Читать книгу Родео на Wall Street: Как трейдеры-ковбои устроили крупнейший в истории крах хедж-фондов - Барбара Дрейфус - Страница 3

Идея этой книги родилась не сразу; ей предшествовали двадцать лет моей работы на Уолл-стрит. Попала я в эту среду случайно. Начинала в Нью-Йорке как социальный работник, занималась усыновлением детей, брошенных или подвергавшихся насилию в семье. Затем трудилась на разных должностях в больницах. Переехав в Вашингтон, округ Колумбия, я благодаря опыту работы в системе здравоохранения получила работу в компании, занимавшейся рассылкой новостей о федеральной политике в сфере здравоохранения. Большинство моих подписчиков составляли руководители больниц и других медицинских учреждений.

В один прекрасный день к нам в офис вбежал парень по имени Марк Мелчер, чтобы лично доставить квитанцию об оплате подписки на наши материалы, желая начать их получение немедленно. Он открывал аналитическую контору для крупного брокерского дома Prudential-Bache Securities, которая должна была снабжать клиентов Уолл-стрит информацией из Вашингтона. Он собирался заняться здравоохранением и политикой, другие сотрудники должны были изучать налоговую и бюджетную сферы. По его словам, у Уолл-стрит миллион вопросов о новых правилах оплаты пребывания в больницах, а мой новостной бюллетень – источник малоизвестной информации об этом. Он оформил подписку на пару лет, и с тех пор мы не раз обсуждали политику в области здравоохранения во время обедов. Узнав, что я ищу работу посложнее, молодой человек предложил мне должность аналитика в сфере здравоохранения.

В 1984 году, перейдя на работу в Prudential-Bache, я не воспринимала ее как начало карьеры на Уолл-стрит. Ведь я находилась не в Нью-Йорке, а зарплата была всего чуть-чуть выше прежней. Скорее я решила, что с Марком будет интересно работать: он опытный, проницательный аналитик, который поможет мне отточить мои писательские и исследовательские навыки и мое понимание политики в области здравоохранения.

К моменту нашей совместной работы у Марка был более чем десятилетний стаж на Уолл-стрит, где он писал и рассказывал о политике Вашингтона в фармацевтической отрасли и о проблемах здравоохранения. Его очень ценили клиенты – управляющие портфелями ценных бумаг и аналитики сферы здравоохранения в паевых фондах, страховых компаниях, банках и корпорациях, занимающихся управлением финансами клиентов. Многие из них, подобно Марку, уже лет десять-двадцать трудились на Уолл-стрит и по возрасту были ближе к пятидесяти, чем к тридцати. Некоторые начинали карьеру с фармацевтических или других компаний в сфере здравоохранения или получили диплом бизнес-школы. Доброжелательные и смешливые при неформальном общении, они были серьезными, умными профессионалами и задавали подробные, вдумчивые вопросы.

В то время Уолл-стрит казалась немного официальной. Представители инвестиционных организаций, в основном мужчины, носили костюмы, белые рубашки с вышитыми монограммами и золотыми запонками, причудливые подтяжки. Конференц-залы в их офисах изобиловали картинами и красным деревом.

Я поддерживала тесное телефонное общение с ключевыми клиентами нашей компании и ездила на встречи с ними по всей стране. Многие управляли финансами в паевых фондах и компаниях, таких как Fidelity и T. Rowe Price, переживавших бурный рост после изменений в налоговом законодательстве от 1980 г., когда сотрудникам позволили откладывать деньги на сберегательные пенсионные счета. Другие работали в компаниях по управлению капиталом, инвестирующих средства пенсионных фондов, предприятий, профсоюзов, городов и штатов, а также состояния таких семей, как Рокфеллеры и Меллоны.

Эти портфельные менеджеры были долгосрочными инвесторами, державшими одни и те же портфели много недель, месяцев, лет. В каждом паевом фонде и в каждой корпорации по управлению финансами были свои методы определения, какие акции или облигации покупать, а какие продавать, и свои параметры, определявшие, сколько вложить в каждую из них. Пенсионные фонды и богатые клиенты тоже налагали на финансовых менеджеров определенные ограничения. Управлять следовало осторожно, консервативно, а не спекулятивно и рискованно.

В одних компаниях принимали инвестиционные решения и одобряли изменения в портфелях специальные комиссии. В других портфельный менеджер должен был консультироваться с коллегами, прежде чем покупать новые акции. В ходе обсуждения управляющий портфелем мог пересмотреть свои действия или его коллеги поддерживали его шаг и присоединялись к покупке. Часто у финансовых менеджеров существовал лимит на количество акций в одном портфеле, распространявшийся на всю компанию. Одни компании контролировали, сколько транзакций совершает каждый менеджер за квартал, другие регулировали количество ценных бумаг: если портфельный менеджер покупал новую бумагу, компании приходилось одновременно что-то продавать. Некоторые компании ограничивали количество наличных средств на руках, поэтому, как только менеджеры что-то продавали, они тут же должны были что-то купить. Эти портфельные менеджеры покупали услуги инвестиционных банков и брокерских домов. Банки и брокерские компании занимались непосредственной торговлей ценными бумагами и получали комиссионные. Кроме того, они проводили исследования компаний и отраслей, чтобы портфельные менеджеры могли ориентироваться на что-то при принятии инвестиционных решений. Вот здесь-то и появлялась я. Моя работа заключалась в том, чтобы проникнуть сквозь завесу из первых лиц компаний и специалистов по связям с общественностью и определить, какие законодательные нормы и правила оказывали влияние на фармацевтические компании, медицинские учреждения и производителей медоборудования.

