Читать книгу Сталин, Иван Грозный и другие - Б. С. Илизаров - Страница 2

Когда в этой книге встречается имя Сталина, то имеется в виду не только человек, но и «сталинизм» как явление.

* * *

Книга – очередной эксперимент: я собрал все, чему научился в профессии в течение жизни. В книге сочетаются в разных пропорциях: рациональные приемы историописательства, сложившиеся с древнегреческих и древнеримских времен, с попытками иудео-христианской моральной оценки деяний ее героев, с довольно тщательной источниковедческой проработкой каждого более или менее значимого текста и с публикацией отдельных документов или их частей с комментариями прямо в ткани повествования. В книге есть допущения и предположения, но это не от неуверенности в своей правоте, а исключительно для того, чтобы оставить читателю пространство для раздумий и сомнений. И я среди тех, кто сомневается. Сомнения ведут к размышлениям, и тогда рождается философия истории как форма поиска ее смысла. Этим обусловлены стиль и ритм изложения.

* * *

В середине тридцатых годов ХХ в. в СССР в среде советской интеллигенции все чаще велись разговоры, в которых мрачная эпоха Ивана Грозного (1530–1584), его опричнина и изуверские казни сравнивались с нагрянувшей эпохой сталинских репрессий. Достоверно известно, что в 1939 г. спецслужбы зафиксировали подобные вольные высказывания в узком кругу давнего партийного любимца, приближенного к И.В. Сталину (1878–1953) поэта-сатирика Демьяна Бедного (Ефима Придворова). Во время разговора присутствовали писатель И. Бабель, кинорежиссер С. Эйзенштейн и кто-то еще. Этот кто-то (?) и донес: «Озлобленность Д. Бедного характеризуется следующими его высказываниями в кругу близких ему лиц: «Зажим и террор в СССР таковы, что невозможно никакое свободное исследование, у нас нет не только истории, но даже и истории партии. Историю Гражданской войны тоже надо выбросить в печку – писать нельзя. Оказывается, я шел с партией, 99,9 (процентов) которой шпионы и провокаторы, Сталин – ужасный человек и часто руководствуется личными счетами. Все великие вожди всегда создавали вокруг себя блестящие плеяды сподвижников. А кого создал Сталин? Всех истребил, никого нет, все уничтожены. Подобное было только при Иване Грозном»[1].

Не только православная церковь, но и отечественная историография ХIХ в., начиная с «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина, в целом негативно оценивали результаты правления, морально-этические и христианские качества Ивана IV, казнившего и притеснявшего духовных иерархов, правящую «элиту» (князей и бояр), служилых людей, крестьян, трудившихся на закабалявших их бояр, дворян и монашество. Речь шла именно о человеческих качествах Ивана Грозного, поставившего государство XVI в. на грань экономического разорения, военного поражения и развала, ставшего в конечном счете причиной иностранной интервенции и первой многолетней Гражданской войны (Смуты). Слово «опричник» в русской культуре XVII–XIX вв. несло сугубо негативный смысл, причем вплоть до конца третьего десятилетия советской власти. Однако в 1922 г. в Советской России вышла книга заметного уже тогда историка Роберта Юрьевича Виппера «Иван Грозный», в которой царь был представлен как предтеча Петра Великого, много раньше его взмахнувший топором, прорубаясь в Европу. С блеском написанная книга Виппера на большинство советских историков того времени не произвела особого впечатления, тем более что вскоре автор эмигрировал в буржуазную Литву. Одновременно традиция двойственной, но в целом негативной оценки деяний Ивана IV была заново поддержана одноименной монографией академика с дореволюционным стажем С.Ф. Платонова, вышедшей в Советской России в те же годы. Но именно на книгу Виппера, как и на другие исследования автора, обратил внимание всесильный уже тогда И.В. Сталин, проштудировавший основные сочинения историка с карандашом в руке.

Михаил Булгаков, обладавший редкими драматическим и сатирическим талантами, в 1935 г. написал пьесу «Иван Васильевич», в которой Иван Грозный был волею автора перенесен в эпоху сталинского социализма, а карикатурно похожий на него ничтожный домоуправ Иван Васильевич Бунша был пересажен на трон средневекового царя. Осуществить постановку пьесы при жизни Сталина так и не удалось, и не только из-за прозрачных исторических параллелей и намеков, но и потому, что идейно-политическая и моральная обстановка в стране резко изменились. Сталин, осуществляя те или иные практические шаги и политические зигзаги, постоянно обращался к переписанным на собственный лад образам исторических героев и известных государственных деятелей прошлого. Борясь с оппозициями, он взывал к образу Ленина; проводя крутые меры в области индустриализации, обращался к образу Петра I; бросая силы на освоение засушливых районов Средней Азии, песков Каракумов, богатств Сибири, вызывал образы Тамерлана и Ермака; накануне войны, страшась германской угрозы с Запада, обратился к мифологизированному образу Александра Невского; завершая сколачивание обширнейшей послевоенной советской империи, растянувшейся от серединной Европы и до восточных морей Китая, понуждал вспоминать таких древних мировых владык, как Чингисхан, Батый, Цезарь и т. д. Историки, писатели, кинематографисты, публикаторы исторических документов, драматурги, композиторы, поэты и партийные пропагандисты, каждый в меру своего таланта, выполняли очередной заказ на очередного исторического героя (или антигероя). Эта открытая страсть к самым жестоким историческим персонажам так бросалась в глаза, что ее заметили даже за рубежом. Ее отметил не кто иной, как самый ревнивый соперник Сталина – немецкий вождь Адольф Гитлер. В 1942 г., на излете наступления на Сталинград, Гитлер заявил собеседникам: «Сталин – в своем роде гениальный субъект: он очень хорошо знает свои первообразы. Сталин непременно заслуживает уважения, он в своем роде гениальный тип (Kerl): свои прообразы (Vorbllde) – как, например, Чингиз-хана и т. д. – он знает в совершенстве»[2]. То, что Сталин ориентируется на образы исторических героев, фюрер подметил правильно, поскольку сам делал то же самое, избрав для себя в историческом пантеоне фигуры Карла Великого и Фридриха II. Возможно, реплика Гитлера была вызвана его осведомленностью о том, что в СССР перечисленные восточные владыки стали очень модными; в эти годы широко рекламировалась знаменитая трилогия В. Яна (В.Г. Янчевецкого), посвященная татаро-монгольскому завоеванию мира и России. В таком случае предположение Гитлера о том, что Сталин ориентируется на образ Чингисхана, совпадало с собственными геополитическими предрассудками фюрера о неразвитом, закостеневшем Востоке, несущем смертельную угрозу Западу.

