Читать книгу Холодный день на солнце - Азамат Габуев - Страница 3

Час ночи. Бесланский аэропорт. Я выхожу из самолета последней. Сонная стюардесса еле выдавливает из себя «доброй ночи». Я в ответ только киваю. Кажется, что я ступаю на борт корабля, исчезнувшего с радаров полвека назад.

На последней ступеньке спотыкаюсь и падаю на колено. Остальные пассажиры уже далеко: никто не оборачивается. Встаю, поправляю волосы и иду к зданию аэропорта.

В багажном отделении прохладно. Нахожу свой чемодан, стаскиваю его с багажной ленты и выдвигаю ручку. Из ссадины на колене ползет темно-красная капля.

В туалете отшатываюсь от зеркала: синюшная кожа, мешки под глазами, белый налет на губах. Вытираю кровь на ноге бумажным полотенцем. Умываюсь, пудрюсь и крашу губы.

– Посмертная маска, – говорю сама себе и тщетно силюсь улыбнуться.

В зале пусто. Пассажиры моего рейса уже вышли на стоянку и рассаживаются по машинам. Других рейсов нет. Полицейский у рентгеновского сканера на миг поднимает глаза от телефона, когда я прохожу мимо.

Снаружи темно. Светятся только будка КПП и фары машин.

– Такси нужно? – спрашивает седой мужчина в джинсовой рубашке с закатанными рукавами.

– Нужно.

– Куда?

– Владикавказ.

– Пятьсот рублей. И я буду курить.

Торговаться неохота. Он берет чемодан, и мы идем к древней черной «Волге».

Падаю на заднее сиденье. Хлопает багажник, потом дверь. Водитель закуривает и включает музыку. Узнаю вступление «Dazed And Confused».

Дорога от аэропорта до трассы не освещена. Перед фарами вихляет белая разделительная полоса.

– В командировку? – спрашивает водитель.

– Домой, – отвечаю я.

– Серьезно? Вы не похожи на местную.

– Почему?

– Вы сказали «во Владикавказ». Местные говорят «в город».

– Моздок, Ардон, Алагир – тоже города.

– Вы бы еще Дигору вспомнили, – усмехается он. – Да и не только в этом дело.

– А в чем?

Водитель так долго молчит, что я уже не уверена, слышал ли он меня, потом говорит:

– Не знаю, как объяснить. Не похожи, и все.

Хочется сказать что-нибудь на осетинском, но подходящие слова не приходят на ум. Молчу. Машина выезжает на трассу. С обеих сторон – темные кукурузные поля. Откидываюсь на сиденье и закрываю глаза. Против воли вспоминаю путь из Москвы.

Билет был на шесть вечера. После регистрации вдруг объявили, что рейс задерживается на четыре часа. Через час я уже мешала водку с колой в «Шоколаднице».

В автобусе до самолета я обвилась вокруг поручня, чтобы не упасть. Кто-то включил «You Can Leave Your Hat On». Несколько парней загоготали. Я отвернулась к двери и закрыла лицо волосами.

На борту я добавила к своей водке коньяка и поняла, что перебрала. Стало дурно. Нужно было просто сходить в уборную и опорожнить желудок, но я побрезговала.

Вскоре началась турбулентность, и меня стошнило прямо на черную рубашку парня, сидевшего рядом. Он оттолкнул меня, насколько позволяло кресло, и всучил мешок для рвоты. Когда самолет снова тряхнуло, я выронила этот мешок и облила платье.

Когда самолет перестало трясти, мой сосед попросил у стюардессы два влажных полотенца. Остаток пути мы молча оттирали пятна с одежды.

– Куда конкретно вам нужно?

Я смотрю вперед: мы на въезде в город. Над дорогой висит растяжка: парень и девушка в народных костюмах и надпись «Добро пожаловать».

– Центр, – говорю я и называю адрес.

Снова тошнит, правда, не так сильно, как в самолете. Прижимаюсь к двери, открываю окно. Я по уши В Осетии.

* * *

Выхожу у трехэтажного многоквартирного дома.

– Вас здесь точно ждут? Могу отвезти вас в гостиницу.

– Не нужно. Все в порядке.

Водитель прощается и оставляет меня одну. В этот миг пустая улица, погасшие окна, уходящая во тьму череда кленов – все предстает передо мной в полной и подлой ясности, прорвавшейся сквозь алкоголь. До меня доходит, что явиться на порог в два часа ночи полупьяной, заблеванной и с разбитым коленом нельзя. Родители этого не заслужили.

Ночевать в гостинице в родном городе странно. Да и денег жалко. Из друзей во Владикавказе осталась только Люси. Она живет с матерью – неудобно напрашиваться.

Ночь теплая, спать не хочется. Я осматриваюсь и бреду в сторону проспекта Мира.

Бабочки сгорают вблизи фонарей и падают в темноту. Так тихо, что шум, с которым катится мой чемодан, отдается эхом в подворотнях. Пройдя половину проспекта, присаживаюсь на скамейку. Запрокидываю голову. Звезды мигают голубым, красным и желтым, будто сопровождают неслышную мне мелодию. Они плывут по кругу, плывут слишком быстро. Ветви платанов ожили и тянутся друг к другу. Слышится треск осыпающейся коры. Пытаюсь встать, но мышцы не слушаются. Кажется, хватит сил поднять голову и оглядеть улицу, но я не двигаюсь, потому что откуда-то знаю: улицы больше нет. Ветви соединились в кольцо, и оно вращается надо мной. Звезды все больше напоминают кометы. Их хвосты закручиваются в спирали, вертятся, как разноцветные игрушечные ветряки. И вдруг все гаснет.

* * *

Птицы надрывают глотки. Солнце светит так ярко, что больно даже с закрытыми глазами. От озноба сводит челюсти и колени.

Вокруг никого. Чемодан и сумочка на месте. Телефон тоже. На часах шесть утра. Страшно хочется пить. Руки трясутся так, что пудреница дважды падает на землю. В зеркальце чудище: спутанные волосы, шея в комариных укусах, красные глаза – в уголках комки туши. Платье мятое, спереди большое пятно.

Надеваю солнечные очки. Вытаскиваю из чемодана толстовку и натягиваю ее поверх платья. С трудом встаю и тащусь в парк. Надолго припадаю к питьевому фонтану. Жажда стихает, озноб – нет.

Звоню Люси. Вместо гудка – «Lucy in the Sky With Diamonds». Слушаю первый куплет и сбрасываю вызов. Листаю список контактов. Останавливаюсь на имени «Алан». Долго раздумываю, но все же не звоню.

Супермаркет «Солнечный» открывается в десять. Там можно купить зубную пасту и щетку. Позавтракать в кафе «Магия». Там же в туалете умыться и переодеться. Ничего трудного. Пережду четыре часа на набережной.

На середине моста боль в желудке сгибает меня пополам. Сплевываю желчь в реку и вытираю рукавом пот на лбу. От взгляда на бурлящий черный поток кружится голова. Валю чемодан и сажусь на него. Прислоняюсь к перилам. Плоская вершина Столовой горы кренится то в одну, то в другую сторону. До открытия кафе точно не дотянуть. Звоню Алану.

– Алло, – говорит он немного сонно. – Алло, кто это?

– Алан, – всхлипываю я.

– Зарина? Ты где? Что случилось?

– Я во Владике. Блин, извини. Мне очень плохо.

– Где ты?

Представляю его в эту минуту: стоит голый у неубранной постели, телефон зажат между ухом и плечом, а руки уже натягивают штаны.

– Напротив гостиницы.

– Какой гостиницы?

– «Владикавказ». Я на мосту.

– Сейчас приеду. Лекарства какие-нибудь нужны?

– Нет. Просто приезжай.

Через пятнадцать минут Алан помогает мне подняться.

– Что с тобой? – спрашивает он.

Опираюсь на его плечо и бормочу в сторону:

– Да так. Мутит. Мне нужно умыться. И позавтракать, наверно.

– Ладно. Сейчас поедем ко мне. По дороге расскажешь, что случилось.

Он подбирает чемодан, и мы ковыляем к его серебристому «Хёндаю», вкось припаркованному у гостиницы. Когда Алан открывает переднюю дверцу, я замечаю свежий тормозной след на асфальте.

В пути предвосхищаю расспросы и выдаю скороговоркой:

– Я прилетела ночью. Не ела около суток, перебрала спиртного. Ночевала на улице, а когда проснулась, не знала куда податься. Я не хотела тебя тревожить. Это крайний случай.

Мы останавливаемся перед красным светофором.

– Ты должна была позвонить, как прилетела. Переночевала бы у нас.

– И с кем бы я спала? С тобой или с Майей?

Загорается зеленый свет. Мы снова трогаемся.

– Кстати, – продолжаю я. – Она дома?

* * *

– Ах, вот в чем дело, – говорит Майя, когда мы с Аланом – я почти у него на руках – вваливаемся в прихожую. – А я еще гадала, куда это братец укатил в такую рань. Привет, Зарина. Что с тобой? Выглядишь ужасно.

Ее длинные рыжие волосы распущены, полосатая ночная рубашка едва прикрывает пах.

– Отравилась, – отвечаю я.

– И чем же?

– Майя! – стонет Алан.

– Что? Я искренне интересуюсь. Вдруг нам придется делать промывание желудка или что там обычно делают при… – она театрально кашляет в кулак, – отравлении.

– Не придется, – говорю я. – Мне просто нужно умыться.

– И позавтракать, – добавляет Алан, поддерживая меня за плечо, пока я разуваюсь.

Майя отводит взгляд:

– Пойду приготовлю завтрак, – и уходит на кухню.

* * *

В ванной чищу зубы пальцем и умываюсь. Полотенец два – розовое и голубое. Вытираюсь голубым. Вытаскиваю из волос несколько мошек и смываю в раковину. Приглаживаю волосы ладонями – причешусь, когда помою голову. Слышно, как Майя хлопает ящиками и гремит кухонными принадлежностями. Мне заметно лучше. Только ноет желудок.

* * *

На кухне усаживаюсь напротив Майи. Алан сбоку между нами. На столе чай и горячие оладьи. Пока Майя жарила их, я тщетно надеялась, что ее распущенные волосы загорятся.

– И давно ты прилетела? – любопытствует она.

– Примерно восемь часов назад.

– Ничего себе. Родителей уже видела?

– Не успела.

– Зато успела к нам. Какая честь, правда, Алан?

– Зарина, варенья? – предлагает Алан.

– Спасибо, – говорю я и зачерпываю чайной ложкой из розетки. – Очень вкусные оладьи, Майя. Ты добавляешь сыр?

– Ага.

– А какой? Моцарелла, маскарпоне? – Я глотаю. – Сулугуни?

Майя медленно прожевывает оладью, запивает чаем, подается вперед и говорит:

– У тебя насекомые в волосах.

– Сметана! – Алан вскакивает. – Никто не хочет сметаны? – Он достает из холодильника белый пластиковый стакан.

– Отлично! – Я наливаю сметану себе в блюдце.

– Может быть, ей не стоит мешать варенье со сметаной? – обращается Майя к Алану. – Отравление как-никак.

– Все хорошо, – отвечаю я. – Моему желудку как раз нужна жирная пища.

– У тебя, видать, большой опыт. Так ты в курсе насчет насекомых в волосах?

– Ага.

– И что? Будешь их разводить?

– Не успела вытащить всех.

– Надеюсь, у тебя есть расческа.

– Не бойся, твою я не возьму.

Майя трет пальцами виски:

– Ну что, Алан, в холодильнике больше нет ничего к оладьям?

– Да успокойтесь вы обе!

– А я спокойна. – Майя встает. – Пойду, оденусь. На работу скоро.

Она уходит и закрывается в своей комнате.

Алан встает и перекладывает грязную посуду со стола в мойку:

– Тебе, наверно, нужно принять ванну, прийти в себя и все такое.

– Опохмелиться бы тоже не мешало, – говорю я. Потом добавляю: – Но обойдусь ванной.

– Я побуду с тобой.

– А тебе разве не надо на работу?

– Позвоню и скажу, что отравился.

– Тебе подсказать, чем именно?

– Справлюсь и без этого.

Майя выходит из своей комнаты в черных брюках, белой блузке. Волосы собраны в пучок.

– Ну что, поехали. Заодно Зарину подвезем.

– Я не иду на работу, – отвечает Алан.

– Ладно. Отвези хотя бы меня.

– Послушай, я остаюсь здесь.

– А мне что прикажешь делать? Добираться на такси?

– Поезжай сама. У тебя тоже есть права.

Майя поворачивается и исчезает в прихожей.

– Где эти проклятые ключи?! – кричит она оттуда.