Федеральное правительство являлось доминирующим игроком в сфере здравоохранения, действуя посредством Medicare[1], Medicaid[2] и Управления по делам ветеранов. На его долю приходилось от трети до половины доходов большинства больниц и врачей, лабораторий и специалистов по рентгеновскому оборудованию. Многие дома престарелых зависели от доходов Medicaid. Федеральные регулирующие органы определяли правила и нормы работы медицинских учреждений. Все новые лекарственные препараты и медицинское оборудование нуждались в одобрении Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов (Food and Drug Administration; FDA). Удивительно, но, несмотря на значительное влияние Вашингтона на здравоохранение, в столице на тот момент отслеживали события в конгрессе и в административных учреждениях всего два или три аналитика с Уолл-стрит.

Интернета в том виде, в каком мы его знаем, тогда не существовало. C-SPAN и двадцатичетырехчасовые новостные каналы находились в зачаточном состоянии. Совещания FDA не транслировались широкой публике. Лишь немногие инвесторы приезжали в Вашингтон для присутствия на заседаниях FDA и встречах в конгрессе. Но решения, принимаемые FDA, и откровения во время слушаний на Капитолийском холме влияли на биржевые колебания цен. Поэтому мои репортажи с места событий были весьма востребованы.

Я присутствовала на заседаниях FDA по конкретным препаратам. Приходила пораньше, чтобы ознакомиться с раздаточным материалом, где излагалась суть проблемы. Много раз я прямо с совещания звонила в наш отдел продаж и сообщала последние новости, часто негативные для той или иной компании: комиссия FDA неожиданно отказалась утверждать широко разрекламированный препарат или специалисты усмотрели опасность в использовании нового прибора. В считанные минуты наши продавцы обзванивали сотни клиентов, и акции производителя этого лекарства или устройства падали.

Но посещение совещаний и конференций было лишь частью моей работы. Я анализировала также, каким образом заинтересованные группы рассчитывали влиять на законодательство или нормативы. Вашингтон – болтливый город; большинство рабочих мест так или иначе связаны с конгрессом или регулирующими органами. Каждый хочет обсудить, кто какую поправку пытается продавить, какие выдвигаются предложения и какова вероятность их успеха. Информация поступает отовсюду. Как-то раз я обедала с клиентом в дорогом ресторане в центре города, и мы невольно подслушали разговор двух человек за соседним столиком, громко обсуждавших перспективы изменения налоговой политики для американских корпораций, производство которых расположено в Пуэрто-Рико. Этот вопрос был одним из важнейших для фармацевтических компаний, поскольку крупные предприятия большинства из них располагались именно там. Обедавшие оказались лоббистом и пуэрто-риканским правительственным чиновником. Вскоре мы присоединились к их дискуссии.

Портфельные менеджеры, с которыми я имела дело, не испытывали давления при принятии оперативных инвестиционных решений. У них было время для долгих обсуждений. Они хотели знать не только то, какие новые правительственные нормы запланировано принять, но и их долгосрочные последствия. Мы обсуждали изменения в медицинской практике. Будут ли закрываться больницы из-за растущего числа процедур, которые надлежит проводить амбулаторно? Означают ли новые методы медикаментозного лечения снижение количества хирургических операций?

Таких инвесторов интересовало и то, как компания представляла себя на заседаниях FDA, презентуя данные клинических исследований. Информация, которую я там черпала, помогала им формулировать свою инвестиционную концепцию на основании оценок руководства компании, культуры и квалификационного уровня исследовательского персонала и долгосрочных планов.

Например, сотрудники FDA в то время называли Merck «золотой компанией», хваля ее за добротность клинических испытаний и полноту данных. Всякий раз, когда я присутствовала на совещаниях FDA по продуктам Merck, сразу становилось ясно почему. Компания заполняла конференц-зал десятками топ-менеджеров, ученых и медицинских консультантов со всего мира. При помощи информационных брошюр сантиметров в семь толщиной они отвечали на любые вопросы. Презентации компании Merck выгодно отличались от запутанных и неорганизованных выступлений других компаний, грешивших к тому же предоставлением неполных данных.

Паевые фонды и многие доверительные управляющие не были просто долгосрочными инвесторами. В первую очередь, они зарабатывали деньги преимущественно на росте цен на акции. Они не занимались распродажей ценных бумаг – стратегией, при которой деньги зарабатывают на падении цены. Чтобы распродавать, инвестор заимствует акции для продажи, а позже снова покупает их и возвращает кредитору. Если ко времени покупки цена опустится, он выиграет.