В 1938–1941 гг., на пике самых жестоких репрессий, а также после присоединения к СССР Прибалтийских государств и расчленения Польши, Сталин почему-то решил, что наступило время обратиться к образу Ивана Грозного. По его личному распоряжению Виппер в мае 1941 г. был вызван в Москву из занятой советскими войсками Прибалтики, ему были даны почетные должности в МГУ и в Академии наук СССР, его книга о царе с небольшими изменениями дважды переиздавалась в 1942 и 1944 гг., а в самый разгар войны в Колонном зале Дома союзов он прочитал публичный доклад о Грозном.

В этой книге я взялся за разрешение вопроса: как и почему в сознании граждан СССР должны были совместиться, по расчетам его вождя, предвоенные события и события начала Второй мировой войны с войной XVI в., получившей название Ливонской? Как и почему внезапно схлопнулись и совместились четыре века русской истории: сталинские репрессии и казни опричнины, жало раскаленных добела клещей в пыточных подвалах средневековой Александровой Слободы и парное дыхание заиндевелых бараков Колымы? Речь не только об аналогиях, как бы назойливо они ни напрашивались и как бы назойливо их ни навязывал современникам и потомкам коварный (но не мудрый!) вождь.

В том же 1941 г., в январе, А.А. Жданов по распоряжению Сталина поручил крупнейшим мастерам, кинематографисту Сергею Эйзенштейну и писателю Алексею Толстому, создать произведения, пересматривающие оценки личности Ивана Грозного и его деяний в сугубо положительном смысле. Внешнюю политику царя теперь следовало трактовать как освободительную от ига татар (разгром Казанского и Астраханского царств), а по отношению к Прибалтике, Польше, Финляндии – как первую попытку прорыва России в Европу. По прямому указанию Сталина опричников и опричнину следовало отныне рассматривать как эффективное орудие борьбы с внутренней крамолой, а их погромные отряды – как блестящее «королевское войско» и основу будущей регулярной армии.

По разным причинам, но ни тот, ни другой художник не смог удовлетворить псевдоисторические запросы вождя. В свое время Сталин прочитал с карандашом в руке искусный киносценарий Эйзенштейна и слабую пьесу Толстого, сделал умозаключения, но конечным результатом остался все же недоволен, что особенно плачевно сказалось на судьбе второй части кинофильма. Сергей Эйзенштейн, увлекшись трагической раздвоенностью вылепленного им образа царя и мрачным, но романтическим колоритом эпохи, не подозревая того, не позволил Сталину спроецировать этот образ на самого себя и свое время. Несмотря на искренние старания режиссера, Сталин так и не узнал себя в «гамлетовских» метаниях Грозного, а преданных наркомов и охранников НКВД не разглядел в кинематографических образах Малюты Скуратова, отца и сына Басмановых, беснующихся в дикой пляске в «ку-клукс-клановских» балахонах (характеристика Сталина) отборных опричников. Так считалось до сих пор благодаря стараниям историков кино и искусствоведов. Однако в этой книге я не только представил целый пласт ранее не исследованных архивных документов, но и позволил себе предложить новое прочтение документов известных и опубликованных, а также дать новую интерпретацию, казалось бы, хорошо освещенным событиям.

Несмотря на искренние старания, с удовольствием приспособившийся к советским реалиям уже не молодой и больной Алексей Николаевич Толстой так и не сумел даже минимально овладеть историческим материалом или хотя бы искусно состыковать дух столь различных исторических эпох: Сталина и Грозного. В значительно большей степени Сталин был удовлетворен произведениями писателей и драматургов среднего калибра (В. Костылев, В. Соловьев и др.), которые с чуткостью отозвались на запросы вождя, за что и были вознаграждены разными премиями. Крупнейшие советские историки первой половины ХХ в.: С.В. Бахрушин, И.И. Смирнов и др., каждый на свой манер, также приняли самое непосредственное участие в переосмыслении эпохи Ивана Грозного, его деяний и злодеяний, пусть, как и все, они делали это под сильным давлением. Лишь один выдающийся историк, живший в ту же эпоху, С.Б. Веселовский, не назвал черное белым, а царя-изверга – великим государственным деятелем.

Так, под видом политической целесообразности, сталинская власть при помощи известных деятелей культуры и науки, опираясь на искусно препарированные ими исторические образы, освобождалась от общечеловеческих моральных ограничителей и ценностей. Об этом и пойдет речь в этой книге. В ней не только развернута картина того, что схематично изложено в «Предуведомлении», но и сделана очередная попытка заглянуть на доступную глубину в тайники таких разных человеческих душ, живших и творивших в первой половине ХХ в. Первый раз я предпринял похожую попытку в книге «Тайная жизнь Сталина», вышедшей в 2002 г., второй – в 2012 г. в исследовании «Почетный академик И.В. Сталин и академик Н.Я. Марр»[3]. Здесь же, в третьей и наиболее ответственной для меня книге, «сошлись» два самых мрачных персонажа российской истории: средневековый царь и великий князь Иван Васильевич по прозвищу Грозный (середина XVI в.) и генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Джугашвили по прозвищу Сталин (первая половина ХХ в.). Возможность такой встречи никто не предугадал, ни главные герои книги, ни тем более те, кто в меру своего таланта эту встречу описали и расцветили всеми возможными красками, доступными в то время строгим ученым-историкам, художникам пера и кинематографа, зажатым в тисках террористического режима.

Перед нами очередная вековая загадка: меняется ли человек со временем, а если меняется, то в какую сторону? Если меняется, то можно ли о нем судить, а тем более судить его с позиций сегодняшнего дня? Человек XVI в. (для России это очень «темные», более чем Средние века) чувствовал, думал, верил совершенно не так и не о том, о чем и как думал человек ХХ в. А человек ХХ в. думал и верил совсем иначе, чем человек Средневековья. В этих расхожих рассуждениях таятся две фундаментальные ошибки. История никогда бы не смогла сложиться в науку, а цивилизация в культуру, если бы новые поколения не научились понимать и осваивать все то, что оставили им старшие поколения. Человечество с каждым веком все успешнее учится понимать древних людей и давних пращуров. Что же лежит в основе понимания прошлых способов освоения природы, древних принципов мышления и речи, принципов усвоения социальных и культурных навыков? Ответ получить не сложно, если отказаться от расистского и националистического хлама: потому что в основе лежат общечеловеческие принципы мышления, а главное, общечеловеческая система чувств и связанная с ней система эмоций. Мы на 99,9 % люди и менее чем на 0,1 % – нации, этносы, классы, сословия и т. п. Поэтому способов понять и дать объективную оценку поступкам любого человека, как очень давнего, так и близкого прошлого, безграничное количество. Другое дело – будущее, которое для нас почти непроницаемо, тогда как прошлое раскрывается со временем все более откровенно.

