Читать книгу Когда мы верили в русалок - Барбара О'Нил - Страница 4

– Куда ты меня везешь? – спрашиваю я, пальцем пытаясь сдвинуть с глаз повязку.

Саймон, мой муж, шлепает меня по руке.

– Не тронь.

– Мы едем уже целую вечность.

– Это приключение.

– Займемся извращенческим сексом, когда прибудем на место?

– Изначально я это не планировал, но раз ты сказала… – Его ладонь опускается на мою руку и ползет к груди. Я смахиваю ее. – А что, отличная идея. Ты – обнаженная, с завязанными глазами, под открытым небом.

– Под открытым небом? В Окленде? М-м, нет.

Я пытаюсь понять, куда мы направляемся. Несколько минут назад мы съехали с автострады, но на слух я по-прежнему не могу определить, в каком мы районе. Можно было бы сориентироваться по преодоленному расстоянию, но это если бы мы жили не в Девонпорте, откуда долго добираться до многих других районов города. Подняв голову, я принюхиваюсь и улавливаю запах хлеба.

– Уф, пекарней пахнет.

– Одна подсказка есть, – хмыкает Саймон.

Какое-то время мы едем в молчании. Потягивая кофе из бумажного стаканчика, я в волнении думаю о своей дочери Саре. За завтраком она закатила истерику, заявила, что не пойдет в школу. Пряча лицо в растрепанных темных волосах, которые словно накидкой укрывали ей плечи и руки, причину она назвать отказывалась, и только твердила, что школу она ненавидит, что там ужасно и она хочет учиться дома, как ее (странная и жеманная) подруга Надин, живущая с нами по соседству. Самый настоящий бунт со стороны семилетней девочки, которая слыла лучшей ученицей в классе.

– Как по-твоему, что с Сарой?

– Наверняка просто с кем-то поссорилась, хотя надо бы заехать в школу, поговорить с учителями.

– Да, пожалуй.

Сара ни в какую не соглашалась идти в школу, хотя старший брат вызвался приглядеть за ней. Лео в девять лет был копией своего отца: те же густые блестящие темные волосы и бездонные глаза, как глубь океана, та же долговязая фигура. Уже сейчас видно, что он будет таким же атлетичным, как его отец: Лео с полугода плавает как рыба. И подобно отцу, он не поддается плохому настроению и не теряет уверенности в себе, в отличие от меня и Сары.

Для себя я даже не мыслю жизнь без забот и тревог, но их оптимистичный настрой мне импонирует.

– К сожалению, она пошла в мать.

– В детстве ты была подвержена приступам уныния?

– Это еще мягко сказано, – смеюсь я. Треплю мужа по руке, даже с завязанными глазами безошибочно определив, где она лежит на сиденье. – И теперь подвержена, как заметили бы некоторые.

– Я их мнения не разделяю. Ты – само совершенство. – Саймон стискивает мою ладонь, и в этот момент мы резко поворачиваем, – вероятно, на подъездную аллею, предполагаю я. Небольшое расстояние автомобиль преодолевает, двигаясь под наклоном вверх, и затем останавливается.

– Повязку можешь снять, – объявляет Саймон.

– Слава богу. – Я срываю с глаз повязку и, тряхнув головой, ладонью приглаживаю волосы по всей длине.

Но открывшийся моему взору вид мне мало о чем говорит. Мы находимся в туннеле, образуемом древовидными папоротниками и лианами. В одном месте дорога усыпана темно-зелеными плодами, нападавшими с ветвей фейхоа.

– Где мы, черт возьми?

Саймон вскидывает одну густую темную бровь; его большой рот кривится в усмешке.

– Готова?

Сердце в груди подпрыгивает.

– Да.

Пару минут он едет вперед по разбитой ухабистой дороге, которая идет вверх, а потом мы неожиданно выкатываем из густых зарослей на широкую круговую подъездную аллею перед красивым домом 1930-х годов, который стоит отдельно на фоне необъятного голубого неба и безбрежного синего моря.

У меня перехватывает дух. Саймон еще не заглушил мотор, а я, с раскрытым ртом, уже выскакиваю из машины.

Сапфировый Дом.

Двухэтажный особняк в стиле ар-деко высится над гаванью и чередой островов, что тянутся вдалеке. Я резко поворачиваюсь, и передо мной, сверкая и переливаясь в лучах яркого утреннего солнца, простирается внизу город. Отсюда мне видны три из семи его вулканов. Я снова обращаю лицо к дому, и у меня сдавливает грудь. Этот особняк завораживает меня с тех самых пор, как я сюда приехала, отчасти из-за трагической истории, что связана с ним, но главным образом потому, что он стоит на этом холме. Элегантный и горделивый. Недоступный, как Вероника Паркер, кинозвезда, построившая для себя этот дом в 1930-х и впоследствии погибшая от рук убийцы.

– А войти можно?

Саймон протягивает ключ.

Я хватаю его и бросаюсь мужу на шею.

– Ты самый замечательный на свете!

Его ладони опускаются на мои ягодицы.