Правила, принятые после Великой депрессии для защиты инвесторов от рискованной торговли, ограничивали паевые фонды в возможности применять стратегию распродаж. Правило «спекуляция-шорт» предполагало значительные налоговые штрафы, если паевой фонд получал более трети своего дохода от акций, которые держал менее трех месяцев, или от коротких позиций. Даже после того как в 1997 году закон изменили, две трети всех паевых инвестфондов (ПИФ) по-прежнему действовали по своим правилам, запрещающим шорты. А из тех, кому разрешалось применять шорты, этой тактики придерживались очень немногие. Именно поэтому паевые фонды хотели, чтобы акции росли, и расстраивались, когда получали негативные новости.

Руководители компаний тоже желали роста акций, особенно после изменений в налоговом законодательстве середины 1990-х годов, когда стала поощряться оплата руководителей не только деньгами, но и увесистыми опционами. Такие компании, как WorldCom, Rite Aid, Waste Management, Cendant, и множество других поддерживали свои акции миллионами разных финансовых схем. Самой искусной оказалась Enron. Она впервые применила новые методы учета, согласно которым ожидаемые в будущем доходы от электростанций и международных проектов записывались как прибыль. Когда эти проекты разваливались, Enron при помощи подставных компаний совершала махинации с доходами.

Некоторые аналитики в инвестбанках и брокерских домах по-своему пытались повлиять на рост акций, публикуя лестные репортажи о компаниях даже тогда, когда в частном порядке резко критиковали их. Как позже выявило расследование генерального прокурора Нью-Йорка Элиота Спитцера, они хотели снискать благосклонность компаний, чтобы способствовать заключению инвестиционно-банковских сделок. Они не желали работать с брокерами, чьи аналитики их публично ругали.

Для моей компании это, как правило, не было проблемой, потому что мы редко имели дело с крупным банковским бизнесом. На самом деле, у нас искали работу даже известные аналитики, когда сбегали от инвестбанкиров в своих прежних компаниях или хотели проводить исследования, не испытывая давления с их стороны.

Я тесно сотрудничала с нашими аналитиками в области препаратов, оборудования, больниц и страховых компаний. Это была непростая работа, но она приносила особенное удовлетворение, когда я выявляла лицемерие, искажения или дезинформацию, исходящие от некоторых корпораций или заинтересованных групп.

Были времена, когда меня потрясали новости о том, что та или иная компания скрыла от своих инвесторов информацию, широко известную в Вашингтоне. Однажды наш аналитик, отвечавшая за W. R. Grace, крупный филиал которой занимался диализом, попросила меня проверить, не появились ли новые правила оплаты диализа по программе Medicare. Обзвонив разные правительственные кабинеты, я вскоре выяснила, что за несколько недель до этого FDA закрыло производство диализаторов данной компании, вскрыв серьезные производственные проблемы. Клиники диализа и FDA пытались найти других производителей, возникла угроза серьезного дефицита.

Тем не менее компания не выпустила пресс-релиз по этому поводу, и инвесторы ничего не знали. Наш аналитик была потрясена этим известием. По случаю менеджеры из этой компании должны были приехать к ней в офис в тот день для обсуждения каких-то общих вопросов. Я прислала ей факсом релизы FDA по данному поводу ровно в тот момент, когда руководители компании входили в ее кабинет. Прежде чем показать им документы, она спросила, знают ли они о каких-либо событиях касательно диализа, способных повлиять на благополучие компании. Когда они изобразили удивление на лицах и сказали «нет», она подошла к факсу и взяла документы, которые я прислала. В течение часа было созвано селекторное совещание по этой проблеме между компанией и инвесторами.

В 1990-х годах экономика не испытывала трудностей, и для «бычьей» стратегии на фондовом рынке наступили хорошие времена. Делу помогала волна слияний, поглощений и публичных размещений, равно как и оптимистичные отчеты аналитиков. Индекс S&P 500 в 1995 году составлял 500 пунктов, удвоившись к 1998-му; два года спустя он составил 1 500. Промышленный индекс Dow Jones в 1991 году впервые превысил 3 000 пунктов и продолжал расти. Пять лет спустя он равнялся 4 000 пунктов, а в следующем году – более чем 6 000. К январю 1999 года он превысил 9 500. Еще через шесть месяцев составил 11 200.

В 1980-х и начале 1990-х мне иногда звонили клиенты другого рода – хедж-фонды. Хедж-фонды управляли деньгами богатых клиентов в инвестиционных пулах. Поскольку эти корпорации обслуживали богатых, конгресс позволил им работать без каких-либо жестких регулирующих норм. Предполагалось, что богатые клиенты достаточно знают о финансах, чтобы следить, насколько честно управляющие делают свою работу и не берут ли на себя чрезмерных инвестиционных рисков. И если что-то все же шло не так, – что ж, эти инвесторы могли позволить себе некоторые убытки.