– Там, в ящике!

– Не нахожу!

Алан неохотно выходит из кухни.

– Вот же, – говорит он.

Майя что-то шепчет. Потом говорит громко:

– Пока.

Кто-то хлопает дверью.

* * *

Горячая мыльная вода поначалу щиплет ссадину на колене, но вскоре я привыкаю. Лежу неподвижно, время от времени погружаясь в дрему. Руки слегка немеют, лицо покрывается испариной. Так проходит полчаса или даже больше. Потом Алан стучит в дверь, которую я забыла запереть.

– Чего тебе? – спрашиваю я.

– Просто… С тобой все в порядке?

– Все в порядке.

– Можно войти?

– Да.

Алан входит. Пробует прислониться к стене, но она покрыта конденсатом, и он становится посреди ванной комнаты. Взгляд блуждает.

– Чего это ты вдруг приехала?

– Вдруг? – говорю я. – А соскучиться по родителям я не могла?

– Зимой ты не приезжала.

– Ты следил?

С минуту мы молчим, потом я говорю:

– Я приехала на свадьбу двоюродной сестры.

– Вот как? – Алан поднимает брови. – И когда свадьба?

– В конце месяца.

– А ты все это время будешь рассылать приглашения?

– Послушай, – вздыхаю я. – У меня отпуск, и я решила провести его здесь. Я целый год не видела родителей. Моя сестра правда выходит замуж, и, хочу я или нет, мне придется пойти на эту дурацкую свадьбу.

– А не слишком у тебя большой чемодан для отпуска?

– Девушкам нужно много вещей.

– В том числе зимних?

– Алан, я не вернулась. Понятно?

– Понятно.

– Прекрасно. А теперь выйди, пожалуйста, я хочу вылезти.

Алан стоит на месте.

– Ты не слышал? Я хочу вылезти.

– Ну так вылезай.

– Ну так выйди.

– Да ладно тебе. Чего я там не видел?

– С тех пор мои клетки обновились несколько раз. Это уже другое тело. Уходи.

Он не уходит. Я чувствую его взгляд на своих плечах и шее и погружаюсь в пенную воду с головой. Когда дыхание уже на исходе, с поверхности доносится: «Ладно, ладно, ухожу», – и звук закрывающейся двери.

* * *

В половине одиннадцатого подъезжаю на такси к дому. На мне джинсы и белая майка. Грязное платье в чемодане. В сумочке пластинка таблеток от желудка, которую мне дал Алан.

Набираю номер на домофоне.

– Кто там? – раздается мамин голос.

– Это я.

Дверь открывается.

– Заря! – восклицает мама, сбегая по лестнице. На ней серое льняное платье. – Что случилось?

Она обнимает меня. Ее голос звучит между поцелуями то у правого, то у левого уха.

Справа: Как же…

Слева: так?

Справа: Я тут сижу спокойно, Слева: а ты приле…

Справа:…таешь и ничего не говоришь.

Слева: Почему не позво…

Справа:…нила?

А потом в лоб:

– У тебя все хорошо?

– У меня все хорошо, – отвечаю я.

– А почему не предупредила? – говорит мама, волоча чемодан и меня вверх по лестнице. – Зачем сказала, что прилетишь на следующей неделе? Как так можно, чтобы родители, которые год не видели дочь, не встретили ее?

– Не хотела вас отягощать.

– Отягощать? То есть ты думаешь, что двадцать три года была нам в тягость, а потом улетела и облегчила нам жизнь?

– Я не это имела в виду. Просто в аэропорту всегда есть такси. Я не хотела, чтобы…

– Можно было хотя бы позвонить?!

Мы останавливаемся на пороге квартиры.

– Можно. Извини.

Мама снова обнимает меня, потом отходит на пару шагов и оглядывает меня.

– Мама, мой рост остановился пять лет назад.

– Я знаю, – говорит она, не замечая сарказма, за который мне тут же становится стыдно. – Я так давно тебя не видела. Ты похудела и очень бледная.

– Я всегда худая. Это в тебя.

В квартире мало что изменилось: в прихожей – бра с бордовым абажуром, в нише стенки – виниловый проигрыватель, на книжной полке – Диккенс, Уайльд и Ремарк в оригинале… Но все это кажется мне скорее декорацией к фильму обо мне, чем местом, где я и вправду жила.

– В прихожей теперь легче дышится, – замечаю я. – Без моей обуви.

– Можешь ее снова разбросать, если хочешь.

– Вымахали, – я трогаю фикусы, стоящие на кухне.

– За год-то. Сейчас дам тебе тапочки. С завтрака осталась овсянка. Хочешь? Могу пожарить фасоль. Только сбегаю в магазин. Я еще ничего не приготовила на обед.

– Мама, мама. Я не хочу есть. В самолете кормили. Дай мне воды, и все.

Мама открывает кран и ждет, когда пойдет вода похолоднее.

– Многие, кто уехал, скучают по нашей воде, – говорит она, протягивая мне запотевший стакан. – Ты точно не хочешь есть?

– Точно.

– Думаю, это ненадолго. Я про воду. В Алагирском районе уже коричневая идет.

– Это не могло продолжаться бесконечно. – Я ставлю пустой стакан на стол. – Папа на работе?

– Да, на работе. Пациентов много. Как он говорит: «Мои цветы цветут летом». А у меня все: контрольные прошли, частников сегодня тоже нет.

– Кого?

– Частников. Я их так называю. Тех, кто ходит ко мне частным образом. Я не говорила?

– Нет.

– У меня два ученика. Ходят по два раза в неделю. Девочка из пятой школы – подтягивает английский. И парень, немец. Ну, из местных. Собрался на историческую родину. Учу немца немецкому. Представляешь? Кстати, они здесь не совсем забыли…

– Ты занимаешься репетиторством, – говорю я. – У вас плохо с деньгами?

– Да брось, Заря. С деньгами не плохо. Дело не в них.

– А в чем?

– Неважно. Не в деньгах. – Она улыбается и садится на стул, подобрав ноги. – Влад с Диной сейчас в Италии. Прилетят прямо перед Илониной свадьбой. А ты взяла весь отпуск?

– Ну… – мнусь я. – Знаешь, я тебе кое-что привезла.

Я склоняюсь над чемоданом и извлекаю синюю картонную коробочку.

– О, «Шалимар»! – восклицает мама. – Ну, зачем ты… Не стоило.

– У тебя же были такие духи, и они тебе нравились. Я подумала, нужно купить, тем более их вроде хотят запретить у нас.

Мама брызгает на запястье и вдыхает:

– Так хорошо, что жалко на себя. Может, отдать Арлете?

– Арлета пусть сама покупает, – говорю я. – Или пусть Илонин жених ей дарит. Откуда он вообще взялся?

– Без понятия. Сама у нее спросишь.

* * *

Вечером возвращается с работы отец. Седины у него больше, чем год назад. По скайпу я этого не замечала.

– И как это ты снизошла до нас? – бросает он с порога и проходит в ванную мимо меня.

Мама ставит виниловую пластинку Jethro Tull, которую я привезла ему. К середине первой песни он выходит из ванной и говорит:

– Ну, иди ко мне.

Мы обнимаемся.

– Какая ты бледная. Хорошо себя чувствуешь?

* * *

Сплю до полудня, а когда просыпаюсь, в телефоне пять пропущенных звонков от Алана и сообщение от него же: «Нам нужно встретиться». Не отвечаю.

Немного знобит, кружится голова. Ссадина на колене потемнела и выглядит как пятно коричневой краски. Чтобы спрятать ее, надеваю черные легинсы, завалявшиеся в шкафу. Завтракаю одним кофе. К маме пришла ученица – девочка лет девяти, которая никак не хочет запомнить третью форму неправильных глаголов.

Разбираю чемодан. Вскоре шкаф выглядит почти как до отъезда. Платье, в котором я прилетела, пованивает, и я наспех запихиваю его стиральную машину.

В ящиках трюмо до сих пор лежат несколько экфаковских учебников вперемешку с «Вечером у Клэр», «Стеклянным колпаком», «Тошнотой», «Процессом», «Машенькой», заколками, расческами, парой старых номеров Vogue и бижутерией, которую жалко выбросить. Вытряхиваю косметичку и расставляю ее содержимое перед зеркалом. Мое отражение похоже на выцветший автопортрет Франчески Вудман. Крашу губы, чтобы не выглядеть совсем черно-белой.

Мама долго говорит по телефону с Арлетой, а потом объявляет, что вечером мы идем к ней. Предчувствую, что теперь Арлета будет смотреть на маму как на проигравшую в негласном соревновании «Кто первой выдаст дочь замуж», и, хотя знаю, что маме на это скорее всего плевать, не могу избавиться от холода в желудке.

* * *

За столом у Арлеты усаживаюсь напротив Илоны. Та молчит, будто репетирует уайсадын[1]. Она почти не ест и все время вытирает руки салфеткой. У меня тоже нет аппетита.

– Зачем нужны эти многолюдные свадьбы? – говорит Арлета. – У нас так любят показуху. Вот, мол, посмотрите, сколько у нас гостей. Приглашают всех подряд: коллег, соседей, их родственников. Две трети гостей не знают, как зовут жениха и невесту.

– Света Плиева недавно дочь выдавала, – поддерживает тему Феликс, ее муж и отец Илоны. – Пригласила директоров предприятий, с которыми работала. Видать, чтобы денег больше записали.

– А еще есть те, кто ходит на свадьбы, чтобы перед нужными людьми показаться. Славик, Ирки Каллаговой сын, недавно на министерскую свадьбу заявился. Стал там обниматься со всеми. А жених у него спрашивает: «Ты кто такой?»

– Я так понимаю, – говорит отец, – у вас будет немного гостей.

– Да, – кивает Арлета. – Думаю, свадьба должна быть скромной. От того, что придут пятьсот человек, брак крепче не станет.

Я напрасно жду, когда заговорят о женихе. Беседа вырождается в обмен городскими новостями.

– Видели эту девицу, которая голая на улицу вышла? – Феликс запихивает в рот пучок черемши.

– Это где? – спрашивает Арлета.

– У нас в городе. Видео по телефонам гуляет.

– Как, совсем голая?

– Почти. Только туфли и колготки. Больше ничего! Не хочу при девушках, но было видно все. – Он проглатывает черемшу и повторяет: – Все!

– Кошмар! – Арлета поджимает губы. – Она осетинка?

– Не знаю. На лицо похожа.

– Может, это какая-то акция? – робко предполагает мама.

– Какая тут может быть акция?! – возмущается Феликс.

– Не знаю, – мама пожимает плечами. – Сейчас модно устраивать яркие акции в знак протеста.

– Протеста против чего?

– Против «Электроцинка», например.

– Какое отношение голая девица имеет к «Электроцинку»? Она никаких лозунгов не кричала. Просто ходила туда-сюда и трясла телесами. А даже если и акция, разве это ее оправдывает? Бардак – он и есть бардак. Видели бы вы. Прислонилась к дереву и давай выгибаться, как стриптизерша. Вокруг собралась толпа, некоторые машины остановились и стали сигналить. И думаете, она смутилась? Ни капли. Даже подошла к одной машине и потерлась об нее.

– И никто не вмешался? – удивляется мама.

Я запускаю в Илону зубочисткой, и та, незамеченная, застревает у нее в волосах.

– Никто. Все стояли и глазели.

– Надеюсь, ты не собираешься показывать нам это видео, – говорит Арлета.

– Делать нечего! – раздражается Феликс. – Оно отвратительное.

– Как люди могли снимать это, а потом еще и публиковать? – удивляется мама.

– Сор из избы, – отвечает Арлета. – В соседних республиках будут обсуждать. Даже неважно, осетинка она или нет. Это случилось в Осетии, а значит, мы допускаем такое. В Чечне или Дагестане подобное немыслимо.

В разговор включается отец:

– У нас нет права судить. Возможно, девушка была не в себе. Я не знаю, что именно это могло быть: стресс, психическое расстройство, какой-нибудь препарат…

– Или просто испорченность, – отрезает Арлета, и эта фраза отдается звоном со стороны серванта. – Иногда мне кажется, что Зарина и Илона – последние приличные девушки во Владикавказе.

Услышав свое имя, Илона оживляется:

– Ну, Зарина как бы не совсем… – Она отпивает минералку из бокала. – Не совсем во Владикавказе уже.

– Год в Москве ничего не меняет, – говорит Арлета. – У нас с тобой замечательные дочери, Жанна! – Она поднимает бокал и смотрит на нас с Илоной. – Девочки, за вас. Пусть будет так, чтобы мы всегда вами гордились!

