Читать книгу Глубинка. Сборник рассказов и очерков - Азалия Аминева - Страница 3

Девушка лежала на дне деревянной лодки. Убаюканная безмолвием, она была отстранена от всего. Плавное течение реки куда-то медленно несло судёнышко. Девушка умиротворённо созерцала, как на темнеющем небе проявлялись звёздочки. Приближение ночи совсем не пугало её. Сумерки мягко обволакивали, оберегая от волнений и забот. Она чувствовала себя совершенно безмятежной и уже никого не боялась, ни на кого не злилась.

Скоро небо усеяли мириады звёзд, ни одной из которых девушка не помнила и не собиралась вспоминать. Ей было хорошо и легко, думать совсем не хотелось. Тихо плескались о борт волны, и на душе ночной путницы царил полный покой. Сознание покачивалось в такт лодке, пребывая в чудесной невесомости.

Впервые в жизни девушка была совсем одна так далеко от дома. Она никому ничего не была должна, её никто не трогал и не обижал. Сама по себе в своём замкнутом мирке, даже звёзды над головой мерцали безучастно, равнодушно. Лодка медленно плыла, а девушка неподвижно лежала в ней, завёрнутая в лоскутное одеяло. Мягкое, пушистое, оно было когда-то давно, в другой жизни, любовно сшито бабушкой и давало ощущение защиты. Спать не хотелось. Или она уже поспала? Как она здесь очутилась? Убегала от кого-то и смогла оторваться от преследователя?

Девушка разочарованно отметила, что к ней возвращаются мысли. Она уже смутно ощущала, что уплывала от тех, кто причинял ей страдания. И знала, что никогда больше к ним не вернётся. Обратной дороги для неё не было.

Проплывая мимо какой-то деревушки, в редких домах которой приветливо горели огоньки, она на миг подумала о том, что нужно всё-таки взять весло и причалить к берегу, пойти к людям. Ночь была тёплая, но к утру, она помнила, обязательно похолодает. Мысль о возвращении испарилась, как только до девушки донеслись звуки отдалённого детского плача. Нет, у неё не было воли вернуться. И она лежала не шевелясь, а лодка несла её вдаль. Девушка радовалась, что всё осталось позади и можно опять ни о чём не беспокоиться.

Слева показался крутой берег с силуэтами высоких деревьев. Девушка уловила запах сосны. Ей вспомнился счастливый Новый год, когда папа привёз ей из города красивую куклу в пышном белом платье, в голубых туфельках, с чудесными розовыми волосами. Когда девочка выросла, она покрасила свои светлые волосы в розовый цвет, потому что тоже хотела быть красивой.

От этих воспоминаний девушка съёжилась в своей лодке и сильно зажмурила глаза. Ей снова хотелось обрести то состояние, когда она ни о чём не думала. Не вышло. Мысли уже роились в голове, всё больше возвращая её к реальности. На память пришло то, что причиняло невыносимую муку. Когда она покрасила волосы дешёвой краской, которая дала не нежный персиковый оттенок, как на упаковке, а грязно-розовый, местами переходивший в ржавчину, мама отхлестала её дурно пахнущей половой тряпкой. Беззубая соседка назвала Людкой-проштитуткой. В школе учительница отвела девочку в кабинет директора. Там с ней говорили таким ледяным тоном, что душа корчилась от холода. Обсуждали мать, отчима, а потом кто-то предложил поставить на учёт «эту неблагополучную семейку». Но больше всего терзали высказывания о том, что она позорит доброе имя своего отца. Худенькая, угловатая ученица стояла пред грозными, всесильными женщинами и прятала глаза от стыда и душевной боли. Ей было неловко за трещину на ботинке, за застиранную юбку, за весь свой нелепый вид. В классе одноклассники, как обычно, смеялись над ней и обзывали Барби из помойки. Они давно презирали Люду за бедную одежду и старый кнопочный телефон.

Девушка поймала себя на мысли, что вспомнила своё имя, которое забыла от сильного удара по голове. Конечно, её звали Людмилой, как и бабушку, которая когда-то заплетала ей косички и приговаривала:

– Люд-мила значит людям мила. Значит, моя лапонька, люди будут любить тебя. Слышишь, внученька?