Так по какому же счету следует оценивать главных героев этой книги: по нашему счету, людей начала XXI в., или одних по счету середины ХХ, других – XVI в., а кого-то – по шкале XIX в.? Не получается ли так, что у каждого времени своя мораль, свои боги и демоны? Опасное заблуждение! Ментальность может быть и разная, да органы чувств одинаковые – что у белого, черного, красного, желтого… у русского, у немца или татарина… Достоверно известно, что Иван Грозный своими личными распоряжениями отправлял людей на самые изощренные пытки и казни и сам публично, на глазах большого скопления подданных, участвовал в изуверствах. Знакомясь с описаниями всех этих ужасов, без всяких дополнительных слов понимаешь, что чувствовали пытаемые: какую боль, страх, муку, сумасшедшую несбыточную надежду они испытывали и переживали. Но эти мои (наши!) реакции и рефлексы те же самые, что были и у людей XV, или XI, или XXI вв.! Это одни и те же чувства голода, холода, жажды, секса, боли и т. д., будь то чувства человека XXI в. до новой эры или XXI в. новой эры, живи он в древней Месопотамии или в современном Техасе. Десятки сотен тысяч лет человек смеется и плачет, любит и ненавидит, убивает другого и спасает его примерно по одним и тем же поводам и испытывает при этом очень близкие чувства, которые всем людям на Земле даны от рождения. Иначе говоря, все они врожденные, т. е. биологически детерминированы. Поэтому все люди планеты, а тем более одной страны или семьи, друг с другом сочувственны, в том числе не только в любви, но и в ненависти. Это значит, что когда некто применил насилие или убил «ближнего своего», то он ясно осознавал, что вселяет в жертву и свидетелей своего злодеяния страх и ужас. Известно, что древние ассирийцы сдирали кожу с живых пленников, а ацтеки вырывали у них сердца. И те и другие понимали, так же как их жертвы, что это делается с целью внушить страх и ужас, лишить воли к сопротивлению и задобрить жестокость богов. Современный исследователь по такому достаточно типовому поводу обычно меланхолично заявляет: «Такое было время, таков был уровень цивилизованности, таков был уровень морали и гуманизма, так поступали в свое время все, но всё со временем движется к лучшему». С моей точки зрения, развитие цивилизации – это не одностороннее движение, ведущее прямиком к прогрессу. Не менее мощно прогрессу противостоит регресс, как жизни противостоит смерть, добру – зло. Совершенствуется и все более изощренной становится культура, техника, социальное устройство, растет материальное благополучие. В этом смысле все современные жители Европы, Азии, Австралии, Америки и Африки стоят на значительно более высокой ступени материального и интеллектуального развития, но они же превосходят древнее человечество по обилию и изощренности орудий уничтожения, убийства и пыток. Да, даже – пыток, которые мы привычно связываем с темными веками. Новейшая история далеко превосходит и древние века с их рабством, и Средневековье с его «Огненными палатами», Варфоломеевской ночью и аутодафе по количеству умерщвленных и искалеченных людей самыми ужасными и невероятными способами. Прогресс во всем несомненен, и он двусторонен, поскольку массовое производство и информационные технологии охватили не только производство материальных и интеллектуальных ценностей, но и раскручивают маховики массового уничтожения и «точечного» мучения живых, совсем не абстрактных людей. Человечество прогрессирует во всем, кроме притупления чувств и силы эмоций. Они, напротив, все более обостряются и приносят все более изощренные радость и боль. Не видеть этого может только слепец, одурманенный идеей бесконечного положительного прогресса человечества и близкого «бесконфликтного века» на матушке Земле. Поэтому я (историк) волей-неволей должен, даже обязан рассудить человека, в равной степени совершай он свои деяния, злодеяния и благодеяния в ХХ или в XVI, или в ином, даже «золотом веке». В любом случае обязан детально разобраться во всех мотивах, используя для этого доступный на сегодняшний день источниковедческий и иной критический арсенал исторической науки (т. е. вооружённый научными методами интеллект) и свои человеческие чувства.

Для меня, как и для очень многих людей, не одурманенных современной неосталинистской пропагандой, давно изучающего эпоху Сталина, ясно, что он был одним из величайших преступников ХХ в. Не глупый, а потому вполне осознававший свои действия и дававший себе отчет в том, к чему они ведут и куда направлены. Это же не случайно, что никому не подконтрольный диктатор в самый разгар репрессий всеми способами пытался обелить себя не только перед современниками, но и перед нами, их потомками. Как большинство «государственных убийц» (так его назвал Н.С. Хрущев), ищущих «понимания» у подвластного и растерзанного им народа, он использовал разные приемы, в том числе ссылки и экивоки на других исторических преступников, в частности на средневекового царя-садиста. Сталин предполагал, что параллели между ним и царем, между его временем и темным Средневековьем очень даже допустимы. Для этого совершенно безбоязненно и без особых хитростей организовал в 40-50-х годах ХХ в. жульническую, якобы научную, а на самом деле чисто бюрократическую кампанию по переоценке в российской «лавке древностей» цен на опричнину, на государственную, дипломатическую и военную деятельность царя, наконец, на роль личности Ивана IV, не только для древней, но и для современной истории России. В своей новой книге я пытаюсь разобраться в этой запутанной истории и показать, насколько по-разному вели себя в условиях тоталитаризма люди, одаренные талантами, много знавшие о прошлом и настоящем своей родины и, вслед за Сталиным, бездарно сгоревшие в изменчивом поле добра и зла.