– Знаю. – Саймон берет меня за руку, переплетает свои пальцы с моими. – Пойдем посмотрим?

– Она умерла?

– В прошлом месяце. Ну что, приглашай в дом? – Он останавливается у входной двери. – Ты же теперь здесь хозяйка.

У меня холодеет кровь.

– В каком смысле?

Саймон запрокидывает назад голову, оценивающе глядя на контуры крыши со стороны фасада.

– Я купил его. – Он опускает подбородок. – Для тебя.

Глаза у него насыщенного серого цвета, как штормящий Тихий океан. В эту минуту они лучатся радостью оттого, что ему удалось удивить меня, и откровенной неподдельной любовью ко мне. На ум приходят строки из Шекспира, засевшие в памяти еще со школьных лет, с уроков литературы – только эти занятия я и посещала регулярно в старших классах: «Не верь, что солнце ясно, что звезды – рой огней, что правда лгать не властна, но верь любви моей»[3].

Я приникаю к мужу. Лбом упираюсь ему в грудь, руками обвиваю за пояс.

– Боже, Саймон.

– Эй, ну ты что? – Он гладит меня по волосам. – Ведь все хорошо.

От него пахнет стиральным порошком, нашей постелью и – едва уловимо – осенними листьями. Он мускулист и широкоплеч – твердыня, о которую разбиваются все лиходеи мира.

– Спасибо.

– Тут есть один махонький подвох.

Я отнимаю голову от груди мужа и смотрю ему в лицо.

– Что за подвох?

– Хелен, сестра Вероники, держала двух собак. Она выдвинула одно требование: дом покупается вместе с ее питомцами, и какое-то общество будет осуществлять надзор за условиями их содержания.

– За это я ее обожаю, – смеюсь я. – Что за собаки?

– Точно не знаю. Одна большая, одна маленькая – это все, что сказал агент.

Собаки не проблема. Мы с мужем оба их любим, и наш золотистый ретривер будет только рад тому, что у него появилась компания.

– Ну же… давай войдем. – Саймон слегка подталкивает меня локтем.

Чувствуя, как гулко стучит в груди сердце, я отпираю входную дверь.

Мы ступаем в холл высотой в два этажа, окруженный грациозной галереей. Он весь залит солнечным светом: сегодня ясный день. Комнаты расположены по кругу, в распахнутые двери видны окна и то, что за ними. Стену одной, похожей на длинную гостиную, занимает ряд стеклянных дверей от пола до потолка, из которых открывается изумительная панорама искрящегося волнующегося моря. Вдалеке на воде покачивается парусник.

Интерьер еще больше ошеломляет. Картины, мебель, ковры, убранство – все сплошь антиквариат, главным образом в стиле ар-деко с его ясными отточенными линиями. Среди них затесались несколько изделий мастеров художественного движения «Искусства и ремесла». Изысканный черно-красный лакированный шкаф-кабинет, на котором стоит резная ваза с засушенными стеблями; рядом – круглый стул, на который, я почти уверена, никто никогда не присаживался. Ковер в красно-золотистых тонах с узором из вьющихся растений.

– И что – весь дом такой? – сипло спрашиваю я. – Такой… нетронутый?

– Не знаю. Я внутри не был.

– Ты купил его, даже не осмотрев?

Саймон берет меня за руку.

– Пойдем, осмотрим.

Экскурсия по дому из разряда чудес. Мы как будто перенеслись в 1932 год. Здесь все того периода: мебель, постель, стены, произведения искусства. Три ванные с плиточным покрытием. Одна из них, самая большая, – просто жемчужина. Не удержавшись от восторга, я кружусь в танце посреди комнаты. Пальцами веду по изразцам приглушенных зеленых и синих тонов, которыми облицованы стены, потолок и ниша для ванны.

Дом считался бы редкой находкой, даже если бы он был оформлен просто в классическом ар-деко, но в нем, ко всему прочему, ощущается горделивый дух Океании. Лестницы из полированной древесины каури, перила из австралийского черного дерева. В отделке, творениях краснодеревщиков и плиточников преобладают мотивы папоротников и киви. Мы идем по коридорам, переходим из помещения в помещение, а я кончиками пальцев веду по инкрустированным и резным поверхностям, восхищаясь мастерством человека, создавшего всю эту красоту. Стеклянные двери с рисунком ведут из комнаты в комнату и на широкую террасу с видом на море.

Только три из двадцати двух комнат претерпели ремонт: спальня и гостиная в глубине особняка – ода безликости семидесятых; и часть кухни с плитой и холодильником десятилетней давности. Бытовая техника из нержавейки выбивается из общего интерьера просторного кухонного помещения, рассчитанного на многочисленную прислугу. Кафельное покрытие здесь не столь эффектное, но плита стоит в нише, облицованной изразцами, и я подозреваю, что под губительным слоем краски тоже похоронены изразцы.

Мы с Саймоном идем через буфетную, которой заведовал дворецкий. Она и теперь забита всяческими столовыми приборами и посудой – от рыбных ножей до супниц и фарфора. Я открываю одну из стеклянных дверец и беру одну из белых фарфоровых бутербродных тарелок, украшенных темно-синей окаемкой и исполненным золотом рисунком в виде двухголовых львиц и традиционных цветов по краю.