* * *

Полчаса спустя. Мы с Илоной одни в ее комнате. Илона сидит на кровати, подобрав ноги, и смотрит в пол. Я хожу из угла в угол и пытаюсь найти выражения помягче.

– Что за бред, Илона? Почему я узнаю, что ты выходишь замуж, не от тебя?

– Я собиралась сказать.

– Когда? Свадьба через три недели!

– Ты ведь не любишь свадьбы и все такое.

– При чем здесь это? – Я останавливаюсь к ней спиной. – Я твоя двоюродная сестра. Родной у тебя нет. Я даже не знала, что ты с кем-то встречаешься!

Она снова опускает глаза. Трет кончик носа, потом левое плечо.

– Кто он вообще? – Я оборачиваюсь. – Чем занимается?

– В таможне работает.

– И это все?

– А что еще ты хочешь услышать?

– Блин, – вздыхаю я. – Как давно вы вместе? Как его зовут?

– Пару месяцев. Эльбрус. Фамилию хочешь знать?

– Пару месяцев?!

– Я непонятно говорю? – огрызается Илона.

– Пара… Это ведь значит два?

– Или чуть меньше. Это принципиально?

– Вообще-то это странно – выходить замуж за человека, которого знаешь полтора месяца, – говорю я.

– А ты не допускаешь, что мне было достаточно и месяца, чтобы понять?

– Нет.

– Ох, Зарина…

– Что?

– Ничего. – Она выпрямляет спину и поднимает голову. – Что еще ты хочешь знать?

– Сколько ему лет?

– Тридцать четыре.

Медленно подхожу к кровати и сажусь.

– Мне послышалось или ты только что сказала «тридцать четыре»?

– Только не начинай.

– Не начинать что? Твоему жениху тридцать четыре!

– И что? Для парня это совсем немного.

– Но ведь тебе двадцать два. Что вас может связывать?

– Значит, есть что-то. Все ведь не просто так.

Она натужно улыбается. Кожа на ее левом плече покраснела.

– Я так поняла, у вас будет настоящая осетинская свадьба, – говорю я. – Со всеми этими делами?

– В общем и целом.

– И фату наденешь?

– Да.

– И соседский мальчик будет снимать ее палочкой с цветными лентами?

– Да.

– И ты будешь кормить старушек медом, а потом стоять в углу в доме жениха?

– Не пойму, чем ты недовольна. Я твой выбор никогда не осуждала.

Я подскакиваю.

– Какой такой выбор?

– Ты понимаешь.

– Вот как. Не осуждала, значит?

– Я никогда не вмешивалась. Это главное. Сама-то ты что? Тебе двадцать четыре. Пора подумать, как устроить свою жизнь.

На ее шее и груди проступают красные пятна. Внезапно Илона начинает петь:

– Цы сусæг кæнон, бирæ кæй уарзын. Бирæ кæй уарзын, гъей[2].

– Перестань! – умоляю я, хотя поет она хорошо.

– Мæ иунæг уарзон, дæумæ кæй бадын. Дæумæ кæй бадын, гъей[3].

– Пожалуйста, перестань!

– Уæд хъазты куы вæййын, фæрсгæ мæ кæнынц, фæрсгае мæ кæнынц. Курæг дæ куы ис, уæд мой куыд нæ кæныс? Мой куыд нæ кæныс?[4]

– Заткнись! – срываюсь я.

Илона замолкает, отворачивается к стене и разражается громким хриплым хохотом. Этот хохот звучит беспрерывно около полуминуты, затем становится реже и затихает. Несколько секунд ее плечи беззвучно содрогаются, потом она оборачивается и обнимает меня. Я достаю зубочистку из ее волос.

* * *

К следующему утру пропущенных звонков от Алана уже двенадцать. Тон сообщений доходит до истерики: «Почему не отвечаешь?», «Дай хотя бы знать, что ты в порядке». Пишу ему: «Все в порядке. Спасибо».

Звонит Люси:

– Привет, – говорит она. – Извини, я вчера спала до обеда, а вечером забыла перезвонить.

– Ничего страшного, – отвечаю. – Только это было позавчера.

– Позавчера? Серьезно? – Кажется, она и вправду не помнит, куда делся целый день. – Как же так?

– Не парься. Я во Владике.

– Круто! Когда увидимся?

– Да хоть сегодня. Пойдем в парк?

– Нет, только не парк. Там так людно.

– Проспект?

– А там что, лучше? Давай на набережной погуляем. За «Гамид Банком».

Я соглашаюсь.

* * *

Прихожу раньше Люси. Жду ее под мостом. Опоры моста и парапет исписаны яркими трафаретными граффити «Кæд дæ ирон, уæд де’взаг зон»[5].

Люси появляется минут через десять. На ней синие джинсы, белая футболка и бурый кожаный жилет-косуха. На плече сумка с принтами Энди Уорхола. Волосы розовые.

– Зарина! – восклицает она, обнимая меня. – Рассказывай. Надолго?

– Полный отпуск, – говорю я.

– А это сколько?

– Двадцать восемь дней, долбаная фрилансерка.

– Завидуешь, да?

– Зато у меня есть трудовая книжка.

– А что это?

– У-у-у…

– Ладно, ладно. Я шучу. Смотри, что у меня.

Она расстегивает сумку и показывает бутылку «бейлиса».

Мы уговариваем ликер, сидя на парапете. У меня в сумочке жужжит телефон.

– Я недавно фотоаппарат разбила, – говорит Люси. – Сама не знаю как. Была на вечеринке у Шарка…

– У кого?

– Ну, чувак один. Татуировки рисует. Причем неплохо, хотя нигде не учился. Так вот. Вечеринка до утра, все как обычно, уснули вповалку. А утром смотрю – объектив разбит. Теперь я временно не фотограф. Занимаюсь аэрографией.

– Типа машины расписываешь?

– Ага. И мотоциклы. Видела бы ты, какую хрень мне заказывают.

– Типа снежных барсов?

Люси щелкает пальцами:

– Именно! Уже троим нарисовала.

Она достает из сумки пачку сигарет и зажигалку.

– Будешь?

– Бросила.

– Круто. А я не могу.

Она закуривает, выпускает дым через ноздри и говорит:

– А еще я рассталась с Давидом.

– Не знала. Давно?

– Пару недель.

Молчу. Люси продолжает:

– Три года. Представляешь? Три гребаных года я встречалась с ним. И теперь он сказал, что нам пора расстаться. Знаешь, как он это сделал?

– Прислал сообщение? – предполагаю я.

– Нетрудно было угадать, да? – Она выбрасывает окурок в Терек. – Он говорит, у него желания, которые он больше не может сдерживать.

– Какие еще желания?

– Другие бабы.

– Кто-то конкретный?

– Да нет вроде. Ему нужна сама возможность трахаться с кем-то еще. Не знаю, правда, кто ему даст.

Мы смеемся.

Есть пара десятков людей, включая меня, которые узнали Люси благодаря Давиду. До встречи с ним она была тихоней с факультета искусств в безразмерном белом свитере домашней вязки. Давид пел в группе, которая нещадно эксплуатировала эстетику Stooges и Velvet Underground. Играть они почти не умели, но Давид старательно корчил из себя Игги Попа, и это нравилось панкующим школьницам. Он ввел Люси в тусовку, познакомил с кучей народа. Она стала ходить по вечеринкам, выискивать в секонд-хендах самые экстравагантные вещи и писать флуоресцентными красками огромные психоделические полотна. Примерно через год группа Давида распалась, а сам он вылетел из универа, перестал сочинять песни и устроился работать на склад замороженных продуктов. В свободное время он теперь или накуривался, или играл в компьютерные игры и плел что-то про переезд в Австралию. Для меня и остальных он стал всего лишь парнем Люси. Удивляюсь, что их отношения вообще протянули так долго.

– А что ты чувствовала, когда вы с Маратом расстались? – спрашивает Люси.

– Да ничего особенного.

– Я тоже не убита. Я ведь начала встречаться с ним просто потому, что хотелось с кем-нибудь встречаться. До него у меня не было парней.

– Выходит, Австралия накрылась? – говорю я.

– Она накрылась с самого начала, – усмехается Люси. – Я никогда не верила, что у него получится. Чем бы он там занимался? Пас кенгуру? – Она смотрит на бутылку. – Будешь допивать это какао?

Я мотаю головой. Люси проглатывает остатки ликера.

* * *

Вечером пью «кровавую Мэри», в обществе Алана в «Магии». Кафе заполнено наполовину. За ближайшим столиком сидит молодая мамаша с дочкой лет восьми. Девочка уплетает картошку фри. Следующий столик заняли горбоносая девица с длинными распущенными волосами и рыжий парень со сломанными борцовскими ушами. Они пьют апельсиновый сок и болтают по-английски. Судя по акценту, девица местная. Чаще всего звучат слова mountains и traditional.

Прямо над моей головой вращается зеркальный дискотечный шар, блики от него медленно плывут по стенам. С тех пор, как я была здесь последний раз, на стенах появились зеркала и новые трещины. Вокруг автографа Эмира Кустурицы на одной из стен сделали рамку. Снизу прицепили поясняющую табличку.

На моем лице тонна румян, губы накрашены алой помадой – отчаянные попытки замаскировать полуобморочную бледность. Синяя рубашка Алана заправлена в джинсы. Он пьет минералку. Вернее, просто смотрит, как тают льдинки в стакане.

– Тебе нравится в Москве? – спрашивает он.

– Вполне.

– Новые друзья появились?

– Хватает старых.

– Стелла?

– Почему сразу Стелла? Есть другие. Еще раньше уехали.

– Куда-нибудь ходила?

– Ты о чем?

– Концерты, спектакли…

– Была на Franz Ferdinand.

– Мне они никогда не нравились.

Он вертит стакан на столе.

– Как насчет тебя? – спрашиваю я. – Как там твое министерство?

– Вполне, – усмехается Алан.

– Это хорошо. Напомни, чем вы там занимаетесь.

– Государственным имуществом.

– Вот как. И сколько получаешь?

– Я работаю на перспективу.

– То есть ждешь должности, на которой будут откаты?

– Как грубо, Зарина.

Официантка в черном фартуке приносит счет мамаше с девочкой.

– Сколько лет этой женщине? – спрашиваю я тихо.

– Она может тебя услышать, – говорит Алан.

– И что? – говорю громче. – Я испорчу с ней отношения?

– Зарина. – Он подается вперед. – Не привлекай к себе внимания.

– Это твой новый девиз? Так же, как «работать на перспективу»?

– Это совет.

– Ах, ну спасибо.

Я отпиваю «кровавую Мэри». Мы оба смотрим на женщину с девочкой. Они нас не замечают.

– Так сколько, по-твоему? – снова спрашиваю я. – Тридцать четыре, тридцать пять?

– Двадцать восемь, не больше, – говорит Алан и отворачивается.

– Двадцать восемь! – почти выкрикиваю я. – Да у нее дочка третьеклашка! Во сколько же она родила?!

Алан прикрывает рот ладонью:

– Во сколько положено, во столько и родила.

Мне становится холодно, руки покрываются гусиной кожей.

– Ты хлещешь водку в жару и умудряешься замерзнуть, – замечает Алан.

– Это не водка.

– Этот коктейль содержит водку.

– А еще томатный сок и специи.

– И это круто меняет дело?

– Тебе что-то не нравится?

Алан не отвечает. Парень со сломанными ушами спрашивает у своей спутницы, свободна ли она завтра. Она улыбается, смотрит в сторону, потом кивает.

Я снова присасываюсь к соломинке, опустошаю стакан и говорю:

– Попроси счет.

* * *

Мама спрашивает:

– Что нового у Люси?

– С Давидом рассталась, – отвечаю я.

– Почему?

Пожимаю плечами. Не пересказывать же все как есть. Мама задумывается на несколько секунд, потом говорит:

– Наверное, его родители приложили руку. Она ведь не осе… – Она осекается и отводит взгляд.

Мне стыдно за то, что я тоже допускаю такую мысль.

* * *

Я уже видела этот сон в Москве. Теперь он вернулся.

Я стою перед зеркалом и снимаю макияж ватным диском. Вдруг на щеке остается полоса, сквозь которую видно стену за моей спиной. Я тру рядом, и полоса расширяется. Провожу диском по губам, и те исчезают. Потом исчезают нос, брови, подбородок… Вскоре от лица остается пустое место, которое обрамляют волосы. У меня нет даже глаз, и я не знаю, чем вижу.

* * *

Мамин ученик-немец – парень двадцати пяти лет по имени Эрнст. Средний рост, узковатые карие глаза, нос с горбинкой, тонкие губы, светло-русые волосы. Сойдет хоть за русского, хоть за чеченца.