Что же касается Демьяна Бедного, то Сталин, узнав о его высказываниях, отомстил, публично обвинив пролетарского сатирика в зазнайстве, в неуважении к русскому народу (за басню, опубликованную в газете «Правда», которую Сталин сам же негласно редактировал), а большой портрет Бедного, висевший на Кунцевской даче рядом с другими любимыми деятелями вождя, приказал снять. Баснописец умер своей смертью, а значит, закончил жизнь, по советским меркам, благополучно. После смерти он был по-советски канонизирован, но не по первому, а по третьему разряду. Не всех ожидал такой счастливый конец в этой истории.

* * *

Тема «Сталин, Иван Грозный и другие» не нова для публицистической и искусствоведческой литературы, но она слабо освещена в отечественных и зарубежных исследованиях. Практически любой, даже не очень образованный, человек в России и далеко за ее пределами видел фильм С.М. Эйзенштейна «Иван Грозный». Многие гуманитарии бывшего СССР и нынешней России знакомы с научной и мемуарной литературой, посвященной истории создания фильма, актерам, и в какой-то степени с ролью Сталина в судьбе режиссера и кинофильма. Но мало кто задавался вопросом, а насколько известный советский режиссер владел историческими знаниями в то время, когда вся его творческая жизнь была посвящена историческим событиям в России (и за ее пределами) и ее историческим героям? В меньшей степени известна одноименная драматическая повесть в двух частях писателя и драматурга Ал. Н. Толстого и совсем неизвестна история ее создания, участия в ней и в судьбе ее автора вездесущего советского вождя. До сих пор пользуется популярностью и часто переиздается небольшой научно-популярный очерк «Иван Грозный» историка, академика Р.Ю. Виппера. Но практически неизвестна, даже специалистам, история создания этого произведения и сопутствующих ему публикаций и опять-таки история его взаимоотношений со Сталиным, с коллегами по цеху – с крупными исследователями С.В. Бахрушиным, И.И. Смирновым, С.Б. Веселовским, Б.Д. Грековым, М.В. Нечкиной и другими историками сталинской эпохи. В книге я не только опирался на исследования и опубликованные материалы, раскрывающие жизнь и творчество упомянутых в книге персонажей, но и привлек довольно широкий круг архивных и малодоступных документальных и печатных материалов[4]. Как и в предыдущих работах, широко использовал личный архив-библиотеку Сталина, находящуюся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ), а также неисследованные материалы различных отделов ЦК РКП(б) – ЦК ВКП(б) из того же государственного архива и из Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ). Кроме того, привлек личные архивные фонды упомянутых ранее историков, хранящиеся в Архиве РАН, и деятелей культуры, собранные в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ), и в Отделе рукописей Института мировой литературы им. М. Горького (ОР ИМЛИ)[5].

И если отдельные аспекты темы так или иначе нашли отражение в отечественной литературе, начиная с 40-х гг. ХХ в., то история зарождения и реализации «Сталинского плана» переоблачения царя-опричника в положительного героя отечественной истории пока не рассматривалась. В советское время это было невозможно по двум причинам. До демократической перестройки конца 80-х гг. ХХ в. в СССР большинство архивных документов, относящихся к деятельности Сталина и многочисленных партийных и советских органов, было закрыто. Кроме того, тема «Иван Грозный в русской и мировой истории» была отдана «на откуп» узкой группе ведущих медиевистов-историков, которые в свою очередь контролировались (как и вся историческая наука) партийными чиновниками от идеологии. Отдельные аспекты и этой проблемы нашли отражение в данной книге. С началом перестройки был облегчен доступ к целому ряду архивных материалов (но далеко не ко всем), на какое-то время исчез идеологический диктат и произвол чиновников от науки. Надо отметить и такое положительное явление: до сих пор неуклонно размываются искусственные границы между специалистами, изучающими различные, иногда очень отдаленные исторические эпохи. Только при этих, благоприятных в целом условиях, стала возможна постановка проблемы и ее реализация[6].

Демократизация общества 90-х гг. ХХ в. сняла запреты и ограничения на большинство ранее закрытых тем, в частности на историю и философию сталинизма. Этим воспользовались историки и публицисты, имевшие склонность к историософии. Известный историк-публицист М.Я. Гефтер, похоже, первым затронул проблему на историософском уровне. В диалоге (с Г. Павловским), названным «Сталин умер вчера» (1988 г.), Гефтер, глубоко изучавший историю советского общества в целом и, в особенности, историю ленинизма, выделил сталинизм в качестве особого историко-культурного феномена. Он описал его как своего рода «капкан», в который «если попадешь, то и не вырвешься». «Сталин и кровь нерасторжимы», – заметил он. «И не просто кровь человеческая, на которой история (вся!) зиждется». С такой «избыточной кровью» Сталин связал и себя, и всех нас, и историю как таковую. Мы все «повязаны» этой избыточностью, причем не только прямые соучастники или современники Сталина, но все мы, даже люди другого тысячелетия и другой истории. Феномен Сталина и сталинизма затрагивает Мир в целом. Нас пытались и пытаются отчуждать от ответственности, и это худшее из того, чего нас лишают, превращая ее (ответственность за кровь) «в своего рода комфорт»[7]. Феномен сталинизма напрямую связан еще и с умением вождя сузить для населяющих страну людей поле выбора. По наблюдениям Гефтера: «Он строил, и весьма искусно, свою нужность». Периодически вытаптывая вокруг себя политическое поле, создавал критические ситуации, а потом выводил из них, как избавитель. Наряду с искусственно созданными условиями своей незаменимости сталинизм характеризует еще «перманентная гражданская война»[8].

И хотя Гефтер не раскрывает механизмы действия сталинизма, они, с моей точки зрения, наглядно представлены перманентными волнами репрессий, пики которых падают на десятилетия Октябрьской революции 1917 г., т. е. 1927–1928, 1937–1938, 1947–1948… Разжигаемая и контролируемая сверху гражданская война – важнейшая и неизменная особенность политики сталинизма. Однако в этой книге речь не идет о политике сталинизма как таковой, а лишь о том ее аспекте, который имеет отношение к культурной политике, приведшей к порабощению интеллигенции, иногда добровольной, чаще ситуационной, а еще чаще насильственной. Никогда раньше многонациональная российская интеллигенция не стояла перед столь трудным для себя выбором. Выбор не был связан с сопротивлением власти; к началу 40-х гг. об этом не могло быть и речи, поскольку даже скрытое несогласие и скепсис вели к неизбежной гибели. Перед всеми группами интеллигенции стоял вопрос о простом физическом выживании. Выбор был небольшой: или служить по-холопски, т. е. забегая вперед и творчески оформляя пропагандистские лозунги и формулировки власти, или, рискуя и с «фигою в кармане», до времени маскироваться и пытаться делать свое дело, незаметно умерев на обочине официальной науки и культуры. Последние надеялись на будущее, которое непроницаемо и поглотило многих из них, талантливых и много обещавших. Альтернативам этим возможностям были смерть по приговору «тройки» или каторга и с большой вероятностью голодная смерть в лагере. Часть историков и близкая к ней творческая интеллигенция, как составные части российской интеллигенции, прошли по одному из этих маршрутов сталинизма.