Маленькая Людочка улыбалась и шёпотом повторяла за любимой бабушкой:

– Люд-мила. Людям мила.

А потом добавляла, присюсюкивая, зная, что ею любуются:

– Бабуська, а меня в садике Милочкой называют… Так можно же?

– Можно, Людонька, можно, внученька.

И лицо бабушки расползалось в радостной улыбке, а морщинки на щеках превращались в лучики. И девочка говорила:

– Бабушка, у тебя лицо как солнышко и как блинчик, потому что на нём пятнышки!

Бабушка запрокидывала голову и весело хохотала, при этом её огромные ноздри раздувались, как паруса. Девочка удивлённо смотрела то на пожилую женщину, то на стоящую на тумбочке фотографию. На ней жених и невеста – дедушка и бабушка – были молодые и красивые. Она думала, неужели она станет такой же старенькой, а лицо её тоже будет в крапинку. Пытаясь представить себя старушкой, девочка весело прыскала в ладошку. Как она была счастлива тогда и не знала об этом!

Дно лодки когтисто процарапали коряги, а потом судёнышко понесло чуть быстрее. Людмила бесстрастно предположила, что это водяной играет с ней и хочет утащить к себе. Как в том страшном рассказе о мальчиках в ночном. Девушка хотела вспомнить название, но не могла. Всплыло имя Павлуша, которое отдало болью в виске. Девушка попыталась переключить свои мысли, которые беспокойными личинками закопошились в голове. Как в защитную лазейку, она поспешила юркнуть в другие закоулки памяти (только бы больше не думать о Павлуше): «Вот ведь совсем не испугалась водяного, хоть и трусиха. Всегда была такой! И к бабушке, когда с ней случилось это, не подходила из-за страха. Бессовестная!»

Бабушка сильно заболела, а однажды её лицо страшно перекосило. Она перестала смеяться и прятала щёку за платком. А Людочке было неприятно к ней подходить. Папа несколько раз возил свою мать в райцентр, но там либо не было врача, либо выстраивались огромные очереди страждущих со всего околотка. А отцу всегда было некогда. Неулыбчивый, хмурый, он постоянно куда-то спешил и, когда его отвлекали, раздражённо восклицал: «У меня нет времени! Я ничего не успеваю!» Девочке казалось, что он не принадлежал ни себе, ни семье, а был заложником своей работы. Мама, у которой в тот тяжёлый год разболелась спина, тоже не могла помочь свекрови. Однажды промозглым и тёмным осенним утром баба Люся не проснулась. Мама сказала: «Отмучилась, страдалица наша, ушла в лучший мир». Девочка услышала от приехавших на вызов врачей, что у неё удар. Ей было невдомёк, кто мог ударить её любимую бабушку. За окном беспрестанно плакал дождь, и Людочка тоже плакала, кутаясь в лоскутное одеяло. Потом в дом принесли ящик, пахнущий хвоей, а Людмилу отправили ночевать к дальним родственникам.

Девушка равнодушно думала, что она так же, как и её родители, всю свою недолгую жизнь плыла по течению. Бездумно, бессмысленно, напрасно. И, казалось бы, сейчас происходит почти то же самое, но уже совсем по-другому. Это путь, который она сама себе выбрала. Почему же ей раньше не приходило в голову, что можно что-то изменить?

Лодку слегка качнуло. Девушка чувствовала малейшие изменения вовне, хотя и была сосредоточена на своих мыслях. Закапал крупный дождь и тут же прекратился. Видимо, полосой прошёл. Пейзаж постепенно менялся. Теперь уже сосны свешивались с обоих берегов, оставляя лишь полоску звёздной дорожки. Время от времени небо освещали вспышки молний. Несколько раз прямо над головой бухнул гром.

– Сколько я плыву уже? Полчаса? Час? Куда я приплыву? Может, до города? Скорее всего, занесёт на пороги, как в фильме.

В каком фильме, Людмила тоже не помнила. Что-то про географа, который пил… Вот её папа – тоже учитель – никогда не пил, но его задавил пьяный шофёр. Прямо у школы. Говорили, что папа оттолкнул зазевавшегося озорника-второклассника, а сам не успел отскочить. Все вокруг жалели папу. Говорили, что он был хороший человек, серьёзный.