Кажется, они с мамой далеко продвинулись. Их урок похож на простую беседу. Иногда мама делает ему замечания или подсказывает слово.

Когда я прохожу мимо них, она окликает меня по-немецки:

– Зарина, не посидишь с нами немного?

Я с неохотой плюхаюсь в кресло.

– Что читаете? – спрашивает Эрнст, кивая на книгу у меня в руках.

– Сильвия Плат, «Под стеклянным колпаком», – говорю я. – Читали?

– Нет. Даже не слышал. Интересная книга?

– Очень. Главная героиня – американка с австрийскими корнями. Она мечтает выучить немецкий и съездить в Австрию или Германию.

В маминых глазах – красные светофоры.

– Что смешного в стремлении человека к корням? – говорит Эрнст. – Мне это кажется естественным. Хотя современным осетинам, наверно, не понять.

– Почему же? – отвечаю я. – Нет ничего смешного в стремлении к корням, если эти корни зарыты под Бранденбургскими воротами.

– Разве ваш народ менее достойный? Что вы делаете для своего языка?

– Зарина знает осетинский! – выкрикивает мама.

– Кæд афтæ, уæд хорз, – отвечает ей Эрнст. – Фæлæ бирæтæ сæ мадæлон æвзаг нæ зонынц[6].

– Хъыггагæн, о[7], – соглашается мама.

После недолгого молчания они снова переходят на немецкий. Я встаю, прошу меня извинить и ухожу.

* * *

– Тише, у мамы пациент, – предупреждает Люси на пороге. – Понимаешь, биоэнергетика, – шепчет она, когда мы на цыпочках пересекаем прихожую. – Их нельзя отвлекать.

Я бросаю нерешительный взгляд на дверь. Я давно знаю, что мать Люси занимается чем-то подобным, но ни разу не заставала ее за работой.

– Мы должны активировать вашу солнечную чакру, – просачивается из-за двери.

Окно в комнате Люси зашторено. Стены расписаны цветными кляксами в духе Поллока.

– Самое забавное, – Люси закрывает за нами дверь, – что мама Давида тоже занимается нетрадиционной медициной. Только она еще и врач по специальности. Я говорила?

– Ты даже не говорила, кто твоя по специальности.

– Ах, ну, она инженер. Закончила ГМИ – радиоэлектронный факультет.

– Из радиоэлектроники в биоэнергетику, – говорю я. – Круто.

Люси включает ультрафиолетовую лампу, и на стенах проступает узор, похожий на паутину. Я присаживаюсь на диван. Хочется прилечь и закрыть глаза.

– Они даже познакомились, когда мы встречались, и вроде как подружились. А когда мы расстались, обе были в шоке. – Люси опускается в плюшевое кресло у окна. Солнечный свет, сочащийся сквозь шторы, оставляет от нее лишь темные очертания. – Я хочу сказать, – продолжает она, – что это полная хрень, что Давида заставила бросить меня его мама. Я знаю, многие так думают, но это не так.

Я не знаю, куда деть взгляд. Делаю вид, будто разглядываю настенную роспись. Люси достает откуда-то маленькую курительную трубку из цветного стекла.

– Будешь? – спрашивает она.

– Я ведь бросила.

– Ну, это же не сигарета, – говорит Люси и жмет на кнопку зажигалки.

Огонек подсвечивает ее лицо. Сквозь прозрачный мундштук видно, как дым стремится к ее легким. После нескольких долгих затяжек она откладывает трубку, подбирает с пола ноутбук и пересаживается ко мне на диван.

– Я не так давно начала рисовать на компьютере, – говорит она. – Сейчас покажу.

Сначала идут обычные для Люси мотивы – оранжевые птицы, зеленые облака, гигантские цветы и поданные под этим соусом бесчисленные лица Джона Леннона. Затем гамма склоняется к красному, белому и черному. На смену Леннону приходят черепа и мумии. Если и встречаются птицы, то это вóроны с огромными клювами, часто вымазанными в крови. Здесь растут плотоядные растения, земля кишит сороконожками, а воздух полон жирных мух. Посреди всего этого часто белеет фигура девушки, закрывшей лицо ладонями.

– Это совсем новые? – спрашиваю я.

– Ага, – отвечает Люси с улыбкой, которая тут же выцветает.

Думаю, на что бы переключить ее внимание, но Люси уже встает, вытряхивает пепел из трубки и говорит:

– Думаю, надо еще курнуть.

* * *

В понедельник готова свалить куда угодно, лишь бы не сидеть в четырех стенах.

Утром мне приснилось, будто я тону в аквариуме посреди людного, уставленного пальмами зала. Я била кулаками о стекло, но никто даже не останавливался рядом.

Когда встаю с постели, то все еще вижу, как пузырьки вырываются у меня изо рта и носа, и потом в ванной не сразу решаюсь встать под душ.

Люси не отвечает на сообщения и звонки. Алан тем временем снова предлагает встретиться, и к вечеру я соглашаюсь.

– Куда ты? – спрашивает мама.

– Собираюсь повидаться с Аланом.

– Алан, Алан… А, помню его. Кто он нам?

– Никто. Просто друг.

– А жаль. Кажется, приличный молодой человек. Может, приглядишься к нему?

– Мама! – морщусь я. – Он просто приятель, и больше ничего.

Спустя час я лежу на откинутом кресле в машине Алана. Машина стоит под ивой на обочине шоссе: ветви лежат на лобовом стекле.

– Две минуты, – говорю я и натягиваю трусы. – А ехали сюда мы минут двадцать.

Алан сидит на водительском сиденье, упершись лбом в руль.

– Две минуты. Даже меньше. У тебя что, никого не было этот год?

– А если так?

– Ты серьезно? – Я приподнимаюсь. – Нет, ты серьезно?

Алан поворачивается ко мне.

– Не отвечай, – говорю я.

Алан достает из ящика между сиденьями пачку сигарет и вдавливает прикуриватель.

– Будешь? – спрашивает он.

– Бросила.

– Я тоже собираюсь.

Прикуриватель выскакивает, и Алан подносит его к кончику сигареты.

* * *

Прошлой зимой я рассталась с Маратом. Двумя годами раньше он уехал в Москву за карьерой модного фотографа. Эти два года я как дура хранила верность, ждала его звонков по скайпу и редких визитов во Владикавказ. И все для того, чтобы однажды узнать, что он уже давно живет с Алиной – насквозь лживой девицей, которую влиятельный папа пристроил на факультет мировой политики МГУ и с которой мы вроде как считались подругами. И как им обоим удалось все это время писать мне о чем угодно и не упоминать друг друга? Будто все мы были не из одного города и не из одной тусовки. Напишет Марат, что сходил на такой-то концерт. А с кем ходил? «Да ты их не знаешь». Или Алина растреплется о том, как классно было на вечеринке в таком-то клубе, и выложит фотки, на которых она одна. И это не селфи. А кто снимал? Я и не спрашивала.

Не знаю, чего мне не хватало: прозорливости или просто трезвого взгляда на человека, который тогда был мне дорог, но я упорно не желала верить слухам, и Маратово «Кому ты больше веришь, мне или всяким болтунам?» действовало на меня как заклинание.

Так продолжалось, пока слухов не стало слишком много, и под их грузом Алина сама во всем не созналась. Только тогда разрозненные куски сложились в цельную картину. Всему нашлось место и объяснение: и проблемам с жильем, из-за которых Марат отговорил меня ехать к нему на майские, и портфолио, которое он сделал для Алины (забыла сказать: у нее амбиции фотомодели), и тому, что они как-то одновременно перестали выходить на видеосвязь.

Мама, когда я поделилась с ней, все повторяла: «Какой подлец, какой подлец». Отец же сказал: «Ничего другого я от твоего фотографа я и не ждал. Но Алина… Она ведь из хорошей семьи». Для родителей «хорошая семья» всегда была чем-то вроде тверди посреди бурлящего океана, и теперь эта твердь пошатнулась и ушла бы под воду, не спиши они все на дурное влияние Марата. Им бы и в голову не пришло, что Алина, эта девочка из хорошей семьи, уже в семнадцать лет не могла вспомнить, со сколькими парнями спала, или что московская подруга, которую она как-то привезла с собой на каникулы, приходится ей поставщицей амфетамина.

Мне, наверное, полагалось рыдать ночи напролет, ведь Марат был моим первым парнем, «любовью всей моей жизни» и все такое, но я почему-то не могла выдавить из себя ни одной слезы. Я прислушивалась к своему сердцу, но вместо звона осколков слышала только космическую тишину в промежутках между ударами и вскоре начала сомневаться, что сердце вообще можно разбить. Я решила, что есть дела поважнее самокопания, и налегала на учебу – как раз начался последний семестр.

По-моему, закончить с отличием экфак СОГУ[8] не так уж трудно, но родня раздула вокруг моего красного диплома настоящий торнадо. Дома сделали «три пирога»[9], на которые слетелись все близкие родственники. По материнской линии – Арлета с Феликсом и Илоной и дед Хазби, по отцовской – дядя Артур с женой Натэллой и сыновьями Ацамазом и Русланом, и тетя Эльза с Дзерой и Валерой. Мой родной брат Влад, который недавно женился и теперь жил отдельно, пришел с женой Диной.

Обед был совершенно невозможный. Четыре часа кряду я выслушивала поздравления. Все желали мне быть такой, чтобы мои родители, а также дяди и тети могли мной гордиться. Арлета пожелала еще поскорее найти свое счастье. То есть выйти замуж. По ее логике, это был следующий после диплома обязательный пункт в жизни девушки. Я ответила, что, увы, сейчас у меня и парня-то нет, так что извините, но на свадьбе моей вам гулять не скоро, если вообще доведется.

– Нам не очень везло с молодыми людьми в последнее время, – сказал отец. – Но больше мы так ошибаться не будем.

Мама заметила, что я едва держусь на стуле и попыталась взять меня за руку. Я отдернула руку, о чем в тут же минуту пожалела.

Когда тетушки изрекли свое утешительное «ну-ну, с кем не бывает», а дядья неловко откашлялись, тема была закрыта, но остаток дня я ощущала себя мазком на предметном столике микроскопа.

Когда мне подарили изумрудные серьги (весьма изысканные, стоит признать), молодежь встала из-за стола и удалилась в другую комнату. Мы принужденно болтали на темы, которые принято считать общими: поп-музыка, технические новинки и высшее образование. Все мои двоюродные братья и сестры учились на юристов, экономистов или зубных врачей. Исключением был шестнадцатилетний Валера, который только окончил десятый класс. Я спросила, куда он хочет поступать в следующем году.

– В Москву.

– А в какой институт?

– Не знаю, – ответил он. – Главное – уехать.

На следующее утро мир выглядел на удивление чистым и безвредным. Небо было огромным свежевыстиранным полотном денима, и белый солнечный свет не резал глаза. Впервые за долгое время я не чувствовала, что чем-то кому-то обязана, и сам воздух, казалось, был пропитан свободой и жизненной силой.

Это впечатление развеялось за завтраком, когда отец спросил, чем я собираюсь заниматься дальше. Вопрос застал меня врасплох. За дипломом, экзаменами и прочим я как-то не успела придумать, чем бы мне хотелось заняться по окончании университета. Я умела хорошо учиться, но почти до самого конца не связывала свое образование с будущей работой. Поэтому я ответила:

– Не знаю.

– Ну, раз не знаешь, – сказал отец, явно ничего другого от меня не ожидавший, – вот какой у нас есть вариант…

Вариантом была служба в финансовом управлении городской администрации. Там как раз освободилось место, и хорошая знакомая родителей, занимавшая важную должность, обещала меня устроить. Муниципальная служба не слишком привлекала меня, но, чтобы не казаться бездельницей, я согласилась. На следующий день началась моя стажировка, а через месяц меня приняли в штат.

Работа оказалась нудной и низкооплачиваемой, так что я не только превратилась в конторскую крысу, но и осталась на шее у родителей. Нет, я вовсе не собиралась жить отдельно (осетинская девушка одна при живых родителях?! да быть такого не может!), но даже если бы попыталась, не смогла бы себя обеспечить. Я утешалась тем, что многие однокурсницы вообще сидят без работы, и делала вид, будто санкционирование и финансирование муниципальных расходов – мечта моего детства.