Близким Гефтеру по духу был недавно умерший историк западноевропейской культуры Леонид Михайлович Баткин. И он пытался сформулировать суть сталинизма, как феномена общечеловеческой истории. Вслед за Л.Д. Троцким (не называя его) Баткин считал, что сталинизм – это порождение определенного партийного и государственного аппаратного слоя. Оказавшись на его вершине, Сталин автоматически приобрел особую значимость, несмотря на интеллектуальную обычность. «Не будем забывать… что жесткая иерархия власти неизбежно делает непомерно значимой фигуру всякого, чья персона совпадает с вершиной пирамиды. Даже мелкие подробности (болезни, привычки и пр.) попадают в ранг исторически весомых… Это свойство «престола», а не государства»[9]. Наблюдение противоречит давней народной мудрости: «не место красит человека, а человек – место».

Не знаю, есть ли аналогии в других языках приведенной выше замечательной русской пословицы? Как концентрат вековой мудрости, она лукава, но подмечает самое существенное – базовым элементом любой иерархии, конечно, является человек, но и его местоположение. Двойственный смысл пословицы раскрывается в исторической ретроспективе. Например, Боярская дума Московского царства XV–XVII вв., особенно в период царствования Ивана Грозного, известна своим «местничеством»: местоположение великого князя постепенно становилось главенствующим, вне зависимости от того, кто персонально его занимал, а бояре, как члены ближайшей периферии царской власти, боролись за более «высокое» место, т. е. за положение, максимально приближенное «к центру» (к царю). Здесь царское место безлично, и любой, занявший его, становился главой феодальной иерархии, а наиболее знатный член Боярской думы сохранял свое качество только в зависимости от своего местоположения в думе. Борьба шла за признание иерархического качества (древности рода). В случае признания родовитости высокое местоположение занималось автоматически, и даже царь не всегда мог его оспорить. И все же во времена Ивана Грозного фактор «местничества» был использован против самого боярства.

Другой пример из сталинского политического быта. Во время празднеств на трибуне Мавзолея демонстрировался персонифицированный «центр» государства, состоявший из членов Политбюро и особо почетных гостей. На самом же деле Политбюро было виртуальным центром власти. Истинным центром был Сталин, а по правую и левую стороны от него стояли функционеры. Их близость к «центру» как будто бы определялась важностью выполняемой ими функции в партии и государстве, но фактически их порядок на трибуне устанавливал тоже Сталин, тем самым давая сигналы далеким кругам периферии (советскому народу, народам социалистического лагеря, всему остальному миру) об установленном им раскладе сил (иерархии) в своем ближайшем окружении[10].

И в Средние века, и в советское время именно место «красило» человека, включая вершину властной пирамиды. Как и Сталин, практически случайно, благодаря серии внутрикремлёвских интриг, Хрущев занял сталинское место и вполне исправно выполнял функции сменного вождя. Так же случайно после смерти Ивана Грозного трон занял малознатный боярин, потомок татарских мурз (так считал историк А.А. Зимин) Борис Годунов. У нас, как нигде в мире, «величие» человека определяется высоким местом, на которое он взгромоздился и сумел удержать за собой до смерти. Жизнь и смерть Грозного и Сталина хорошо демонстрируют этот принцип.

По поводу величия Сталина у Баткина есть еще одно нетривиальное умозаключение. Он обратил внимание на то, что люди, рассуждающие о вожде, обычно делятся на две противоположные группы: одни считают его великим человеком и государственным деятелем по типу Цезаря, Наполеона, на худой конец – кардинала Ришелье; другие тоже говорят о его гениальности, но со знаком минус, т. е. признают в нем гения злодейства. Но как здесь не вспомнить Пушкина с его бессмертной фразой, что гений и злодейство – две вещи несовместные! Это справедливо не только для художника, замечает Баткин, но и для политика, а я хочу добавить – для любого случая гениальности и злодейства. Это только в религиозной секте манихеев, на ранних этапах противостоявшей христианству, присутствовало два божества, борющихся между собой. Из них одно – божество добра, другое тоже божество, но зла. Эти два начала вечно борются в этом мире, а человек, по мысли манихеев, подобно щепке, затягивается в круговорот борьбы мировых сил. «Да может ли божество быть злым?» – вопрошает на это наш автор. Конечно же, нет, ответим мы ему в унисон. Сталин – это «интеллектуальное, духовно-психологическое убожество»[11], а никакое не божество и не гениальность, даже злая[12]. Так что же он такое, как его понять и как объяснить? Автор нашел отличную ответную метафору: «На биологической шкале самый крупный осьминог все же несравненно примитивней самой маленькой собаки или, тем более, шимпанзе. Сталин был редкостно крупным экземпляром довольно примитивного социального класса, семейства и вида»[13]. Трудно признаться себе, что «во главе террористического режима, перевернувшего мировые пласты и унесшего миллионы жизней, могла стоять посредственность»[14]. Но признать это все же придется нам, людям XXI в. В этой книге показано, как «посредственность» без большой надобности и без далеко идущей цели, скорее из прихоти и желания проявить злую силу, вторглась в сложнейшие процессы научного и художественного творчества, лишала таланта и жизненной потенции великих творцов. А все из-за того, что Сталин не хотел быть первым и единственным правителем России, залившим страну непомерной кровью якобы ради ее же блага. Это он жестом артиста Н. Черкасова в роли Ивана Грозного ткнул в лицо народу указательным пальцем после очередного убийства: «Мало!»

