Читать книгу Правила крови - Барбара Вайн - Страница 6

Этим утром я отправился в архив записей актов гражданского состояния в Ислингтоне, где хранятся документы, и попытался дополнить составленное мною довольно жалкое генеалогическое древо. Там я выяснил, что первая дочь Генри, Элизабет, вышла замуж за Джеймса Киркфорда в 1906 году, однако прошло еще шестнадцать лет, прежде чем вторая, Мэри, сочеталась браком с Мэтью Крэддоком. У Элизабет был сын Кеннет и две дочери, а у Мэри – две дочери, Патрисия и Диана. Чтобы откопать эти сведения, потребовалось довольно много времени, а мне еще нужно было найти записи о Джимми Эшворт и ее семье. Я знал о ней достаточно, чтобы облегчить себе поиски. Ее дочь Мэри родилась в 1884 году, через четыре месяца после брака матери с Леонардом Доусоном. Отцом ребенка, родившегося в законном браке, считается муж его матери (Quern nuptiae demonstrant pater est[21]), и именно поэтому Генри хотел, чтобы Джимми и Лен поженились как можно скорее. Но Мэри была его дочерью, я нисколько не сомневаюсь.

Вчера вечером я хотел поговорить об этом с Джуд. Нашел снимок Генри, сделанный примерно в том возрасте, в каком теперь Дженет, и сходство оказалось еще поразительнее, чем я думал. Форма лба, высокая переносица, прямые брови, длинная верхняя губа – все одинаковое. У Генри, у моего отца, у Лауры и Дженет. А у меня? Я внимательно рассмотрел свое лицо в зеркале. Нет, я больше похож на мать. Обнаружив неизвестную ветвь своей семьи, испытываешь странные чувства – волнение и одновременное некоторое отвращение. Я убеждаю себя, что становлюсь похож на Лауру, когда начинаю «обелять» своего предка, которого не знал и к которому, по всей видимости, не испытывал бы симпатии. Однако меня беспокоило не это, а сам факт наличия общих генов с незнакомыми людьми, почти чужаками. Похоже на глупую шутку. Мне не понравились слова швейцара, вежливо намекнувшего, что любые мои гости вне подозрений, и посчитавшего Лауру и Дженет моими родственницами. Но они действительно родственницы – и всегда ими были.

На целых полчаса я почти полюбил Генри – за щедрость, за решимость помогать женщине, которую бросил. Потом мои чувства снова изменились. Что чувствовала Джимми Эшворт, когда любимый человек, чей плод она в себе носила, заставлял ее выйти замуж за мужчину, которого она ни в грош не ставила и который не был отцом ее ребенка? А Лен Доусон? Неслыханное унижение. Мы с Салли часто ссорились, особенно к концу нашего брака, но я помню, какую испытывал к ней нежность, когда она вынашивала Пола, а также гордость, когда смотрел, как изменяется ее тело, или когда шел с ней по улице, держа за руку. Мой ребенок. Всего этого был лишен Лен Доусон. Интересно, говорили они об этом между собой? О ребенке и о его отце? Я представляю, как Доусон бурчит накануне свадьбы: «Мы не скажем об этом ни слова», и «Сэр Генри все устроил, и мы благодарны ему, и у нас нет причин больше упоминать об этом».

Мне хотелось бы больше узнать о Джимми Эшворт – не только ее происхождение, дату свадьбы и то обстоятельство, что она вышла замуж за Лена Доусона в двадцать восемь лет. В то время ее родители были живы и проживали неподалеку, в Соммерс-Тауне. О них я ничего не знаю. Может, Джимми – после того, как бросила школу, вне всякого сомнения, в юном возрасте, – работала с утра до ночи за гроши на каком-нибудь потогонном производстве? Может, она рисковала потерять зрение или отравиться свинцовыми белилами? И поэтому пошла на улицу, подобно многим бедным девушкам викторианской эпохи? Не обязательно. Я не знаю, кто был первым ее «покровителем» и он ли познакомил ее с Генри. Хотелось бы знать, любила ли она его. Генри ее не любил – я в этом уверен. Потом появился ребенок, зачатый после девяти лет связи. Конечно, беременность могла быть не первой, но раньше Джимми делала аборты. Значит, она хотела этого ребенка? И даже подумала, что Генри женится на ней, если она забеременеет от него? Этого я никогда не узнаю. Генри не оставил никаких зацепок, кроме пятиконечных звездочек, указывающих, что в тот день он посещал свою любовницу.