Мама раньше тоже была хорошей. Только после похорон отца она начала пить. Сначала одна, потом с компаниями. И тогда к ней, красивой, статной, прибился лихой Толик с красными глазами. Он стал жить у них и командовать. Теперь Люда брала книги из шкафа отца тайком. Отчим говорил, что только бездельники читают, когда кругом столько работы. А сам чаще всего валялся перед телевизором. Он требовал, чтобы Люда называла его папой, но она уже была большой и всё понимала. Папа у неё навсегда один.

По вечерам мама и отчим напивались. Иногда Толик бил маму. Несколько раз под его горячую руку попадала Люда. Как-то отчим пребольно сдавил ей плечо и швырнул об стену. Мать после этого выставила его и даже перестала пить, но через какое-то время они помирились, и всё завертелось по-прежнему. Девочка не понимала, зачем её маме нужен этот злой мужик, ведь без него было так тихо, так спокойно.

В конце лета скорая увезла маму в роддом. Перед этим она кое-что шепнула Людмиле. А Толик моргал кроличьими глазами и говорил девочке с пьяным бахвальством: «Ну что, Люд, братик у тебя будет. У нас, у Гузкиных, завсегда пацаны, не то что твой папаша-бракодел».

Вечерами в доме собирались мужики, дружки Толика. А Людмила неизменно шла ночевать к дальним родственникам отца в другой конец деревни. Резиновые сапожки застревали в грязи, она мёрзла в лёгком платье и до дрожи боялась собак, но каждый вечер появлялась на пороге троюродной сестры отца, тёти Вали. На недовольное ворчание женщины смиренно отвечала: «Так мама наказала… говорит, чтобы чего не вышло».

Однажды ворота родственников оказались запертыми, и Людмила перемахнула через забор палисадника, потом пролезла под калиткой и очутилась во дворе. В детстве, когда папа был жив, она иногда играла здесь с дочками тёти Вали в прятки, поэтому знала все лазейки.

В кухне горел свет. За столом, освещённым тёплым светом лампы, сидели тётя Валя, её муж Андрей и две их дочери. Людмила постучала в окошко, но дядя Андрей с перекошенным от злости лицом поспешно задёрнул шторы.

Людмила, светя слабым фонариком телефона, пометалась по двору и заглянула в тёмную баню. Её недавно топили, она ещё даже не остыла. Девушка постояла, согреваясь. Вспомнила, что ночью в баню нельзя ходить, и дрожащим шёпотом произнесла слова, которым учила её бабушка: «Банник, банник, в дом к тебе прошусь, от зла защищусь». Воображение нарисовало страшного бородатого старика, который смотрит на неё из чёрного угла. Она поспешно выскочила из бани и направилась к сараю, спиной чувствуя неизъяснимую жуть. Людмила устроилась на ночлег в загоне с коровами. Сквозь слёзы рассказывала равнодушно жующей телушке, что ей некуда идти, что она хочет есть, боится собак, банника и чертей. С рассветом Людмила, дрожа от холода, подоила корову в забытый кем-то бидончик, позавтракала молоком и пошла домой.

В доме был погром. Видимо, ночью здесь дрались. На кухне лежали переломанные табуреты и разбитая посуда. Из скудных припасов, которые мать, опомнившись перед родами, собрала для дочери, не осталось ничего. Всё пошло «на закусь». Людмила выносила во двор мусор и брезгливо убирала последствия пиршества. Она радовалась, что Толика нет. Видимо, ночью вся честная компания удалилась, поняв, что тут больше нечего ловить.

На следующий день к обеду мать вернулась домой с малышом. Приехала на попутке. Толик всё ещё не появлялся, зато нагрянула вездесущая соседка Тоня. Гордая своей осведомлённостью, она изрекла:

– Твой-то, Мария, всю неделю гужбанил, наследника оммывал.