А как же быть с полюсами добра и зла, присутствуют ли они в человеческой реальности? Без сомнения, присутствуют. Я уже писал об этом, за что меня заочно стали обвинять в манихействе. Вынужден объясниться еще раз: мы, и не только мы, а все люди с древнейших времен и от рождения находимся в поле величайшего морального напряжения, выбирая раз за разом через поступки вектор движения к тому или иному полюсу. Но «моральное поле» не есть только внешнее по отношению к человеку. Это поле, а не терзающие бедную душу одноразовые демоны или апокалиптические ангелы света и ангелы тьмы. Каждый человек, а значит и все человечество, несет в себе на интуитивном уровне понятие о добре и зле, но каждый свободно выбирает тропинки и пути через вершины и провалы, без принуждения двигаясь к своим полюсам. Все герои моей книги, в особенности Сталин и Иван Грозный, шли своими путями по своему времени, и каждый индивидуально теперь несет ответственность за все сделанное не столько в царстве мертвых, сколько в мире живых. Моральный критерий всегда одинаков на все времена, разница в аранжировке, которая с веками действительно обогащается и усиливается[15]. Поле борьбы – это внутренний человек, его душа, даже если души не было или уже нет. Никогда, ни при одном режиме, нельзя забывать о цене, которую несут люди за свои действия. Сталинский режим и его порождения – одни из самых затратных по крови.

На заре перестройки появились первые работы, в которых делались попытки сопоставить эпоху Сталина и времена других репрессивных и тоталитарных режимов. Еще до этих событий на Западе было опубликовано некоторое количество антисталинистских сравнительных жизнеописаний, но в большинстве своем их авторы не проявляли ни глубокого знания материалов советской истории, ни ярко выраженного таланта историка. Дело было не только в том, что архивные документы по известным причинам были недоступны, но и в том, что авторы были старательными ремесленниками, которых всегда большинство. В основном в них предлагалось жизнеописание двух современников, двух диктаторов: Сталина и Гитлера[16]. Как уже говорилось, проблеме Сталин – Иван Грозный, их «перекличке» через века русской истории в зарубежной литературе особого внимания не уделялось, если не считать сюжетов, связанных с последним кинофильмом Сергея Эйзенштейна. История разработки «образа Ивана Грозного» в исторической науке и идеологии эпохи сталинизма еще не рассматривалась.

За все годы новейшей истории в современной России вышло только две работы по близкой теме и заслуживающие упоминания. Это публицистические статьи философа М. Капустина и историка А. Богданова. В статье Капустина «К феноменологии власти» предполагалось рассмотреть цепочку: Грозный – Сталин – Гитлер. Связку Грозный – Сталин автор предлагал рассмотреть диахронически, т. е. сопоставляя двух героев, находящихся в разных временах, а связку Сталин – Гитлер синхронически, как живших и взаимодействовавших в одном, общем интервале времени[17]. Статья интересна постановкой проблемы, но слабо обоснована и историософски, и фактическими материалами. Кроме общих положений типа того, что «культ личности Сталина во многом походит на культ фюрера»[18], в статье найти что-то трудно. Сильнее и глубже публицистическая статья известного российского историка А.П. Богданова «Тень Грозного. Отрицание пройденного в толстых журналах», вышедшая в 1992 г. в журнале «Знамя». Впервые со времен академика С.Б. Веселовского (1876–1952 гг.), попытавшегося тайно сопротивляться сталинской «реабилитации» Грозного (о чем стало известно только в 60-х гг. ХХ в., т. е. после его смерти[19]), и книги В.Б. Кобрина «Иван Грозный» (1989 г.) появилась честная и искренняя работа Богданова, давшая общую оценку взглядам на Ивана IV начиная с конца XVI до конца XX в. Хочу воспользоваться его обзором как основой, для того чтобы в дальнейшем не возвращаться к узловым историографическим проблемам этой тематики.

Богданов справедливо отмечает, что «дуализм был присущ образу Ивана Грозного с самого его зарождения в XVI в.»[20]. Но тут внесем небольшую корректировку, указав все же на то, что в XVI в. особого дуализма не замечалось. Московские люди и особенно иностранцы, непосредственные свидетели и участники событий, заставшие годы правления царя, отрицательно отнеслись к опричнине и ко всему тому, что она принесла, даже если они сами были вовлечены в ее сумасшествия. Как считал известный советский медиевист Р.Г. Скрынников, архивы XVI–XVII вв. якобы пострадали не столько во время Смуты и польской интервенции XVII в., сколько в результате «чистки», т. е. сознательного их уничтожения первыми Романовыми. Как человек, изучавший историю мирового архивного дела, в том числе России, отмечу, что во всем мире (исключая, может быть, Англию) отношение к сохранности архивов до XVIII–XIX вв. было, мягко говоря, безобразным. Не везде их уничтожали сознательно, но почти повсеместно на них не обращали особого внимания, и они сгорали и сгнивали, как ненужный хлам. Добавим, что после Смуты XVII в. был XVIII в. с его непоследовательным отношением к «старым бумагам», а за ним пожар Москвы 1812 г. и последующие архивные трагедии. Но и то, что дошло до нас через четыре века после Грозного, не так уж мало. Это в первую очередь комплекс официальных летописей, затем поздние местные летописи (Новгородская, Псковская и др.), дипломатические документы, извлеченные из иностранных хранилищ, переписка с царем беглого князя и первого русского диссидента Андрея Михайловича Курбского и др.

Необходимо отметить и еще одну особенность эпохи Ивана IV: в результате террора была так основательно запугана и частично уничтожена критически настроенная верхушка феодального общества, что только тот, кто смог бежать из страны, имел шанс оставить хоть какие-то документальные свидетельства о своем времени. А удачно бежал практически один Курбский и несколько иностранцев, другие кончили жизнь в отечестве на колу или иными и очень разнообразными способами. Например, шотландский чародей, лекарь, алхимик-отравитель, грамотей и наушник царя, Бомелий, знавший его самые сокровенные мысли, был зажарен на вертеле заживо. А уж он или высшие командиры опричного войска, если бы остались живы, были способны оставить хоть какие-то документальные свидетельства. Бельский, отец и сын Басмановы, Грязной (этот был точно грамотен и склонен к письму, т. к. сохранилась его переписка с царем) и др., переживи царя, многое бы рассказали о его опричных идеях и военных замыслах. Совсем не случайно, что во многом благодаря иностранцам, служившим в опричнине, которым удалось бежать из Московии, до нас дошли живые свидетельства эпохи. Это наполненные непревзойденным древнерусским колоритом информационно ёмкие воспоминания о своем, чаще всего недостойном, поведении во время пребывания в России. Но Грозный – один из первых правителей в русской истории, уничтоживший не только своих врагов и опасных соперников, но и «команду», т. е. главных организаторов опричного террора. Примерно так же с середины 30-х гг. ХХ в. стал действовать и Сталин, сменив (уничтожив) команду Дзержинского командой Ягоды, а его самого и его людей заменил людьми Ежова, затем и его команду заменил людьми Берии, а затем эстафету принял Хрущев, уничтоживший Берию, и т. д. Гибель первой большой волны чекистов примерно совпала по времени с первыми приступами интереса Сталина к фигуре Грозного и к другим тиранам всемирной истории.