Хедж-фонды не имели таких ограничений на шорт, которые налагались на паевые фонды. И многие хедж-фонды занимались спекулятивной торговлей, открывали и закрывали позиции в один и тот же день.

Когда я начинала работать, существовало лишь несколько десятков хеджевых фондов. Этот сектор индустрии находился в руках нескольких крупных корпораций, созданных и руководимых динамичными, высококвалифицированными трейдерами, включая Юлиана Робертсона, Джорджа Сороса и Пола Тюдора Джонса. Большинство из них подробно изучали компании, отрасли и экономические тенденции и пристально наблюдали за рыночной психологией. Они искали уникальные возможности и находили их не только потому, что были умны, но и потому, что хедж-фондов было очень мало. Они делали большие ставки, брали на себя большие риски и зарабатывали огромные состояния.

В начале 1990-х я наблюдала, как растет число хедж-фондов. Некоторые из наших клиентов уходили из паевых фондов и других компаний, чтобы создать свой хеджевый фонд. То же самое сделал и ряд аналитиков известных инвестиционных банков. По оценкам компаний, которые позже изучали рост хедж-фондов, к 1995 году их число приблизилось к двум тысячам{1}.

Многие из этих новых компаний вкладывали значительные средства в здравоохранение, и я обнаружила, что управляющие хедж-фондов отнимают у меня все больше времени. По сравнению с паевыми фондами, те, кто инвестировал в здравоохранение в хедж-фондах, демонстрировали большую осведомленность в данной области – это были врачи, высококвалифицированные медицинские научные работники, бывшие руководители фармацевтических компаний. Они отличались проницательностью и прекрасно разбирались в теме. В отличие от коллег из паевых фондов, многие из них сосредоточивались на инвестировании в более мелкие компании. Они глубже, чем среднестатистические портфельные менеджеры из паевых фондов, вникали в тонкости действия того или иного препарата или медицинского прибора и позиции FDA по поводу новой технологии.

Поскольку они и продавали, и покупали акции, они стремились знать о степени озабоченности FDA по поводу той или иной новой технологии или о загвоздках в клинических испытаниях, так как это влияло на получение одобрения нового препарата. Изучали отчеты о случаях неудачного использования лекарства в домах престарелых и то, какие компании получали награды за качество продукции. Благодаря проводимым исследованиям и наличию медицинского образования и опыта работы у многих из них, они не так легко покупались на рекламу нового препарата или прибора. Они формировали собственный взгляд на эволюцию медицинских технологий и систем обеспечения медучреждений.

К началу нового тысячелетия фондовый рынок по-прежнему стремительно рос, компании манипулировали доходами, чтобы поддерживать цены на акции, и технологический пузырь раздулся максимально. Количество хедж-фондов достигло четырех тысяч – вдвое больше, чем пятью годами ранее{2}. Их активы выросли с $ 76 млрд до $ 300 млрд с лишним{3}.

Затем, в марте 2000 года, пузырь фондового рынка лопнул, и бумаги начали свободное падение. Впервые со времен Второй мировой войны индекс S&P 500 падал три года подряд, снизившись в итоге более чем на 40 %. Больше половины всех паевых фондов, инвестирующих в крупные компании, испытывали трудности{4}.

Несмотря на то что некоторые хедж-фонды понесли значительные убытки, как группа они чувствовали себя лучше, чем ПИФы. Индекс HFR двух тысяч хедж-фондов разных инвестиционных стратегий вырос почти на 5 % в 2001 году и опустился всего на 1 % в 2002-м. Хедж-фонды, словно фокусники, обещали прибыль независимо от поведения фондового рынка, потому что могли делать ставки как на повышение, так и на понижение акций. Некоторые из них следовали комбинированным стратегиям и переводили деньги в ту отрасль или тот вид инвестиций, которые представлялись наиболее выгодными в текущий момент. Паевые же фонды могли лишь обещать инвесторам, что превзойдут доходность фондовых индексов, – сомнительное предложение в период, когда рынки рухнули.

До катастрофы 2000 года хедж-фонды считались рискованной игровой площадкой для сверхбогатых, которые в стремлении отыграться могли позволить себе рискнуть и проиграть по-крупному. Но после кризиса все изменилось. Внезапно инвесторы, с тревогой наблюдавшие за падением рынков, увидели хедж-фонды в новом свете. Эти фонды, казалось, обещали невозможное: инвестируйте с нами, говорили их торговые агенты, и мы заработаем вам деньги, даже если рынки будут падать. Когда индексы рухнули, все больше и больше людей, которые в 1990-х годах получали прибыль в двузначных цифрах, стали обращаться в хедж-фонды – сначала по одному, а затем массово.