Она любопытно озиралась кругом и была похожа на собаку, нюхающую воздух. Не обращая внимания на то, что мать её не слушает, она продолжала:

– Позавчера, кажись, драка у них вышла. Хату тебе разнесли, ироды. Вот он и не кажет глаза. И Петровна грит, у Нинки он зависает. А Людка тоже хороша, как вечер, так она идёт куда-то. И до утра, до утра! Где это видано в таком возрасте таскаться. Сама пигалица – кожа да кости – а всё туда же! Слышь, Людка-то у тебя как с Бухенвальда. Не кормишь совсем! Смотри, соцслужба заберёт! Обоих заберут! Уже заинтересовались вами.

Она засеменила следом за матерью, которая пошла в комнату к сыну:

– А ребёнок-то что у тебя орёт-надрывается. Молока что ль нет? И чего тебе рожать вздумалось от этого непутёвого, одну бы хоть подняла. А как вы с Петром Иванычем жили – загляденье, не то что с энтим ушлёпком Натолием. Тьфу! Эх, несчастная ты баба-дура, а какая умница да красавица была. Высохла вся, смотреть не на что.

Мать, опустошённая, смертельно уставшая, никак не реагировала на слова соседки. Та, недовольная отсутствием внимания, ушла, громко хлопнув дверью.

Хилый ребёнок день и ночь захлёбывался в плаче. От крика родничок на его голове неприятно выпятился. Но Люда всё равно брала его на руки и укачивала, хотя он был не таким красивым, какими бывают другие младенцы. Ей было стыдно, что когда-то она брезговала подойти к родной бабушке.

Девушка даже подобрала брату имя Павлуша, чтобы он вырос и стал смелым (девушка уже отстранённо и спокойно вспоминала об этом). Через два дня мама сходила в контору, потом у них появилось свидетельство о рождении Павла Анатольевича.

Толик, опухший, злой, пришёл через несколько дней с пластиковой бутылью пива в руке. В деревне, видимо, судачили о нездоровом малыше, поэтому он глядел хмуро. Напившись, оглушительно орал, брызгая слюной. Кроме страшной, немыслимой брани повторял одно и то же:

– У нас, у Гузкиных, сроду все здоровые рождались. Не мой он!

Когда Павлуша заплакал, отчим вскочил, словно только и ждал этого сигнала. Он начал бить по столу вяленой воблой, а потом несколько раз ударил сухой рыбой маму, расцарапав ей лицо. Как будто озверев от вида крови, выкинул Марию за дверь и побежал к ребёнку. Бешено вращая красными глазами, он рычал, что кинет урода в печь. И Людмила, вечно испуганная, вдруг решительно бросилась спасать брата. Изо всех своих сил она оттолкнула от него Толика. Пьяное чудовище схватило кочергу. Прежде, чем потерять сознание, Людмила слышала надрывный крик мамы.

Людмила подумала: «Наверное, надо вытереть кровь с виска». Но руки не хотели слушаться и лежали вдоль тела тоненькими прутиками. Девушка пыталась вспомнить, как ей удалось дойти до реки и забраться в лодку. Не получалось. Она лежала с налитыми свинцовой тяжестью веками.

Вдруг судёнышко остановилась и устремилось наперерез течению. Кто-то подтягивал его к пристани. Людмила поняла, что теперь она может подняться. Откуда-то она уже знала, что нужно делать. Девушка поднесла руки к глазам и сняла с век монетки. Старое лоскутное одеяло куда-то исчезло, и теперь воздушное белоснежное платье нежно обнимало её лёгкий стан. На стройных ножках хрустальным блеском сверкали полупрозрачные голубые туфельки. Девушка залюбовалась их неземной красотой, и тихая улыбка тронула её губы. Она провела рукой по виску, на котором уже не было глубокой раны. Мягкие локоны под тихим блеском полной луны казались жемчужно-розовыми. Серебристый свет заливал причал, на котором высилась фигура мужчины в длинном сером плаще. Людмила не боялась его, точно зная, кто это. Она выпорхнула из лодки и протянула проводнику свои монетки. Следуя какому-то зову, девушка оглянулась и увидела, что папа и бабушка уже ждут её.

Бабушка была красивая и молодая, как на фотографии, а лицо папы светилось безмятежной улыбкой. Таким Людмила его никогда не видела.

Втроём они пошли прочь от реки, а потом по лунной дорожке поднялись в небо.