В результате гибели многих очевидцев эпохи, тотального страха и архивных катастроф князь Курбский и Иван IV сейчас выглядят как интеллектуальные исключения, хотя правильнее было бы ожидать, что просвещенных и литературно одаренных людей было в Московии значительно больше. Долгое время я, доверяя мнению специалистов, считал, что до нас дошла очень скудная источниковая база. Но теперь понимаю, что, несмотря на привычные трудности, имеющиеся источники дают достаточно прочную основу для того, чтобы осмыслить узловые моменты царствования. Особая удача – до нас дошло первое светское историческое сочинение: «История о великом князе Московском», написанное Курбским, и ряд важнейших духовных и делопроизводственных документов эпохи. Помимо того, что «История» – это первоклассный исторический источник, написанный соратником, а затем открытым врагом Грозного, сочинение самим фактом своего появления (а совсем не Ливонская война!) доказывает, что Московское царство двинулось в сторону цивилизационного сближения с Европой. Впервые мы увидели себя со стороны своими собственными глазами. За последние двести лет выявлено более десятка ценнейших свидетельств представителей самых разных европейских государств, земель и сословий: немецких, английских, австрийских, итальянских, ливонских, польских, литовских, шведских дипломатов, купцов, наемников, опричников, поэтов, авантюристов и др.

Здесь настало время вспомнить, что наша наука еще с советских времен полна идеологических предрассудков. Один из них заставляет повторять навязчивую мантру о наветах и клевете на Россию и все русское со стороны любых иностранцев любой эпохи и культуры. Спора нет, критическое отношение к историческому источнику должно быть у каждого трезвого исследователя, но оно не может быть окрашено политическими или националистическими предрассудками. Именно в эти грехи была втянута отечественная наука идеологией сталинизма. Большинство иностранных свидетельств, перекрывая друг друга, очень ярко, а в главном вполне достоверно повествуют о царе и его эпохе. Конечно же, есть и неточности, и грубые ошибки, и откровенная неприязнь, и оскорбительные умозаключения. Но нет, пожалуй, ни одного средневекового русского царствования, которое не нашло бы столь разностороннего отражения в западноевропейской мемуаристке и в дипломатической документации, как царство Ивана IV. Не в малой степени это произошло потому, что Россия во второй половине XVI в. впервые показала свое лицо на европейской военной и политической сцене, и оно было лицом Грозного, которое на всех современников произвело неизгладимое впечатление.

Следует отметить, что часть синхронных Грозному свидетельств еще в ХIХ в. подверглась в России запрету по политическим соображениям (например, записки английских дипломатов и купцов Д. Флетчера, Р. Ченслера, Дж. Горсея), а в ХХ в. редкие по своей насыщенности свидетельства немцев-опричников И. Таубе, Э. Кузе, Г. Штадена, военнопленного А. Шлихтинга и др. подвергались не столько научному анализу, сколько огульному обвинению в сознательной лжи и очернении Московского государства и его реалий. Их очень аккуратно, но на высоком научном уровне препарировали А.А. Зимин, Д.М. Альтман, Р.Г. Скрынников и др. Однако только в работах Кобрина, вышедших на волне перестройки, впервые появились взвешенные оценки свидетельств отечественных и иностранных очевидцев и участников событий. Именно Кобрин отметил, что только с начала XVII в., т. е. после смерти царя и гибели династии, начинают появляться свидетельства младших современников Грозного. И в первом известном нам независимом от официального летописания сочинении, которое приписывается то князю Катыреву-Ростовскому, то князю Шаховскому, впервые дается двойственная оценка личности царя и его царствованию. Вот они, ставшие особенно знаменитыми характеристики царя: «Муж чюднаго рассужения, в науке книжнаго поучения доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен». И тут же без переходов: «На рабы своя, от бога данный ему, жестосерд вельми, и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби, и многия грады своя поплени… и иная многая содея над рабы своими…» А вывод? Его автор предоставил сделать читателю, заключив коротко и нейтрально: «Таков бо бе царь Иван». «Похоже, современник стал в тупик перед многогранностью человеческого характера», – делает свой вывод историк Кобрин[21]. Но почему-то другие современники не оказывались в тупике перед «загадкой» тирании, а обличали ее при жизни царя и на разных языках, включая русский.

С этого сочинения XVII в. можно отсчитывать зарождение двойственного подхода к оценке царя. Эта двойственность сохранялась вплоть до «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, когда лучший отечественный знаменитый историк придал ей новое качество. Ему не было известно процитированное выше и ставшее ныне знаменитым анонимное сочинение XVII в., но он пришел к сходным выводам, опираясь на известные ему к началу XIX в. источники. Нет ничего лучшего для подтверждения правильности общего заключения, чем два независимых, но одинаковых вывода, сделанных с интервалом в двести лет. Оставаясь убежденным монархистом, но находясь под воздействием западноевропейской культуры и ее гуманистических веяний, Карамзин не только выделил несколько этапов в истории сначала благочестивого царя, окруженного выдающимися советниками-реформаторами, а затем выродившегося в тирана, садиста, убийцу и насильника. К величайшей заслуге Карамзина надо отнести то, что, будучи безусловным сторонником самодержавия, он не поддался «очарованию зла» и, вопреки идеям богопомазанничества православного властителя (якобы неподотчетного земному суду) и ложного патриотизма, он назвал зло злом, садиста на троне – садистом и убийцей. Богданов цитирует известные и очень яркие характеристики, данные Карамзиным: «Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его История всегда полезна, для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели»; «Народ русский отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоановой доныне именует его только Грозным»[22].