В хедж-фонды хлынули деньги, и не только от богатых людей, но и из университетов, больниц и других организаций, финансируемых на пожертвования. Вскоре такое желание изъявили и пенсионные фонды. Хедж-фонды распространились повсеместно. Некоторые из них были созданы опытными аналитиками или отпочковались от уже существовавших хедж-фондов. Но портфельные менеджеры в паевых фондах и компании, управляющие финансами, тоже жаждали приобщиться к «золотой жиле» хедж-фондов, несмотря на отсутствие опыта в спекулятивной торговле или шортах. Прибыль паевых фондов зависела от стоимости управляемых ими активов, которая рухнула вместе с фондовым рынком. А менеджеры хедж-фондов получали комиссию от стоимости активов и сверх того брали 20 % от любой прибыли, заработанной для клиентов.

В течение какого-то времени всякий раз, когда я посещала паевые или пенсионные фонды в ходе своих маркетинговых поездок, наши дискуссии с их менеджерами быстро сводились к разговорам о последнем хедж-фонде, созданном в городе. Они спрашивали, обсуждают ли их конкуренты, тоже мои клиенты, создание нового хедж-фонда.

К 2003 году количество хедж-фондов подскочило до шести с лишним тысяч, по сравнению с четырьмя тысячами всего тремя годами ранее. В этот период управляемые ими активы удвоились – до $ 600 с лишним миллиардов{5}.

Отдельные хедж-фонды разрослись в размерах. Впервые список из двадцати пяти крупнейших клиентов моей компании составили люди из нескольких хедж-фондов – люди, у которых, как мы говорили, всегда есть новости. ПИФы контролировали в десять раз больше средств, чем хеджевые, поэтому они по-прежнему были важны. Но моей компании платили комиссию за покупку и продажу инвестиций, а хедж-фонды торговали стремительно и ожесточенно.

Хедж-фонды заполонили молодые ребята, многие с дипломами финансистов, математиков или физиков. И правда, «кванты» (сокращение от «количественных аналитиков») словно материализовались практически во всех хедж-фондах и, вооружившись сложными алгоритмами и мощными компьютерами, составляли прогнозы движения цен на фондовых рынках.

Всегда казалось, что хедж-фонды сосредоточены на краткосрочном инвестировании, в отличие от долгосрочной инвестиционной ориентации паевых фондов. Но даже эти краткие сроки стали сужаться с нескольких недель до нескольких дней или часов.

Портфельные менеджеры и аналитики хедж-фондов теперь звонили гораздо чаще. Они хотели важных, «сигнальных» новостей. Их интересовали «лакомые кусочки», слухи, которые могли повлиять на акции, негативные отзывы о продуктах. Им не нужны были пространные дискуссии об изменениях в медицинской практике или нормативах. «Что слышно о предстоящих слушаниях в конгрессе? – спрашивали они. – Каковы последние сплетни в FDA?» Подробности их не волновали.

Одна приятельница, работавшая в хедж-фонде, рассказывала мне, что ей приходилось регулярно встречаться с аналитиками инвестбанков, чтобы выяснять, когда они собирались выпускать отчеты. Даже новость о скором выходе отчета могла вызвать скачок на бирже.

В отличие от инвесторов паевых фондов, менеджеры хедж-фондов не только задавали вопросы. Я подозревала, что некоторые из них пытались пускать выдуманные слухи, которые помогли бы их инвестициям. Они звонили и сообщали о том, что FDA выявило какую-то проблему на производстве во время инспекции фармацевтической компании или что намечаются слушания в конгрессе. Иногда я находила подтверждение этим историям, но часто их не было.

Менеджеры хедж-фондов обезумели. Часто, когда я приезжала к ним в офис, они вбегали в кабинет, где я сидела, начинали ерзать в кресле и через несколько минут выскакивали. Или сидели, уставившись на мигающие ценовые графики и слушая вполуха.

Несколько раз я говорила по телефону с одним известным и очень напряженным менеджером хедж-фонда в те моменты, когда он принимал сеанс массажа в попытке успокоиться. Будучи в постоянном стрессе от невозможности покинуть свой офис даже на короткое время, он пригласил туда массажиста и поставил массажный стол. Пока ему разминали мышцы, он звонил аналитикам, объяснял своим помощникам, как отвечать на звонки, и выкрикивал своим трейдерам приказы покупать или продавать.

Хедж-фонды были огромны. К 2004 году совокупные активы, управляемые пятью крупнейшими хедж-фондами, достигли $ 58 млрд{6}. Каждый из двух крупнейших управлял более чем $ 17 млрд. При таких огромных мешках денег для инвестирования было трудно поддерживать высокий процент прибыли, обещанной хедж-фондами. Количество по-настоящему ценных торговых идей было ограниченно. Они всячески старались получить преимущество над другими инвесторами.

Моя работа, и без того напряженная, стала еще напряженнее: менеджеры хедж-фондов постоянно требовали информации и слухов. Мало кого из них заботили компании, в которые они инвестировали, производимые продукты или направление развития здравоохранения. Не имело значения, плохо ли в доме престарелых обращаются с пациентами; важно было только то, попала ли весть об этом в инвестиционное сообщество.