Отдел, в который я попала, состоял из девиц, которые либо мечтали выйти замуж, либо уже вышли и мечтали забеременеть. Были еще третьи, которых я не видела, – те, кто вышли замуж, родили и теперь сидели дома верхом на сбывшихся мечтах, познавая радости лактации и варикоза. На место одной из них меня и взяли. Мои коллеги смотрели сериал «Великолепный век», а верхом их музыкального вкуса был сборник затасканных поп-баллад в оперной обработке. Целыми днями они обсуждали свою и чужую личную жизнь и рассуждали о том, как именно девушка должна ставить себя в отношениях с молодым человеком. Иногда они пытались поставить себя по телефону, не задумываясь, что мешают кому-то работать. Мне запомнилась фраза, выхваченная из одного такого разговора: «Мне что, до тридцати сидеть?» Я не понимала, чем страшно сидеть до тридцати, и, наверно, поэтому так и не влилась в коллектив.

Хоть я и возненавидела свою работу с первых дней, тем не менее очень скоро снискала славу пахотной лошади и тем фанатичнее работала, чем крепче и глубже становилась моя ненависть. С одной стороны, я винила себя в том, что не ценю помощь родителей, и пыталась на деле доказать обратное, с другой – труд позволял мне на целый день забыть, насколько все в моей жизни жалко и печально.

Пока я привыкала к нелюбимой работе, Владикавказ для меня стремительно пустел. Все, с кем я дружила или просто тусовалась, поднялись с мест и разлетелись кто куда. Оксана и Тимур поженились и перебрались в Москву. Лина отказалась от стажировки в адвокатском кабинете старшего брата, заплела дреды и укатила в Питер. Макс бросил свой тату-салон и чуть ли не пешком отправился в Индию. Пенелопа вдруг вспомнила о своих корнях и спешно репатриировалась в Грецию. А Сойка, чей ранний брак закончился таким же ранним разводом, вспорхнула и улетела в Амстердам, где теперь поет по джаз-клубам.

Вскоре со мной остались только две подруги: Люси, которая училась на факультете искусств и собиралась окончить его, хотя «давно все это прошла и переросла», и Стелла – ботанша от филологии, которая только что стала ассистенткой на кафедре зарубежной литературы. Втроем мы слонялись по нашей южной пустоши, порастали провинциальным мхом и ждали, что все, кто оставил нас, пожалеют об этом и вернутся. Но однажды Стелла сказала мне:

– Нужно двигаться на север.

– Чего? – спросила я.

– Меня достал этот факультет, вот что. Наш филфак – это ведь совсем не круто. Еще недавно я писала кипятком оттого, что мои преподы стали моими коллегами, но сейчас мне кажется, что это тупик. Я никуда не расту.

Мы сидели в кафе. Стелла, как обычно, пила какой-то безалкогольный коктейль. Она была самым трезвым человеком в моем окружении. Она тусовалась там, где виски запивают абсентом, и не притрагивалась даже к пиву.

Я в тот вечер глотала один «дайкири» за другим. Казалось, я пью за нас обеих.

– Студенты еще хуже, – продолжила Стелла. – Недавно вела семинар по Фаулзу у четвертого курса. Обсуждали характеры Клегга и Миранды из «Коллекционера». И знаешь, что они сказали? «Она несправедлива к нему. Он любил ее. Он же дарил ей духи». Ты понимаешь? Любил! Дарил духи! Я спросила, как им то, что он держал ее в плену. А они сказали: «Заслужила. Больно зазналась». Я не знала, что сказать, мне стало страшно. Мне до сих пор страшно.

Когда меня уже вовсю шатало, она заключила:

– Пора сваливать. Я серьезно, Зарина. Здесь нечего делать.

Я ничего не ответила. Мы вышли из кафе, немного прогулялись по пустому проспекту, потом поймали такси.

Через пару дней Стелла вернулась к этому разговору:

– Здесь люди не меняются. Не вырастают. То есть они, конечно, становятся старше, женятся, выходят замуж, рожают детей, делают какую-то карьеру в госучреждениях, но это не рост. Просто меняется их положение. Но они ничего не переосмысливают, ничего не открывают.

– То есть?

– Ну, как тебе объяснить. Вот оканчивает человек школу и поступает, куда родители устроят. И не потому, что сам туда хочет. У нас на филфаке в основном учатся девочки, которых не смогли устроить на экфак или юрфак. Ты, кстати, этот экфак выбирала? Нет ведь. Так вот, человек учится там, куда его запихнули. Вернее, просто ходит в универ и кое-как его оканчивает. Если у родителей есть связи, то он будет работать. Да и работа должна быть такая, чтобы с блатом. Чтобы можно было какому-нибудь родственнику или соседу без очереди справку выдать. Потом свадьба, на которую кредит берут, а живут после нее с родителями. И так медленно сменяется поколение. Это особенно в собственных домах заметно. Раньше в доме был старший Батраз, а теперь Батразович. И вот Батразович думает, как бы сделать так, чтобы его дочь попала на экфак, а не на филфак, ну или не на истфак, если это сын. Понимаешь? Здесь можно прожить до старости и не узнать, кто ты. Поэтому я и говорю, что нужно переезжать. В большом городе много вариантов. Есть из чего выбирать. Во всем. Ты становишься собой, только когда делаешь выбор.

Не то чтобы Стелла убедила меня – скорее заставила признаться в том, что я скрывала от себя самой.

Мы гуляли по лесопарку. Я подняла с земли прут и начертила на земле что-то неразборчивое. Я всю жизнь только и делала, что оправдывала надежды семьи, и меня это достало. Я представила, что меня ждет, если я останусь в Осетии. Сценариев было два. Первый: я, в конце концов, уступлю среде, посмотрю «Великолепный век», перестану читать и выйду замуж за чиновника средней руки. Второй: просижу еще пару лет на шее у родителей, а потом покрашу волосы в зеленый, проколю соски и брошу муниципальную службу ради работы в баре. Я переломила прут и зашвырнула половинки в кусты.

– Так что ты предлагаешь? – спросила я. – Москва или Питер?

– Питер отпадает, – сказала Стелла. – Туда едут только снобы и лесбиянки.

Я не была в Питере, но поверила Стелле, тем более Москва, куда приезжала пару раз, мне нравилась.

Мы попытались втянуть в компанию Люси, но у них с Давидом были свои планы.

Мне оставалось самое трудное – поговорить с родителями. Стелле было легко: ее родителей сразу подкупило, что в Москве она поступит в аспирантуру. У меня же не было никаких видимых поводов для переезда. Еще до разговора мне казалось, что невидимый лазерный луч выжигает у меня на ребрах клеймо предательницы и эгоистки. А после я целую неделю терпела то длинные поучительные речи отца, то его долгое испытующее молчание.

Мама же приняла мое желание спокойно.

– Если ты так решила, – сказала она, – не мне закрывать твои дороги. В любом случае попробовать стоит.

С тех пор она то и дело заводила с отцом беседы с глазу на глаз и постепенно заставила его уступить. Сам он представил все так, будто «как следует все взвесил и обдумал».

– И главное, – сказал он. – Стелла будет рядом. Если уж кому-то тебя доверять, то ей.

* * *

Я будто снова отравилась. Болит низ живота. Температура тридцать семь и четыре. Принимаю парацетамол и отправляюсь в Комсомольский парк, куда меня позвала Люси.

С Люси приходит маленькая смуглая девушка в сером платье с портретом Мэрилин Монро. Она представляется Мариной. Кажется, я видела ее раньше, но не могу вспомнить где.

– Зачем мы приперлись сюда? – спрашивает Люси.

– Не ной, – говорит Марина. – Свежий воздух тебе не помешает. Это лучше, чем сидеть в своей комнате и накуриваться. – Она поправляет спутавшиеся розовые пряди Люси. – Депрессия, – шепчет она мне. – С кем не бывает.

– Я все слышу, – бубнит Люси. – Жуткое место. Здесь столько детей.

– Ты же любишь детей. Прошлым летом ты была вожатой в детском лагере.

– На то оно и прошлое, – рассеянно отвечает Люси. – Сейчас не люблю. А этот парк – вообще пастбище для эксгибиционистов.

– Ой, ладно. От вида мужика без штанов еще никто не помер.

– Да, но неприятно, когда ты сидишь, никого не трогаешь, а кто-то напротив трясет своим агрегатом.

– Сейчас вам историю про это расскажу, – Марина поднимается и встает напротив нас. – Все знают Аиду Хадонову?

– Это та, которая журналистка? – спрашиваю я.

– Она самая. Ты с ней близко знакома?

– Не слишком. Валяй.

Марина прочищает горло и делает вдох:

– Короче, мы с ней ходили в одну школу. Не в один класс. Она на три года старше меня. Это важный момент. Однажды курили мы на заднем дворе после уроков, и тут подходит какой-то мужик в джинсовом костюме. Пьяный, с длинными седыми грязными волосами. Ширинка расстегнута, а оттуда торчит его, – она запинается и морщит лоб, – его штуковина, в общем.

– Не поняла, – перебиваю я. – Что было с длинными седыми волосами?

– Мужик сам был с длинными седыми грязными волосами.

– А.

– Так вот. Подходит он к нам и говорит: «Девочки, можно вам полизать?»

– Стоп! – снова встреваю я. – А зачем он тогда расстегнул ширинку?

– А я почем знаю? Сколько мне тогда было, тринадцать? Я вообще не понимала, о чем он. А эта Аида ему говорит: «Проваливай давай, пока не оторвали тебе ничего». Он развернулся и ушел. А потом она так заботливо, как настоящая старшая подруга, положила мне руку на плечо и сказала: «Не бойся. Я этих розовых херов столько повидала».

– Почему именно розовых? – выдавливаю я сквозь смех.

– Ну, не знаю, мне он розовым вообще не показался.

– Да хватит вам, – говорит Люси. – Меня сейчас стошнит. Лучше расскажи о своих планах.

– Это ты мне? – спрашивает Марина.

– Тебе, тебе.

– Ох, какие там планы? Еду в Москву, и все.

– Ты что, не знаешь, чем будешь заниматься? – спрашиваю я.

– Ну, я химтех закончила. Может быть, найду работу по специальности…

– Марина придумывает и шьет одежду. Я уверена, в Москве она продвинется как дизайнер.

– Дизайнер! – Марина закатывает глаза. – Ну, я точно не хуже Гаева с его сумочками из мешковины. И ведь кто-то же их покупает. Эй, посмотрите!

Она кивает в сторону кустов. Метрах в пятидесяти от нас толстый лысый мужик снимает штаны. Мамаши спешно уводят детей, толкая за ними коляски и трехколесные велосипеды.

– Сваливаем, – говорит Люси.

* * *

За столиком в Bon Cafe мы с Аланом болтаем в основном о том, что не касается нас самих: новый альбом Radiohead, новый фильм Вачовски.

– Мне нравится эта штука, – вдруг говорю я и трогаю подсвечник.

– Это просто стаканчик из красного оргстекла. Неужели ты собираешься сделать то, о чем я думаю?

Снисходительность, с которой он произносит эти слова, раздражает меня.

– Именно, – отвечаю я. – И ты мне в этом поможешь.

– Брось, Зарина. Нам же не по четырнадцать лет.

– Спорим, ты и в четырнадцать такого не делал?

– Девушка! – окликает Алан официантку. – Можно счет?

Пока она идет к кассе и обратно, мы смотрим на экран на стене: клип Леди Гаги без звука. Из колонок под потолком звучит лаунж-кавер «Smells Like Teen Spirit».

– Ну, пойдем, – говорит Алан, запихивая банкноты в книжку для счетов.

– Постой на стреме, – шепчу я и сую подсвечник вместе с плоской свечой в сумку.

По пути к машине Алан говорит мне холодно:

– Пахнет жареным.

– Ага, – огрызаюсь я. – Преступление века. Смотри, чтобы твое имя не угодило в криминальную хронику.

– Я буквально. Пахнет горелым.

Мы смотрим на мою сумку, от которой поднимается тонкая струйка дыма.

– Вот блин! – вскрикиваю я. Расстегиваю сумку и она вспыхивает, как комок ваты. – Дерьмо собачье, – шлепаю сумкой по фонарному столбу, ее содержимое сыпется на тротуар. Когда пламя обжигает руку, бросаю сумку на землю.

– Знал бы ты, сколько она стоила, – бормочу я сквозь слезы.

Алан пытается обнять меня, но я отвожу его руки. Он приседает на корточки и собирает уцелевшие вещи: губную помаду, подводку, телефон, упаковку парацетамола.

* * *

Илона бегает от стеллажа к стеллажу, но ничего не примеряет. И так уже три магазина подряд. Когда в девять утра она позвонила мне, то сказала:

– Ничего предсвадебного. Просто посмотрим шмотки.

Теперь полдень. Она выглядит рассеянной и смотрит будто бы поверх вещей.

– Как тебе это? – спрашивает она, приподнимая золотистую вешалку с черным шифоновым платьем.

– Очень даже, – говорю я. – Бегом в примерочную.

Илона прикладывает платье к себе и смотрится в зеркало.