Я не могу повторить все это Джуд. Не будет преувеличением сказать, что ее устроил бы и чужой ребенок. Чужие яйцеклетки, чужая сперма или, если хотите, чужая кровь и ДНК – не имеет значения. После второго выкидыша Джуд попросила меня найти суррогатную мать, которая вместо нее выносит моего ребенка. Как ни тяжело было ей отказать – я очень не люблю этого делать, – но пришлось. Мне безразлично, будет у нас ребенок или нет, но я ненавижу саму мысль об участии кого-то чужого. Лен Доусон тоже в каком-то смысле был суррогатом, и я не думаю, что это доставляло ему больше удовольствия, чем мне. Поэтому я промолчал и удовлетворился историей о катастрофе на мосту через Тей, но сначала рассказал о Лауре, Дженет и нашем чаепитии. Я не стал упоминать о сходстве женщин с моим отцом, но заметил, что Джуд немного похожа на Джимми Эшворт, входившую в число первых красавиц эпохи.

– А значит, и на Оливию Бато, – сказала она.

– И на Оливию Бато.

– Почему, черт возьми, Генри на ней не женился? – восклицает Джуд, а потом спрашивает то же самое о Кэролайн Гамильтон и интересуется, была ли Кэролайн похожа на двух других женщин.

Я не знаю ответов на эти вопросы и никогда не узнаю, если не найду другие письма. Поэтому я оставляю Джимми и ее потомков, возвращаюсь на несколько лет назад, в 70-е годы XIX века, и показываю копии страниц «Таймс» от 30 декабря 1879 года. Шрифт очень мелкий, и текст трудноразличим. Джуд говорит, что без увеличительного стекла прочесть ничего нельзя, и просит меня просто рассказать историю о Генри и этом злополучном поезде. Так ей будет гораздо приятнее, прибавляет она и целует мои руки. Это наш жест. Наш особый жест, думаю я и тоже целую ее длинные, очень гладкие пальцы.

– Отец Генри никак не мог противиться браку сына, – говорю я. – Он умер в тысяча восемьсот семьдесят третьем. Мать Генри по-прежнему жила в Годби-Холле. У нее были две сиделки, которых оплачивал Генри. Если он и не испытывал к матери особой любви, то всегда исполнял свой долг. Ей было восемьдесят, и она страдала слабоумием. Думаю, теперь мы назвали бы это болезнью Альцгеймера. В письме к Коучу, отправленному десятью годами позже, Генри отмечает, что мать больше не узнает его и почти потеряла память. Коуч, похоже, специализировался на гериатрии, и Генри описывает ему состояние матери.

– Все это было десятью годами позже?

– Совершенно верно. Когда мать была в своем уме, Генри имел привычку приезжать в Годби на Рождество. Вероятно, теперь он не видел смысла в этих визитах – ведь мать его не узнавала. Как бы то ни было, в том году, семьдесят девятом, Ричард Гамильтон пригласил его в дом своих родителей в Ньюпорт-он-Тей в графстве Файф. Кажется, теперь это довольно большой город.

После Рождества Ричард и Генри собирались на вечеринку в замок Лалох, куда их пригласили на несколько дней. Представляю, какой энтузиазм вызвала такая перспектива у Генри. Это было для него гораздо важнее, чем тихое Рождество в шотландской деревне с пожилой семейной парой. Он был снобом, хотя почему-то не всегда. Чтобы добраться из графства Файф в Данди, требовалось пересечь Ферт-оф-Тей, и в прежние времена это можно было сделать только на пароме. Первый железнодорожный мост через залив начали строить в 1871 году и закончили семь лет спустя. Он был открыт 1 июня 1878 года, а через девятнадцать месяцев рухнул в воды залива, вместе с поездом и пассажирами.

Джуд хочет знать, почему.

– На сооружение моста ушло семь лет, но первый же сильный шторм его разрушил?

– Мост был закончен и покрашен в феврале 1878. Инспектировал его какой-то генерал – я не помню, как его звали и почему выбор пал именно на него. Они соединили шесть локомотивов, каждый весом в семьдесят три тонны, и прогнали по мосту со скоростью сорок миль в час. Теперь я процитирую тебе отчет о расследовании катастрофы: «Поведение моста под этой нагрузкой, по всей видимости, было удовлетворительным: обнаружилась лишь одна деформация балки средней степени, незначительная вибрация, но никаких признаков ослабления перекрестных раскосов». Пятого марта генерал заявил, что не видит причин, по которым мост не следует использовать для пассажирского транспорта, но прибавил, что «было бы нежелательно, чтобы поезда проходили мост на высокой скорости». Двадцать пять миль в час – таковы его рекомендации. В то время это был самый большой мост в мире: две мили длиной, восемьдесят пять железобетонных пролетов, а средняя часть располагается на высоте сто тридцать пять футов над самой высокой отметкой воды.

– Что же произошло?

Я говорю, что мы должны вернуться к Генри. С 23 декабря он гостил у Гамильтонов в Ньюпорте. Они с Ричардом решили поехать поездом, шедшим из Эдинбурга, не экспрессом, а обычным поездом, который останавливался на бесчисленном количестве маленьких станций и после проезда по мосту должен был прибыть в Данди в 7.15 вечера. Это было воскресенье, 28 декабря, и в тот день разразилась сильная буря с ураганным ветром и ледяной крупой. Тем не менее двое друзей не видели причин откладывать путешествие. Они договорились, что на железнодорожном вокзале Тей-Бридж их встретит карета лорда Гамильтона.