Культура хедж-фондов, казалось, влияла и на паевые фонды. Если портфельные менеджеры не стремились перейти в хедж-фонд, они наседали на руководителей, чтобы те создавали инвестиционные портфели с аналогичными характеристиками.

Я занималась этим двадцать лет и решила, что пришло время уходить. Я начала писать статьи-расследования по корпоративному лоббированию, Medicare, страхованию и другим вопросам для журналов, в том числе для American Prospect, Washington Monthly и Mother Jones.

В 2004 году, когда я сменила сферу деятельности, хедж-фонды управляли активами стоимостью более $ 600 млрд. Трейдеры, инвестирующие эти деньги, начали накапливать состояния, способные заставить Гордона Гекко позеленеть от зависти. Именно в 2004-м двадцать пять ведущих менеджеров хедж-фондов в среднем освоили $ 250 млн каждый, сообщал Alpha, журнал организации Institutional Investor{7}. В тот год менеджер хедж-фонда Эдди Ламперт заработал $ 1 млрд и попал на обложку BusinessWeek.

На Уолл-стрит хедж-фонды были мощной силой, потому что торговали часто и большими объемами. Банки обслуживали их на спецусловиях, зарабатывая внушительные комиссии, и даже создавали собственные хедж-фонды.

И как публично высказался один из моих бывших клиентов из хедж-фонда, они не гнушались манипулировать новостями, чтобы двигать цены в свою пользу. Джим Крамер, много лет управлявший собственной компанией, объяснил в одном интервью, как легко это проворачивалось. Выступая 22 декабря 2006 года на канале интернет-вещания в своей программе Wall Street Confidential (шоу входило в большой блок программ финансовых новостей, комментариев и видео, которым он тогда владел), Крамер не стеснялся. Предположим, что кто-то может заработать на падении акций Apple, сказал он, а они вместо этого растут. В таком случае, рассказывал Крамер, он звонил шести трейдерам и говорил, что слышал, будто руководство Verizon критикует Apple. «Это очень эффективный способ заставить акции снизиться, – усмехнулся он. – Я мог выкупить и январские ставки» (опционы в ожидании снижения акций). Это могло создать впечатление, что грядет плохая новость. Потом он звонил инвесторам и говорил им то же самое. «Фактически рынок работает так: вы сообщаете сети брокерских контор серию приказов, которые могут просочиться в прессу, потом это попадает на CNBC[3] – и порочный круг замыкается».

К моменту публичного признания Крамера некоторые из моих друзей с Уолл-стрит, перебравшиеся в хедж-фонды, уже говорили, что все большая часть их активов поступает от пенсионных фондов. И действительно, к этому времени через хедж-фонды было инвестировано $ 100 млрд пенсионных денег. Благотворительные фонды также неудержимо стремились отдать туда пожертвования – деньги, на которые надлежало содержать школы, больницы и другие учреждения.

Мои друзья были не менее обеспокоены, чем я. Весь смысл пенсионного фонда состоял в том, чтобы обеспечить стабильную, надежную кубышку, из которой предстояло выплачивать пенсии. Но мало кто из хедж-фондов на самом деле пытался снизить риск. Вместо этого они вкладывали деньги в сомнительные производные любого уровня сложности. И никто не устанавливал никаких правил и не контролировал их действия. Компании много занимали, чтобы повысить прибыли, тем самым лишь повышая риск. Если богатых инвесторов устраивала такая азартная игра, – это одно дело. Но пенсионные и благотворительные финансы должны были быть хорошо защищены. Крупный проигрыш хедж-фонда мог уничтожить значительную часть сбережений пенсионеров.

Однако в 2006 году, казалось, мало кто тревожился об этом. Все говорили только о том, сколько денег хедж-фонды зарабатывают для своих инвесторов. Пенсионные и благотворительные фонды не хотели оставаться в стороне.

В конце того же года я провела исследование и написала статью о необходимости регулирования деятельности хедж-фондов. Еще в Prudential я познакомилась с одним нашим клиентом из сложной структуры хедж-фондов, известной как Amaranth. Занимаясь историей хедж-фондов, я подробно изучила, что случилось с Amaranth, которая на пике своей мощи (в сентябре 2006 года) управляла активами почти на $ 10 млрд, а затем лопнула практически в одночасье. В период с конца августа и до конца сентября, по сути, исчезло более $ 6 млрд ее средств.

Крах Amaranth стал самым крупным крушением хедж-фонда за всю историю. Корпорация, которую несколько лет осаждали пенсионные фонды, университеты, больницы и богатые люди, просившие ввести их в элитный круг ее инвесторов, всплыла вверх брюхом. Компания, которая в один год заработала на 15 % больше других, выплатив своим клиентам сотни миллионов долларов, на следующий год вдруг закрыла свои двери. Почему?