– Ой, нет, – вздыхает она. – Не стоит даже мерить.

– Ты не можешь знать наверняка. Думаю, тебе пойдет.

– Это-то да, но длина… И этот вырез на спине… Не уверена, что Бусик разрешит мне его носить.

– Этого еще не хватало. Муж будет указывать тебе, как одеваться?

– Ну, как тебе сказать. – Она оглядывается и понижает голос. – Думаю, это нормально, когда мужчина не хочет, чтобы жена выставляла себя на обозрение. Да я сама хочу одеваться скромнее, хотя бы первое время. Пока смогу надеть такое платье, и сезон пройдет. Потом беременность… В общем, не до него будет.

Она трогает пальцами подол и бретельки, вешает платье, и мы уходим из магазина.

* * *

В коридоре женской консультации сижу между двумя беременными. Обеим на вид не больше девятнадцати. Одна из них, в зеленой юбке в пол и черной майке с пайетками, говорит:

– У одной моей знакомой даун родился.

– Ужас! – восклицает вторая, в бордовом домашнем халате и с заранее раздвинутыми ногами. – Так много больных детей стало в последнее время.

– Это все «Электроцинк». Он травит нас.

– А еще возраст. Сейчас поздно рожают в основном. А это для ребенка вредно.

Из кабинета выходит понурая девица постарше.

– Все в порядке? – спрашивает у нее та, что в зеленой юбке.

– Ну, как сказать…

– Девочка, да?

– Да. Третья уже.

– Оставлять будешь?

– Не знаю.

Я подскакиваю и захожу в кабинет, не дожидаясь, пока меня пригласят.

* * *

– Возраст?

Врач – женщина лет пятидесяти. Короткие обесцвеченные волосы. Прищуренные карие глаза за очками в тонкой металлической оправе.

– Двадцать четыре, – отвечаю я.

– Замужем?

– Нет.

– С какого возраста живете половой жизнью?

Отгоняю от себя назойливую мысль, что она, возможно, знакома с моим отцом:

– С восемнадцати.

– Количество половых партнеров?

– Всего или сейчас?

– Сейчас.

– Один.

– А вообще?

– Два.

Она отрывается от карточки и смотрит на меня:

– В последнее время нигде не переохлаждались?

– Ночевала в парке на скамейке, – отвечаю.

– Ну вот! Что и требовалось… – Она осекается. – То есть как это: ночевали в парке? У вас что, нет дома?

– Это было в чужом городе, – вру я.

– Тем более в чужом городе. Это же опасно! Вас могли ограбить, или собаки покусать, или… Да мало ли что могло случиться! – Она опускает голову, снимает и снова надевает очки. – Анализы будут готовы на новой неделе. Тогда я смогу сказать что-то определенное. Позовите следующую.

* * *

Иногда мне кажется, что где-то рядом бродит мой двойник. Что стоит мне завернуть за угол или войти в ближайшую дверь, и мы обязательно столкнемся. Но я не заворачиваю, оставляю дверь закрытой. Я не знаю, что мой двойник может сказать мне, и это пугает меня. Должно быть, она также боится и избегает меня. Мы идем навстречу друг другу вдоль перпендикулярных улиц и у самого перекрестка разворачиваемся и бежим в разные стороны. Никто не хочет встретиться с собой.

* * *

Над баром в Base Cafe висят черно-белые фотографии в рамках. На одной из них Джонни Депп в шляпе и очках. Мы с Мариной берем виски с колой. Люси от выпивки отказывается. Она ерзает на стуле и поглядывает на свою сумку.

– Как вы думаете, в туалете есть пожарная сигнализация? – спрашивает она.

– Делать им больше нечего, – отвечает Марина.

– Тогда я пошла. Кто со мной?

Мы мотаем головами.

– Ладно. Мне больше достанется. – Она проходит через зал и исчезает за дверью уборной.

– По-моему, она злоупотребляет, – говорит Марина.

– Ага. Я теряю в ней собутыльника.

– Это не смешно. Последнее время она все время накуренная. Я думала, после Давида она завяжет.

– Давид уходит, трава остается, – пытаюсь отшутиться я.

– Помяни лешего, – вдруг шепчет Марина, глядя в сторону входа. – Он здесь. И он с Инной.

– С кем?

– Сейчас познакомишься.

– Привет, – говорит Давид. На нем футболка с надписью «I wanna be your dog». Волосы закрывают половину лица. Он держит за руку чернобровую блондинку в белой футболке и голубой юбке до середины голени.

– Здравствуйте, – говорит девушка и отрывается от его руки.

Она делает шаг в сторону Марины, но та всем своим видом – стиснутые зубы, сдвинутые брови, сжатые колени – дает понять, что обниматься не будет.

– Ты разве не в Москве? – спрашивает у меня Давид.

– Самолеты все еще летают, – отвечаю я.

– Вы знакомы? – Давид смотрит на девушку.

– Инна, – говорит она и протягивает руку.

– Зарина. – Я жму руку и понимаю, что они оба укурены вусмерть.

– Мы тут с Люси, – говорит Марина. Ей не хватает только транспаранта с надписью «Убирайтесь!»

– Да? – Инна озирается. Люси выходит из уборной.

– О, Давид! Инна! – восклицает она и целует каждого в щеку. – Вы здесь вдвоем?

– Вдвоем, – отвечает Давид. – Нас на кишку пробило.

– Съели бы слона, – хихикает Инна.

– О, понимаю. Думаю, меня тоже скоро пробьет.

– Тогда возьмем пиццу?

– Две пиццы! Пойдемте за столик. Девочки, вы пересаживаетесь?

– Нет, мы здесь посидим, – отвечает Марина за нас обеих.

– Ну ладно. А я брошу вас на время. Станет скучно, подходите.

Они оставляют нас и устраиваются за столиком в дальнем углу.

– Конопляный лист как символ мира, – говорю я.

– Боб Марли отдыхает.

– По-твоему, лучше бы они были трезвые?

Я смотрю на Люси, Инну и Давида. К ним подходит официантка. Они вырывают меню друг у друга, размахивают им и хохочут.

– Лучше бы они друг другу лица расцарапали, – говорит Марина.

* * *

Эрнст снова у нас. Из обрывков разговора я узнаю, что он окончил архитектурный факультет, но последний год работает продавцом в магазине отделочных материалов.

* * *

Когда мы с Мариной заходим в «Комсомолец», все места уже заняты. Мы становимся в проходе среди других опоздавших.

За столом в партере сидит мужчина лет пятидесяти с зачесанными назад волосами. На экране за его спиной фотография угловатого сооружения из ржавого железа. Он говорит по-итальянски. Женщина в переднем ряду переводит:

– Эта моя скульптура находится в Падуе. До того, как я стал профессиональным художником, я занимался палеонтологией. И здесь вы можете видеть отпечаток этого.

Кадр сменяется. Еще одно ржавое сооружение.

– А это в Неаполе. Я называю ее «Тщетность». Она как бы стремится куда-то, но тут же будто разваливается под собственным весом.

– Блин, – шепчет Марина. – Написано было «видеоарт», а они просто фотки показывают.

Другие работы итальянца в том же духе. Иногда это просто два или три спаянных бруса или перекрученный жестяной лист.

Когда показ заканчивается, Марина говорит:

– Сливной бачок в этом кинотеатре круче. Такая же ржавая железяка, только помнит, наверно, самого Мурнау.

Ведущая – коротко стриженная коренастая брюнетка в толстовке – предлагает зрителям задать художнику вопросы. Женщина, похожая на учительницу, обращается к группе молодых людей:

– Ну, спросите же что-нибудь! Неудобно перед человеком!

В конце зала встает долговязый мужчина в роговых очках. Ему дают микрофон.

– Скажите, пожалуйста, ваши скульптуры дошли до такого состояния естественным образом или вы как-то обрабатываете их?

Художник в ответ рассказывает об окислителях и сварочных аппаратах, которые он использует в работе.

В антракте выходим на улицу и становимся у стены кинотеатра, на которой чернеет призыв: «Кæд дæ ирон…»[10]. Рядом еще одно трафаретное граффити – зеленый противогаз и надпись «Электроцинк убивает».

Половина зрителей выходит вместе с нами. Девушки в основном в кедах и растянутых пуловерах, парни бородаты и носят брюки карго.

– Если на этот кинотеатр в ближайший час упадет бомба, – замечает Марина, – Владикавказ вмиг лишится всей творческой интеллигенции.

Перед нами возникает девушка с волосами цвета электрик, стриженными под каре. Одета она в черное платье.

– Люси? – удивляюсь я.

– О да! – выкрикивает Люси. – Не сразу признали?

– Ага, – отвечает Марина. – Ты прям Коралина[11].

– Не совсем тот оттенок синего, но все равно спасибо.

К Люси подходит какой-то рыжий бородач и обнимает ее за талию.

– Знакомьтесь, – говорит она, – это…

– Леван, – перебивает парень и отвешивает поклон.

– Зарина.

– Марина.

– Давно хотел познакомиться, – улыбается Леван.

– Вы слышали обо мне? – удивляется Марина.

– Люси рассказывала о вас обеих. Она рассказывает мне все.

– Простите, – вмешивается Люси. – Антракт всего пятнадцать минут. Нам нужно успеть пыхнуть. Трезвой я это долго не выдержу.

Она берет Левана под руку и тянет ко второму входу.

– Увидимся в зале, – бросает Леван напоследок.

– Ну, по крайней мере, у нее появился парень, – говорю я.

– Не нравится он мне, – морщится Марина.

– Прям так сразу?

– Не могу объяснить. Это интуитивное.

После антракта француженка лет сорока рассказывает, что раньше работала на Карла Лагерфельда, а потом ушла из моды и занялась чистым искусством. Глядя на ее мрачные геометрические картины Марина говорит:

– Ради этого уйти от Лагерфельда. Не понимаю.

После показа я подхожу к Люси, которая у выхода стоит одна, и говорю:

– Мы хотим пройтись. Ты с нами?

– Ага. Сейчас только Левана позову.

Она возвращается в кинотеатр и выволакивает оттуда Левана, который не перестает болтать с каким-то сутулым парнем в бейсболке с огромным козырьком. Оба плетутся за нами. Когда мы пересекаем две линии трамвайных путей, до Левана, похоже, доходит, что нужно выбирать. Он догоняет нас и говорит:

– Ну, Люси. Я, короче, с Гарри пойду. Нормально?

Марина улыбается и подмигивает мне.

– Ладно, – отвечает Люси.

– Ну, тогда пока. Девушки, рад был познакомиться.

Леван возвращается к Гарри, и они сворачивают в сторону Русского театра.

Город в сумерках. На улице тихо. Только иногда пролетают обшарпанные «БМВ», в которых грохочет хип-хоп.

– Я вот что хотела спросить, – говорит Люси. – Это… Короче, как он вам?

– Пока никак, – отвечает Марина. – Где ты его нашла?

– Ты правда хочешь, чтобы я рассказала?

– Да. А почему нет?

– Хорошо. Тогда слушай. Это удивительная история. Он с нашего факультета. На курс младше меня. Почему-то я его все эти годы не знала. А недавно зашла на факультет по делу, за справкой. Неважно. В общем, он стоял перед деканатом. Мы познакомились.

– Да уж, удивительнее некуда.

– Ты не понимаешь… Хорошо, сейчас я вам скажу. – Она замолкает, потом произносит по слогам: – Он тан-цор. Спортивные бальные танцы! Я с детства мечтала о парне-танцоре.

Из окна очередной «БМВ» вылетает пара строчек местной рэп-команды «Наши женщины знают себе цену. Я оставляю за собой право быть первым».

Люси продолжает:

– Я всегда хотела заниматься танцами. А мама отдала меня на аккордеон. Только осанку испортила. Кстати, Леван помогает мне с этим. Шлепает меня по спине, когда я сутулюсь. – Она смеется, потом берет нас под руки: – Я очень хотела, чтобы вы с ним познакомились. Так боялась, что он вам не понравится…

Мы молчим. Люси отпускает наши руки:

– Все так плохо, да?

– Кинул он нас отстойно, – говорит Марина. – Хотя без него лучше.

* * *

Сусæг цыд[12] у Арлеты и Феликса.

Я в обществе Илоны и еще пяти девушек торчу в комнате с задернутыми шторами. Мы ждем жениха. На Илоне бежевое платье-футляр и бежевые туфли. Она сделала укладку – лоб открыт, локоны спускаются по щекам. Остальные девушки в розовых, коралловых, зеленых и прочих одноцветных платьях, обувь и сумки в тон. Я – единственная, у кого платье с рисунком (голубые цветочки на сером фоне), и обувь отличается от него цветом (коричневые босоножки).