– Не… невероятно. Не дом, а настоящий музей. – Я осторожно возвращаю тарелку на свое место. – Может, это и должен быть музей. Может, мы будем эгоистами, если станем здесь жить.

– Глупости, дорогая. – Мой муж тянет меня за собой, и мы из узкой кладовой выходим в столовую, а оттуда, через одну из стеклянных дверей, что образуют стену, – на улицу. – Взмахом руки Саймон показывает на горизонт, словно собственноручно написал этот вид. – Представь, что наши дети растут в окружении всего этого великолепия. Что дом наконец-то наполнился жизнью.

Ветер ерошит его волосы, и я, как всегда, проникаюсь его заразительным оптимизмом.

– Ты прав.

– Конечно. – Он треплет меня по плечу и прячет глаза на загорелом лице под солнцезащитные очки. – Пойду взгляну на эллинг, а ты погуляй пока по дому. Пообедаем «У Маргариты», не возражаешь?

– Нисколько. С большим удовольствием, – отвечаю я, спеша возвратиться в дом. Мне не терпится все потрогать и пощупать собственными руками, лишний раз убедиться, что это не сон.

Обходя комнаты, я осторожно касаюсь дверных косяков, стен, предметов искусства и ваз, а сама прислушиваюсь: не раздастся ли где призрачное эхо печальных отголосков. Но в доме царит безмолвие, некая напряженная тишина, словно он затаился в ожидании чего-то. Обследовав почти весь особняк, я наконец молча поднимаюсь по винтовой лестнице в большую спальню, которую оставила напоследок. Она занимает добрую треть второго этажа. Стеклянные двери ведут на балкон во всю длину комнаты. Напротив вздымаются до потолка гладкие лакированные двери стенного шкафа, по краю ненавязчиво инкрустированные орнаментом «шеврон».

С содроганием я смотрю на паркетный пол, застеленный коврами в розово-серых тонах. Именно здесь нашли мертвой первую владелицу дома, скончавшуюся от ножевых ранений в молодом возрасте двадцати восьми лет.

В середине 1920-х Вероника Паркер, роскошная темноволосая красавица из Новой Зеландии, стала знаменитой голливудской актрисой. В 1932 году на Олимпийских играх в Лос-Анджелесе она входила в состав комитета, который занимался организацией приема спортсменов из ее родной страны. Тогда-то она и познакомилась с уроженцем Окленда Джорджем Брауном, принимавшим участие в Олимпийских играх в качестве пловца. У них закрутился головокружительный роман. Вероника уже построила Сапфировый Дом, но Джордж был женат на своей школьной пассии, и та отказывалась дать ему развод.

По общему мнению, эта страсть Веронику и погубила.

Их бурный роман длился шесть лет. 9 апреля 1938 года после приема, что она дала в своем доме на холме, ее нашли мертвой. Были допрошены десятки подозреваемых, но все утверждали, что актрису убил Джордж. Мир его рухнул, и последние три года своей жизни он прожил затворником. Одни говорили, что он умер от горя. Другие – от чувства вины.

Размышляя, я носком постукиваю по полу, но следов преступления не вижу. Разумеется, их выскребли еще восемьдесят лет назад. И все же меня удивляет, что сестра Вероники жила в этом доме все минувшие годы и никогда не спала здесь.

А впрочем… Кто решился бы ночевать в той комнате, где была убита его или ее сестра? Почему Хелен жила здесь одна так долго? Настолько сильно была убита горем, что могла найти покой только в том доме, который построила ее сестра? Или просто считала, что это выгодно?

Да нет. Она могла бы распорядиться домом сотней разных способов. Например, продать или переделать его под свой вкус. А она жила в тех трех непритязательных комнатах, все остальные оставив практически такими, какими они были при жизни сестры.

Все, кроме этой комнаты.

Двигаясь по периметру, я открываю выдвижные ящики. В них пусто. И в шкафах тоже. Только письменный стол в углу содержит кое-какие артефакты. В одном из ящиков лежат пожелтевшая бумага и затвердевший сургуч. В другом я нахожу бутылочку с засохшими чернилами и авторучку.

Мои пальцы обхватывают ее, и в горле вдруг першит от воспоминания о давнишней утрате. Ручка солидная, с инкрустацией из зелено-желтых геометрических узоров. Я снимаю колпачок, обнажая резное серебряное перо.

Время отступает.

Мне десять лет, я пишу перьевой ручкой, отрабатывая каллиграфический почерк. За окнами комнаты, которую я делю вместе с сестрой, бушует шторм. Склонив голову, так что волнистые волосы падают ей на лицо, она старательно выводит «Л» – свою любимую букву. У нее она получается красивее, чем у меня. У нее вообще почерк лучше.

Я роняю авторучку в ящик стола и вытираю о себя ладони.

В этом доме, может, призраки и не водятся, но меня они преследуют.