Amaranth, которая позиционировалась как диверсифицированный хедж-фонд со множеством инвестиционных стратегий, попала в полную зависимость от позиций в акциях компаний, добывающих природный газ, и от своей звезды – сырьевого трейдера Брайана Хантера. Он был одним из двух трейдеров, которые летом 2006 года правили миром инвестиций в газовый сектор.

Вторым был Джон Арнольд, главный газовый трейдер Enron, а позже основатель собственного хеджевого фонда. Его огромные сделки доминировали на товарной бирже после краха компании Enron. В течение 2006 года эти два молодых трейдера оценивали друг друга, измеряя ставки конкурента и то, как они влияли на цены на газ. Трейдеры изучали слабые места в торговых стратегиях друг друга. В течение многих месяцев они вели игру с огромными ставками. Их состязание закончилось, когда один обанкротил многомиллиардную корпорацию, а другой стал миллиардером.

Гибель Amaranth – поучительная история двух самонадеянных трейдеров. Изучая ее детали, я поняла, что обнародовать эту историю – значит пролить свет на один из темных углов Уолл-стрит, где никем не контролируемые трейдеры, играя на нерегулируемых рынках, рискуют огромными деньгами инвесторов. Это был ключ к пониманию того, как на Уолл-стрит за последние два десятилетия произошел переход от долгосрочного инвестирования к скоропалительной, лихорадочной спекулятивной торговле. Нарушение норм и правил на каждом шагу этого пути повышало риски для обычных людей. Отсутствие регулирования электронной и внебиржевой торговли означало, что ответственность возлагалась только на «ковбоев». Дерегулирование энергетической отрасли привело к безумным колебаниям цен на жизненно важный сырьевой продукт. Отсутствие государственного контроля за деятельностью хедж-фондов позволяло невероятно рисковать деньгами, из которых люди должны были получать пенсии.

Компанию Amaranth открыл в мае 2000 года Ник Маунис, который снискал на Уолл-стрит репутацию осторожного и высококвалифицированного трейдера, не склонного к риску. Предполагалось, что она будет инвестировать в несколько отраслей, чтобы снизить риск проигрыша. Но по мере своего быстрого разрастания Amaranth было все труднее и труднее обеспечивать высокую прибыль инвесторам. За несколько лет Маунис отдал миллиарды долларов Хантеру, безрассудному молодому трейдеру в газовом секторе, склонному к огромным, концентрированным ставкам.

Хедж-фонды тщательно структурированы таким образом, чтобы юридически избежать надзора. Их трейдеры и владельцы не хотят никакого контроля, никаких посторонних глаз, следящих за их стихийными, рискованными методами инвестирования. Эти фонды, с их огромными выплатами и адреналиновой торговлей, привлекают любителей рисковать по-крупному. Много поставил – много выиграл. Или, как показал опыт Amaranth, много проиграл.

Одно дело, если бы при крахе компании деньги теряли просто трейдеры или владельцы хедж-фондов. Но безумное стремление в хедж-фонды пенсионных и благотворительных фондов подвергает рядовых американцев угрозе из-за их безответственных действий. Когда Amaranth рухнула, эти институциональные инвесторы потеряли сотни миллионов долларов.

Одновременно с Amaranth, крупнейшим из обанкротившихся хедж-фондов, крах потерпели и множество мелких. В течение трех месяцев после крушения Amaranth в сентябре 2006 года свою деятельность свернули 267 (рекордное количество!) хедж-фондов.

Из-за многолетнего, никем не управляемого безумия хедж-фонды и большая часть их инвестиционных сделок избежали государственного контроля. Как показала история Amaranth, образовалась взрывоопасная смесь. Компания заключила сделки по газу либо на электронных биржах, либо закулисно на миллиарды долларов абсолютно безо всяких правил благодаря предшествующему лоббированию компанией Enron и крупными банками. Торги, проводимые Хантером и его бывшим конкурентом Арнольдом, лихорадили энергетические рынки. Огромные ставки Amaranth на рост акций дергали цены на энергоносители, оборачиваясь миллионными убытками для коммунальных компаний, небольших фирм, школ, больниц и домов престарелых.

Безнаказанный проигрыш чужих денег и игры с ценами на сырье – вещи сами по себе достаточно серьезные. Но гигантские ставки Amaranth на природный газ отражают еще более фундаментальную проблему на Уолл-стрит сегодня. Доминирование на финансовых рынках спекулятивной торговли – это несанкционированный отъем огромной доли богатства страны, изъятие этих средств из продуктивной экономики. Деньги, которые должны идти на развитие страны, на создание новых технологий, строительство заводов, модернизацию сельского хозяйства, инфраструктуры, на развитие образования, вместо этого бросаются в топку непродуктивных ставок.

Есть, однако, один сектор экономики, который от этого выиграл. Это финансовые услуги, которые к 2010 году составляли почти треть всех прибылей, получаемых в Соединенных Штатах.

Отдельные менеджеры хедж-фондов тоже накапливали огромные состояния, на которые можно было бы строить школы и больницы, а не пополнять коллекции «феррари» и возводить роскошные особняки. В 2011 году, даже притом что средний хедж-фонд потерял 5 %, пятерка менеджеров таких фондов унесла домой в общей сложности более $ 8 миллиардов{8}.