Самая младшая в комнате, двоюродная сестра Илоны по линии Феликса, которой четырнадцать или около того, пристает к остальным с вопросами:

– Как переводится «сусæг цыд»?

– Тайный визит, – отвечают ей.

– А почему тайный, если мы все в курсе?

– Тайный от родителей невесты.

– Но ведь Арлета и Феликс тоже здесь?

– Наверное, раньше жених приходил тайно, – говорит розовое платье.

– Надо у бабушки спросить, – предлагает зеленое.

– Я у своей спрашивала. Она не знает.

– Ну, – вступает коралловое платье. – В книге «Осетинские обычаи» все описано так, как мы сейчас делаем.

– А что первично, книга или обычай? – спрашиваю я.

– В смысле?

– Забудьте.

– Ой, давайте я вас сфоткаю! – говорит второе зеленое платье мне, Илоне и еще двум девушкам, сидящим с нами на диване.

Мы обнимаемся, улыбаемся и замираем. Вспышка.

– Иди сюда, – говорит Илона четырнадцатилетней кузине, и та втискивается в кадр. Мелькают еще две вспышки.

– Эй, давайте все в кадр!

– Постойте, – коралловое платье, прикладывает ухо к двери. – Они идут.

Мы встаем, выстраиваемся полукругом. Я оказываюсь между Илоной и четырнадцатилетней кузиной.

– Разве мы не должны встать по старшинству? – шепчет кто-то.

– Нет, это у мужчин…

– Сейчас мы его наконец увидим, – хихикает розовое платье, толкая Илону локтем. – Напомни, как его зовут?

– Бусик, – отвечает Илона.

Дверь открывается. Входят трое мужчин в костюмах. У одного в руках красная бархатная коробочка, у другого – сложенное вдвое свадебное платье, третий держит блестящее картонное ведерко с конфетами. Если я что-то смыслю в обычаях, он и есть жених.

– Фарн уæ хæдзарæн![13] – восклицает он.

Тот, что с платьем, раздраженно косится на него, и жених тушуется.

Розовощекий, чернобровый, упитанный, с римской стрижкой и розовым галстуком. Бусик, а не Эльбрус. Бусик. Эдакий осетинский буц хаст сывæллон[14]. Из тех, кого до тридцати треплют за щеку многочисленные тетушки. Стоит растерянный с ведром конфет.

За его плечом возникает мамино лицо. Мама что-то шепчет ему на ухо и подталкивает кулаком в спину. Бусик недоуменно оглядывается, потом, возвращает на лицо свою наивную улыбку и делает шаг к нам.

– Крышку сними, – говорит сквозь зубы товарищ с платьем.

Тот, что с коробочкой, снимает крышку.

– Адон та уын сиахсы къаффеттæ! – говорит мама. – Райсут дзы, чызджытæ[15].

Бусик подходит по очереди к каждой девушке, протягивает ведерко, и девушки достают по конфете. Когда очередь доходит до меня, кажется, что в его глазах загорается пламя. Я вздрагиваю, чуть не уронив конфету, но тут же соображаю, что это просто еще одна вспышка. Бусик переходит к четырнадцатилетней кузине, потом к другим девушкам. Потом у него отнимают ведерко, и он вместе с товарищами сумбурно и скомканно дарит невесте платье. Ему в руки суют бархатную коробочку. Девушки включают камеры на телефонах. Бусик вынимает кольцо и надевает его на палец раскрасневшейся Илоне. Илона надевает ему кольцо в ответ. Это и есть вершина жизни?

– Все, ребята, – говорит мама. – Пойдемте отсюда, оставим невесту с девушками. Пойдемте, пойдемте. Вас ждут нуазæнтæ[16].

Жених и товарищи покидают комнату. Цветные платья окружают Илону.

– Покажи, покажи!

– Ничего себе!

– Бриллиантов карата на два!

– Эй, я еще не видела!

Когда шум вокруг кольца стихает, все переключаются на новое платье.

– В нем я буду вначале, – объясняет Илона. – Но поеду я, конечно, в разгæмттæ[17].

Мама зовет меня на кухню.

– Отнеси в комнату мужчин. – Она вручает мне тарелки с пахлавой и наполеоном.

Прежде чем выйти, замечаю на столе три пустых бокала рядом с откупоренной бутылкой Brentino – в каждом банкнота в пять тысяч рублей.

– Нехило они заплатили, – говорю я. – За дешевое-то итальянское винище.

– Эх, Зарина, – качает головой мама. – Не говори лишнего. Неси тарелки, и все.

За столом восемь мужчин. За старшего – мой отец. Осторожно расставляю тарелки. Уже на выходе слышу, как кто-то говорит Бусику:

– Так, ты в таможне работаешь?.. Что надо, чтобы машину из Грузии пригнать?

У Илоны застаю девичье общество за разговором о свадебной музыке.

– Слыхали? – говорит розовое платье. – У жениха будет петь Сухраб Будайчиты.

– Ой, я его не люблю, – стонет зеленое. – Слишком слащавый.

– Слащавый не слащавый, но знаешь, сколько он берет за одно выступление?

– Сколько?

– Около ста. Дороже его только Хадикова и Дзуцев.

– Хадикова столько за одну песню берет.

– Да ну, серьезно?

– А кто будет петь у вас?

– Ох! – отмахивается Илона.

– Ну, кто? Лагкуев?

– Нет.

– Габуева?

– Нет.

– Илурова?

– Нет.

– Ну, кто? Ну, скажи.

Илона сдается:

– Игорь Фидаров.

Становится очень тихо. Потом кто-то говорит:

– Ну и что такого? Он не так уж плох.

– Эй, а вы слышали про девушку, которая разделась на улице? – вдруг говорит бирюзовое платье.

– Это ужас! – отзывается розовое. – Надо же такой дурой быть!

– Говорят, она это на спор.

– И на что поспорила?

– На однокомнатную квартиру.

– Разве стоит однокомнатная квартира того, чтобы на тебя пальцем показывали? Теперь ей все равно придется уехать отсюда. Житья не дадут.

– Самое ужасное, – печалится четырнадцатилетняя кузина, – что и на ней кто-нибудь женится.

– Да нет. Осетин не женится.

– Женится-женится. И не на таких нынешние парни женятся.

Я разворачиваю конфету. Зеленое платье оборачивается на шорох фольги.

– Ты что! Ее нельзя есть сегодня!

– Почему?

– Ее нужно положить под подушку, – объясняет коралловое платье. – Тогда во сне ты увидишь суженого.

– Отлично, – говорю я и забрасываю конфету в рот. – Мне и без этого кошмаров хватает.

– Эх, Зарина, – вздыхает Илона.

* * *

Выходим от Арлеты и Феликса в половине первого ночи.

– Ты пил? – спрашивает мама.

– Компот, – отвечает отец. – А эти молодые хорошо накатили, хоть и за рулем.

– Безответственно. Заря, садись спереди.

Я берусь за ручку дверцы и тут же отпускаю ее.

– Вот так, – усмехается отец. – Уже забыла, с какой стороны у меня руль.

Смущенно обхожу машину и сажусь на пассажирское кресло слева. В дороге отец вдруг произносит:

– Не нравится мне это.

– Что именно? – спрашивает мама.

– Бусик этот. Не хочу наговаривать. Может быть, он сам и хороший человек. Но вот один из его друзей весь вечер делал вид, будто не знаком со мной.

– Ты мог обознаться.

– Что бы там ни говорили, мы иногда запоминаем пациентов в лицо. Особенно если они приходят не раз.

* * *

У друзей родителей Стеллы была однокомнатная квартира на «Баррикадной», и они сдали нам ее по щадящей цене. Их больше волновало, что в квартире «не будет бардака», чем сколько они заработают.

Стелла готовилась к вступительным экзаменам в аспирантуру, а я искала работу.

Я откликалась на пятьдесят вакансий в день и ходила на два собеседования в неделю. Каждый раз, когда я отвечала по телефону на очередное родительское «Ну как успехи?», уверенности, что я что-то найду, становилось все меньше. Хуже всего было, когда мама говорила:

– Ты не отчаивайся. Спокойно ищи работу. Если закончатся деньги, мы еще пришлем.

Страшно было вернуться неудачницей, еще страшнее – уехать, чтобы остаться нахлебницей.

Через месяц меня взяли менеджером по снабжению в компанию с названием «Нарвал Трейд». Им нужен был человек с экономическим образованием и свободным немецким. Девушка, проводившая собеседование, кроме прочего, спросила:

– Что означает слово «нарвал» в нашем названии?

– Дельфина с бивнем?

– Отлично. Большинство отвечает, что это глагол.

Компания закупала в Германии электродвигатели, гидравлику, пневматику и прочее оборудование, в котором я ничего не понимала. Моим делом было отыскивать в Интернете лучшие предложения и потом договариваться с поставщиками.

Кроме меня в отделе работала девушка по имени Оля. Первую пару недель мы почти не общались, и я произнесла куда больше слов по-немецки, чем по-русски. Потом Оля спросила:

– Зарина, а вы откуда?

– Из Владикавказа.

– Это где Владивосток?

– Нет, это Северная Осетия.

– Я тоже с севера.

Оля год назад приехала из Сургута. Она жила одна и встречалась одновременно с тремя парнями, которые не догадывались друг о друге. Календарь в ее телефоне был полон напоминаний на месяц вперед.

– Чем больше лотерейных билетов, тем больше шансов на джекпот, – объяснила она.

– Что ты называешь джекпотом?

– Как что?

Однажды она похвасталась:

– На этой неделе я иду на три концерта. В пятницу Iowa, в субботу Zaz и в воскресенье Soulfly.

– Ничего себе винегрет, – сказала я.

– Ой, ладно. Вкусы женщины определяет мужчина.

Иногда она задавала вопросы об Осетии: «А у вас растут финики?» или «А у вас бывает добрачный секс?» или «У вас все очень богатые, да?» Я каждый раз замирала, прежде чем ответить. Все надеялась, что она шутит.

Я узнала от Оли, что лучше встречаться с парнем из дальнего региона, чем с жителем Подмосковья.

– Подмосковному слишком близко до Москвы, чтобы переезжать. Он еще тебя в свое Щелково какое-нибудь затащит. Так что будь осторожна. Хотя у вас, наверно, только за своих выходят. Или как?

Когда один из ее молодых людей предложил съехаться, она рассуждала вслух:

– Я же теперь, получается, с другими должна порвать. А ведь жить вместе это еще не значит пожениться. Хотя, с другой стороны, эти двое ничего лучше не предложили. Наверно, рискну.

Как-то она спросила:

– А с осетином стоит иметь дело? Ну, то есть встречаться.

– Ты о ком-то конкретном?

– Нет. Я вообще. Гипотетически.

– Гипотетически не стоит.

Я так и не узнала, что стояло за ее вопросом.

Стелла меж тем поступила в Литературный институт. Научный руководитель сразу сказал ей, что Брет Истон Эллис, которым она хотела заниматься, пока «не прошел проверку временем», и многие специалисты не уверены, что это серьезная литература.

– Им нужно, чтобы автор обязательно отбросил копыта или стал отшельником, как Сэлинджер, чтобы о нем можно было писать?! – орала она тогда, но через несколько дней успокоилась, прочитала список проверенных авторов и выбрала Джеймса Болдуина.

В Литературном институте Стелле явно нравилось. Она оказалась в новой тусовке и поздно приходила домой.

Однажды я застала у нас на кухне незнакомую девушку в твидовых брюках и синей водолазке.

– Это Лика, – представила ее Стелла. – Тоже наша аспирантка.

– Очень приятно, – сказала я и ушла в комнату.

В начале весны Стелла спросила, не против ли я, если Лика поживет с нами некоторое время.

– Она сейчас ищет работу, чтобы самой снимать жилье.

– Ну, – ответила я. – Пусть вселяется.

Как соседка она меня устраивала: не храпела, была вежлива, готовила и прибиралась. Но работу искала медленно.

В мае я вдруг поняла, что я в квартире так же неуместна, как раскладушка, на которой спала Лика. Никто не выживал меня и не вгонял нарочно в неловкость. Но я не хотела больше видеть это подчеркнуто девственное расстояние, которое соблюдали Стелла и Лика при мне, ловить взгляды, которыми они обменивались, и все время чувствовать себя так, будто я вторглась в супружеские покои.

– Может, переберемся в двухкомнатную? – предложила я Стелле.

– Зачем? – с искренним удивлением спросила она.

– Я хочу свою комнату. Думаю, вам с Ликой тоже лучше будет в своей.

– Но это квартира в центре. Мне близко до института. Тут хороший ремонт, и платим мы неприлично мало. А Лика здесь временно.