Богданов не делает больших различий между научными трудами и художественной литературой, между публицистами и драматургами, между поэтами и скульпторами. Мне кажется, что такой подход отражает то сознательное смешение жанров и стирание границ, которое произошло в советское время, причем заложено было идеями и стараниями сталинских идеологов, а точнее самого вождя. До революции все эти жанры вырабатывались для интеллектуального сообщества, умевшего четко различать объективное научное и субъективное художественное творчество. В период сталинизма, с момента формирования единого идеологического центра в структурах ЦК ВКП(б), гуманитарная наука, культура, искусство, печать, книгоиздание, органы пропаганды управлялись как единый ансамбль, дирижёр и помощники которого стояли за кулисами власти. В 20-40-е гг. ХХ в. народ, с одной стороны, с трудом осваивавший азы грамотности и общеевропейской культуры, с легкостью подпадал под влияние целенаправленной информационной атаки печати, радио, кино, литературы, а с другой стороны, ему постоянно угрожали репрессиями, голодом, войной. Ничего подобного в XIX в., конечно же, не было.

Среди тех нетривиальных вопросов, которые поднял Богданов, мне бы хотелось отметить его полное горечи замечание о роли советской интеллигенции в грозненской и подобных ей идеологических эпопеях. Он принял на веру, что та антигрозненская художественная литература, которая была издана в эпоху перестройки, стала как бы формой покаяния и «исправления нанесенного человеческим душам зла» в сталинскую эпоху[23]. На самом же деле, как утверждает сам автор, за этим стоит более серьезное явление: «Обвиняя Сталина и его приближенных и приспешников, мы не должны забывать, что в вопросе об Иване Грозном инициаторами кампании были не они, а интеллигенты, предложившие властям предержащим мотивы оправдания и возвеличения «великого государя». Более того, преодолевая сопротивление огромного культурного наследия, воспрещавшего хвалить царя-убийцу, участники большевистской акции (далеко не всегда марксисты по убеждениям) взращивали семена зла, попавшие в культурную почву за долго до них и уже успевшие дать ядовитые побеги»[24]. Очень сильное высказывание, тем более что оно принадлежит представителю последнего поколения советских и первого поколения российских историков-интеллектуалов. Но изучая материалы, связанные с внедрением в советское общественное сознание героического образа царя-опричника, я не нашел ни одного случая, когда бы люди науки или культуры были инициаторами и бежали впереди запросов власти. Все творческие люди были очень разными; по своей природе они были индивидуалистами, и оставались индивидуалистами даже в низком угодничестве. Единственный сомнительный случай связан с книгой историка Р.Ю. Виппера «Иван Грозный», вышедшей в 1922 г. Однако книга эта изначально была антибольшевистской, и ее автор никак не мог предугадать и подготовить почву для будущих сталинских пропагандистских экзерсисов. Так что уважаемый коллега не прав, взваливая на научное сословие вину за инициативу фальсификации истории: «К великому стыду ученых, змея сия заползла в общественное сознание из их среды», – уязвляет историк всех без исключения[25]. Нет и нет, змея заползла оттуда, где родилась, т. е. из гнезда сталинизма и это я пытаюсь доказать в новой книге. Следует различать тех, кто поклонялся Змию, и тех, кто его порождал.

А дальше все проще и понятнее: бегло обозрев взгляды историков XIX в. (публицистов и литераторов сознательно пропускаем), от К.Д. Кавелина через С.М. Соловьева, М.П. Погодина, К.Н. Бестужева-Рюмина, Н.И. Костомарова и до В.О. Ключевского, выясняем, что отношение к Ивану Грозному было, безусловно, отрицательное, хотя и с некоторыми оговорками. Особенно негативно высказывались о царе и его деяниях Н.И. Костомаров и В.О. Ключевский. Затем произошло то, чему посвящена эта книга. Должен предупредить, что тематика книги шире, чем это обозначено в заглавии. В ряде случаев пришлось рассматривать в том числе прилегающие вопросы и иных героев русской и советской истории.

* * *

Для начала облегчу интеллектуальные усилия читателя. Не надо включать на полную мощность воображение, чтобы представить себе лики (не лица!) двух заглавных героев. О Сталине осталась масса свидетельств, фото и кинопортретов, рисунков и т. д. В каждом из них можно найти черты и черточки первообраза, но редко, когда они отражают действительное и подлинное в нем. В середине 30-х гг. литератор Е. Габрилович, после встречи писателей со Сталиным у Горького, записал: «После речи мы сгрудились вокруг него, и помню отчетливое чувство, что стою рядом с человеком, от которого зависит сейчас судьба Земли. Считайте меня недоумком, но я ясно помню в себе это чувство. А также удивление от того, что Сталин мал ростом, лицом рябоват и что от него исходит запах непромытого тела»[26]. Вот так: судьба Земли и запах немытого тела. А еще добавлю я, у него был крупный нос, низкий лоб, жесткая шевелюра и роскошные усы. У него был маленький продолговатый череп (явный долихоцефал), форма которого отчетливо видна на посмертной гипсовой маске лица и головы. Эту черту предлагаю запомнить до разговора о кинофильме Эйзенштейна. А вот достоверных портретов Грозного не сохранилось. Есть знаменитая парсуна XVII в., хранящаяся в Копенгагене, и несколько русских иконописных и западноевропейских условных изображений XVI в., совершенно разноликих и маловыразительных. Наконец, существует, возможно, очень близкий к реальному словесный портрет и во многом соответствующий ему скульптурный портрет, восстановленный по черепу и костяку царя знаменитым антропологом М.М. Герасимовым. Вот как описан образ царя уже процитированным выше анонимным автором: «Царь Иван образом нелепым (некрасивым. – Б.С.) очи имея серы, нос протягновен и покляп; возрастом велик бяше, сухо тело имея, плеши имея высоки, груди широки, мышцы толсты». Это описание очень похоже на изображение, исполненное Герасимовым, а оба они в чем-то схожи с идеализированным изображением на Копенгагенской парсуне (фактически на иконе). Иван Грозный явно был крупным мужчиной (не чета Сталину), с большой круглой головой (брахицефал), с большими выразительными серыми глазами, кривым «греческим» носом и громким голосом.

Согласно этим портретам, между обликом Сталина и Ивана Грозного нет общих черт. Однако с этим выводом вряд ли бы согласился С. Эйзенштейн, нарочито искавший и находивший общие черты. А кого воображали историки, драматурги, писатели, преподаватели средней и высшей школы, рисуя перед многочисленными аудиториями на сталинский манер образ средневекового завоевателя? Что ж, посмотрим: не здесь ли нас встретит «волчья голова Иоанна Грозного» или и Сталина тоже?