Некоторые страны разработали финансовые системы, направленные на повышение продуктивности инвестиций. В США же финансовая система стала крупнейшим в мире казино.

Когда Брайан Хантер и Джон Арнольд сошлись лицом к лицу, господствуя в покупках и продажах природного газа, они играли в игру, целью которой было самообогащение. Они хотели получить прибыль от изменения цен на газ, и чем сильнее колебались цены, тем больше зарабатывали эти двое. Их не заботило влияние колеблющихся цен на потребителей.

В течение многих лет конгресс и федеральные чиновники игнорировали просьбы от небольших компаний, коммунальных служб и компаний газоснабжения обуздать спекуляции в энергетике. Сторонники свободного рынка утверждали, что спекулянты выполняют важную функцию для покупателей и продавцов, даже если производители и пользователи говорили обратное.

Торговля в энергетике была частью спекулятивной мании – на сырьевых рынках, в сфере секьюритизированных ипотечных кредитов, свопов на дефолт по кредиту и множестве других производных, – охватившей Уолл-стрит. К 2008 году многие крупные банки, такие как Lehman Brothers и Goldman Sachs, заработали больше половины прибыли на собственной спекулятивной торговле.

Некоторые утверждали, что такие инвестиционные инструменты, как свопы на дефолт по кредиту, являются не спекуляцией, а защитой для вкладчиков в корпоративные облигации в случае дефолта. Но стоимость всех свопов на дефолт по кредитам к 2009 году в три раза превышала объем облигаций, выпущенных американскими корпорациями, и во много раз – долг конкретных компаний, против которых они были выписаны{9}. Это были просто ставки спекулянтов, пытавшихся заработать.

После краха Amaranth в сырьевые спекуляции потекли новые десятки миллиардов долларов, помогая подстегнуть цену на нефть почти до до 150 долларов за баррель летом 2008 года, а цены на продукты питания взлетели так высоко, что даже высшие экономисты из Всемирного банка признали: «финансовые инвесторы» значительно повлияли на рост цен на сырье{10}. Через несколько месяцев начался экономический кризис, и цены на сырье рухнули.

Некоторые хедж-фонды, такие как Paulson and Co., поспособствовали кризису, совместно с банками разработав ипотечные программы, вероятность краха которых была весьма высока. Многие другие хедж-фонды помогли стимулировать интенсивные спекуляции, инвестируя в эти ценные бумаги и свопы. В течение последних трех месяцев 2008 г. из бизнеса вышли более 340 хедж-фондов, и еще 778 последовали их примеру в следующем квартале{11}. Убытки большинства хедж-фондов в 2008 году измерялись двузначными процентами{12}[4].

Едва дым рассеялся, трейдеры вернулись в дело. К началу 2012 года в энергетическом секторе было на 40 % больше спекулятивных денег, чем в 2008-м, когда цены на нефть достигли максимума{13}. И теперь на Уолл-стрит господствует новый тип инвестирования – высокочастотная торговля. Компьютерные программы фиксируют мельчайшие непоследовательные изменения цен, приводящие к молниеносным сделкам. Объем торгов взлетел, так как больше половины всех сделок с ценными бумагами теперь совершаются при помощи таких программ высокочастотного трейдинга. Это не инвестиции в компании, не способ стимуляции создания новых продуктов или промышленного роста. Это просто способ быстро заработать{14}.

Но ничего из вышеописанного не заставило пенсионные фонды прекратить вливание еще больших активов в хедж-фонды. Когда в кризис 2008 года государственные и местные бюджеты сократились, управляющие пенсионными фондами надеялись с помощью хедж-фондов обеспечить повышение доходности. За два года кризиса в хедж-фонды вложили свои деньги 60 % крупных пенсионных фондов, по сравнению с 10 % в начале десятилетия{15}. Один из пенсионных фондов, Пенсионная система учителей штата Техас (Teacher Retirement System of Texas), недавно открыл новые перспективы, купив долю в крупнейшем хедж-фонде.

Экономический кризис был настолько разрушительным, а недовольство Уолл-стрит столь сильным, что в 2010 году конгресс и администрация наконец приняли закон, чтобы обуздать банкиров и трейдеров. Но финансовые корпорации потратили десятки миллионов долларов и отправили в Вашингтон тысячи лоббистов, чтобы смягчить самые жесткие нормативы. Затем они провели аналогичную кампанию, чтобы отложить, обесценить и уничтожить то, что было принято.

Остались только полумеры, лазейки и регулирующие органы, которым не хватало финансирования и кадров. Запрет на худшие сценарии возможен, только если будет оказано сильное политическое давление. А у политиков появится основание повлиять на эту отрасль, только если разгневанное население потребует действий. А до тех пор Уолл-стрит будет продолжать свои безумные спекуляции деньгами пенсионных и благотворительных фондов, пока новый кризис не положит этому конец.