Моей зарплаты не хватало на то, чтобы снять квартиру, и я попросилась к Оксане и Тимуру.

Во Владикавказе Тимур работал в магазине музыкальных инструментов и сидел на транквилизаторах. Выглядел он как бомж: косматая борода, лоснящиеся брюки и дырявый свитер в любую погоду. Когда появилась Оксана, он привел себя в порядок: побрился, купил новую одежду и, судя по взгляду и цвету лица, бросил транквилизаторы. Знакомые девушки дружно отметили, что он, «оказывается, вполне ничего». Может быть, поэтому их поначалу раздражала Оксана, как и то, что они теперь всюду появлялись вдвоем и не целовались, только когда ели. Им прочили от силы полгода. Но они не только не расстались, но и сыграли свадьбу в арендованном трамвае, а потом переехали в Москву. Она устроилась администратором на «Винзавод», а он стал звукорежиссером. Оксана с Тимуром снимали двухкомнатную квартиру на «Алексеевской», и в одной из комнат частенько кто-нибудь подолгу гостил.

Когда я собирала вещи в большую клетчатую сумку, Лика встала и объявила:

– Кажется, это из-за меня. Так вот: не надо! Я сваливаю сегодня же.

– Куда?! – крикнула Стелла.

– Найду куда.

– Ничего ты не найдешь, – сказала я и повернулась к Стелле: – Надеюсь, денег, которые присылают твои родители, хватит на двоих.

Больше никто ничего не сказал, и я вызвала такси.

* * *

На Марине – клетчатое платье с широкой пышной юбкой.

– Сама сшила. Стиль эпохи Эйзенхауэра.

– Или раннего Хрущева, – говорю я.

– Нет. Какой на фиг Хрущев? У меня Эйзенхауэр.

Мы гуляем по набережной. В прохладном после дождя воздухе носятся летучие мыши.

– Я со школы шью себе одежду, – продолжает Марина. – Фигура же у меня, скажем прямо, не стандартная. Я была самая маленькая и самая сисястая девочка в классе. Всегда было трудно найти что-то подходящее. Потом маме с сестрой стала шить. Они тоже невысокие. Только не знаю, смогу ли я шить что-то на обычных баб или моделей.

Мы проходим мимо нескольких машин с выключенными двигателями и огнями. У одной из них Марина мешкает и хихикает.

– Пойдем, – говорю я. – На что ты там уставилась?

Марина догоняет меня:

– Ты когда-нибудь делала это в машине?

– Ага.

– И как?

– Не очень удобно.

– А на фига тогда?

– Больше негде. Или ты предпочла бы мотель?

– Нет, мотель – это как-то совсем жестко.

Мы садимся на скамейку. Марина закуривает.

– Ты давно знаешь Люси? – спрашивает она.

– Достаточно.

– А дома у нее бывала?

– И не раз.

– И как тебе ее мама?

– Ничего не могу сказать. Редко сталкивались.

– Вот как. – Она смотрит перед собой, выпускает длинную струю дыма. – А я вот недавно с ней познакомилась. Люси прям настаивала. Ну, знаешь, мы последнее время постоянно вместе. Она даже сказала, что у нее никогда раньше не было такой подруги. Конечно, она была накуренная, но все равно приятно. И я решила: почему бы и нет?

Она умолкает. Собирается не то с мыслями, не то с духом. Я не мешаю.

– Знаешь, я думала, что ее мама – это такая хиппушка последней волны, – продолжает она. – Все эти разговоры о карме и астральных проекциях, – все, что я слышала от Люси. Видела бы ты, как я вырядилась на эту встречу: цветастое платье в пол, куча браслетов, хайратник. Я даже на веках цветные кляксы поставила. Думала, хиппушка заценит. Короче, пришла я, и мы втроем засели на кухне. Яблочный пирог, травяной чай и все такое. Ты знала, что Люси курит сигареты при маме? Я раньше здесь такого не видела. Сама я все равно не решилась закурить. Мы мило поболтали про Хендрикса, про Дали… Потом она рассказала мне, чем занимается: третий глаз, чакры, кундалини. Даже дала постучать в шаманский бубен с Алтая. Но мне все равно было как-то не по себе. Из-за Люси, наверно. Она вела себя так… Ну, знаешь… Все время перебивала нас и зачем-то меняла посуду на столе. В общем, я как жопой чувствовала, что-то не так. Ушла я оттуда без неприятностей. Но через день…

У одной из машин загораются фары, гудит мотор, и она трогается в сторону проезжей части.

– Видать, кончили, – говорит Марина, кажется, только для того, чтобы оттянуть развязку своей истории. – У таких людей в машине, наверно, всегда есть салфетки.

– Некоторые и не вытирают, – подыгрываю я. – Натянул штаны, и весь привет.

– Гадость какая.

На этом отступление исчерпывает себя, Марине уже некуда деться. Она вздыхает и говорит тихо низким голосом:

– Через день мы с Люси встретились, и она рассказала, что было, когда я ушла. Мать ее, мать ее, сказала, что я слишком яркая для того, чтобы дружить со мной. Что это вообще значит? Она что, боится, что я у ее дочери уведу этого ее Левана, как Инна увела Давида? Инна, кстати, никогда яркая не была. Ходила в своих мешковатых вещах. А оказалась той еще штучкой. Или это значит, что я выгляжу как шлюха и со мной рядом стыдно стоять? Люси тоже хороша. Зачем она мне это рассказала? Потом сама же говорит, что ей на это плевать и что мать ей друзей не выбирает. А почему тогда она так волнуется, если плевать?

Она встает со скамейки, подходит к парапету, потом возвращается и садится, склонив голову к коленям. Я говорю:

– Тебе можно позавидовать. Со мной никогда никому не запрещали дружить.

Из-под длинных черных волос Марины доносится приглушенное, но отчетливое «Спасибо».

* * *

Машина Алана стоит в пустынном переулке. У меня на коленях картонная коробка, в которой лежит белая кожаная сумка с застежкой-молнией и широкими черными ручками на больших стальных кольцах.

– Не стоило, – говорю я. – Правда.

– Тебе не нравится?

– Мне нравится, очень нравится. – Я достаю сумку из коробки, разглядываю. – Но это слишком дорого. Я знаю, сколько стоят такие сумки. Это вся твоя зарплата.

– Я не на одну зарплату живу. Родители помогают.

– Значит, я должна твоим родителям?

– Никому ты не должна. Это же подарок.

– Спасибо. Обещаю не сжигать ее.

Я тянусь к Алану и целую его. Сажусь ему на колени. Опускаю спинку кресла, так что мое лицо оказывается над лицом Алана, и волосы падают ему на скулы. Он сжимает мою талию, гладит ягодицы. Я засовываю руку ему в брюки. Вдруг звонит телефон. Не мой. Алан берет его, отключает звук и швыряет на заднее сиденье.

– Это Майя? – спрашиваю я.

– Забудь о ней.

Мы снова целуемся. Алан стягивает бретельки с моих плеч, расстегивает лифчик, трогает грудь. Я сжимаю его бедра своими. Телефон на заднем сиденье настойчиво жужжит. Я тщетно двигаю рукой в штанах Алана, потом вытаскиваю ее и говорю:

– Забудешь тут.

Перебираюсь обратно на пассажирское сиденье. Надеваю лифчик и натягиваю бретельки. Алан закрывает лицо ладонями.

– Извини, – говорит он.

– Ну, хоть не наоборот, – отвечаю я.

Телефон, смолкший на минуту, снова жужжит.

* * *

– Откуда сумка? – спрашивает мама.

– Алан подарил.

– Тот, который просто друг?

Поднимаю плечи, недовольно выпускаю воздух через нос.

– Послушай, Зарина… – Мама присаживается на ручку кресла. – Может быть, тебе стоит подумать о… Как же это сказать… Ну вот была я сегодня у Арлеты. Смотрела на Илону. Она счастлива. У нее все устраивается. А ты? Мотаешься по этой холодной Москве, занимаешься неизвестно чем. С Аланом этим у тебя тоже какие-то непонятные отношения. В общем, подумай. Есть еще две недели, а билет на самолет можно и сдать, или пусть пропадет – ничего страшного.

Она поднимает лицо. Вид у нее уставший, будто эту небольшую речь она силой выталкивала из себя. Кажется, ее усталость передалась мне. Я не хочу спорить или что-то объяснять. Я подхожу к ней, обнимаю и говорю:

– Я подумаю. Но ничего не обещаю.

* * *

Нашла в Интернете два видео с той самой голой девушкой.

Первое идет минуты четыре. Полноватая брюнетка пританцовывает без музыки посреди тротуара. В одной руке она держит скрученное в узел платье. Лицо непроницаемое. Иногда девушка растерянно озирается, руки повисают вдоль тела. На заднем плане растет автомобильная пробка. Собирается толпа с телефонами. Хохот, свист и улюлюканье. Под конец в кадре появляются двое полицейских. Один из них кричит что-то в громкоговоритель. Девушка уходит в переулок. Тот, кто снимал, еще полминуты преследует ее. Видео обрывается, когда она натягивает платье.

Второе видео снято с другого ракурса и начинается чуть раньше. Одетая девушка стоит у белого джипа с тонированными стеклами. Из окна высовываются мужские руки и стаскивают с нее платье, связывают узлом и отдают ей. Когда появляется полиция, джип уезжает.

* * *

– Как я и предполагала, – говорит врач, – у вас аднексит. Это сейчас у многих. Девушки совсем не берегут себя. Ходят с открытой поясницей в любую погоду. Но не волнуйтесь. Это лечится. – Она протягивает мне розовый листок. – Там антибиотики и… В общем, я написала. Все понятно?

– Да, – мямлю я и убираю листок в карман сумки.

– И вообще, – продолжает она, – вам бы ребеночка. Замуж не собираетесь?

– Думаете, пора?

– Вам двадцать четыре. Самое время.

– Ну, не знаю. Это очень ответственный шаг.

– Вот что я вам скажу. Идеальных людей не бывает. Искать можно долго, а биологические часы не остановишь. Я гинеколог. Я понимаю, о чем говорю.

– Я подумаю, – встаю со стула. – До свидания.

– До свидания.

* * *

Люси перебирает вещи в своем гардеробе. Она сваливает их в две кучи: «слишком мальчиковые» и «то, что надо». Первая раза в четыре больше. В колонках играет «Venus In Furs».

– Вот, посмотри. – В руках у нее клетчатые брюки. – Пару лет назад я не вылезала из этого. Была одна такая в городе. А теперь все заполонили девочки в точно таких же штанах. – Она швыряет брюки в первую кучу. – У меня почти нет нормальных женских вещей. С Давидом и его тусовкой я забыла, что такое юбка.

– Ты можешь купить новые вещи.

– Да. Этим и займусь в ближайшее время. Марина обещала походить со мной по секондам.

Она снова ныряет в гардероб. В первую кучу летит мужская рубашка из голубого денима.

– И это блеянье достало, – говорит Люси и тянется к компьютеру.

Голос Лу Рида обрывается на слове «dark».

* * *

Ночью мне снится Бетти Шорт. Она склоняется над моей кроватью. Что-то шепчет, но я не могу разобрать ни слова – ее рот разрезан от уха до уха. Я просыпаюсь. Ночная рубашка липнет к спине.

* * *

Во вторник днем Эрнст заходит к нам, чтобы попрощаться, окончательно расплатиться с мамой. Мы втроем пьем чай на кухне.

– До конца лета точно улечу, – говорит Эрнст по-русски. – Нашел работу в Мюнхене.

– По специальности? – спрашивает мама.

– Да, это проектное бюро. Я посылал им своим проекты. Вчера было собеседование по скайпу. Теперь осталось визу сделать.

– А жить где будете?

– Сниму квартиру пока.

Маму отвлекает телефонный звонок.

– Извините, – говорит она и оставляет нас.

Эрнст встает и выходит на балкон.

– Теперь я их не скоро увижу, – говорит он, глядя на темно-синие очертания гор.

– Лучше мне видеть вас черной золой[18], – усмехаюсь я. – Не стоит грустить. У вас будут Альпы под носом.

– Знаете, Зарина, вы мне кажетесь умной девушкой.

– Я бы предпочла комплимент по поводу внешности.

– Я и не пытался сделать вам комплимент.

Хочется влепить ему: «В вас таки проснулся гестаповец», но я сдерживаюсь.

– Так вот, – продолжает он. – Вроде бы вы не глупая. Так откуда в вас это пренебрежение к Родине?

– Ох, – вздыхаю я. – Снова вы за старое.

– Не я, а вы.

– Так вы что же, хотите, чтобы я объяснила?