Приблизительно за час до того, как они собирались покинуть дом родителей Ричарда, Генри получил телеграмму. Экономка Годби-Холла сообщала, что его мать быстро угасает, и Генри должен приехать как можно скорее, если хочет застать ее в живых. Мы не знаем, что думал об этом Генри. Он с нетерпением ждал визита в замок Лалох и, по всей видимости, предпочитал общество Ричарда Гамильтона всему остальному. В любом случае мать не узнала бы его – и скорее всего уже скончалась бы, пока он добрался бы до Йоркшира.

– Он поехал?

– В Годби? Попытался. Отказался от мысли о замке Лалох.

– Готова поспорить, только потому, что телеграмму видели другие, – замечает Джуд. – Если бы Генри был один и никто не видел мальчишку, доставившего телеграмму, он выбросил бы ее и сделал вид, что ничего не получал. Я его знаю.

– При необходимости Генри выбросил бы и приказ об освобождении из тюрьмы. Он был бы мертв, если бы сел в тот поезд.

– И тебя бы здесь не было, – говорит Джуд и берет меня за руку. – Я рада, что он получил телеграмму.

Я тоже, отвечаю я и прибавляю, что, возможно, Генри был не таким черствым, как ей кажется. Вне всякого сомнения, он любил мать и исполнял свой долг перед ней. Друзья отправились на станцию вместе, но Нантер ждал поезда на юг, а Ричард – на север. Естественно, поезд Генри так и не пришел. Он ждал, поезд задерживался, и Генри, наверное, спрашивал, что случилось, но ему отвечали, что телеграфное сообщение между Файфом и Данди прервано, поскольку буря повредила провода. Что он делал в эти часы, а затем и несколько следующих дней, нам неизвестно. Может, вернулся в дом Гамильтонов и оставался там. А может, ждал на станции, надеясь, что придет следующий состав. Не подлежит сомнению, что Генри пытался выяснить, что случилось с поездом на мосту через Ферт-оф-Тей. Он мог оставаться на вокзале всю ночь, верный своей великой дружбе с Ричардом Гамильтоном, – а возможно, и любви к нему. Наверное, он очень волновался, просто места себе не находил, но в конечном итоге должен был где-то провести оставшееся до утра время. В эту ночь умерла его мать.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает Джуд. – Никогда не поверю, что Генри писал об этом в дневнике.

– Из очень длинного письма Кэролайн Гамильтон Ситон своей кузине из Леучарса.

Тем временем Ричард Гамильтон сел на поезд; всего пассажиров было около девяноста человек. Буря усиливалась. Нет никаких причин полагать, что машинист локомотива превысил предписанную скорость, двадцать пять миль в час. Поскольку в катастрофе никто не выжил, то у нас нет свидетельств очевидцев о происходившем в поезде, о силе бури, о том, боялись ли пассажиры. Тут Джуд – все-таки она издатель – вдруг вспоминает, что А. Д. Кронин в романе «Замок Броуди», опубликованном в 1931 году, описал крушение глазами пассажира.

– Но знать наверняка он не мог, – прибавляет она.

Никто не мог. Человек по фамилии Лоусон, живший в Данди, на Виндзор-Плейс (по сообщению газеты «Таймс» от 29 декабря 1879 года), в день катастрофы в восьмом часу вечера вышел на улицу вместе с приятелем. Они рассуждали о яростном юго-западном ветре и о том, решится ли поезд из Эдинбурга проехать по мосту в такую погоду. Они обвели взглядом цепочку огней на нижних пролетах и высоких распорках, а потом замерли, увидев яркую вспышку. Эта вспышка была похожа на огненный водопад, низвергавшийся в воды залива; пылающая масса рухнула вниз, и огни на мосту погасли.

Другой свидетель – я не знаю его имени, но в литературном даре ему не откажешь – так описывал произошедшее: «Вчера вечером я сидел у камина, слушал завывание бури, а потом сильный порыв ветра ударил в дымовые трубы дома напротив и сбросил их на землю; грохот был такой, что мы все вскочили. Высунувшись в окно, я окинул взглядом улицу, и в этот момент выглянула луна, осветив уходящие вдаль воды залива внизу и длинный изогнутый силуэт моста… Я инстинктивно посмотрел на часы. Было ровно семь часов. “Скоро прибудет эдинбургский поезд, – воскликнул я, обращаясь к жене. – Пойдем, посмотрим, попытается ли он пересечь залив в такую погоду”.

Потом мы выключили газовые лампы в гостиной и, благодаря Господа, что никто из наших друзей, насколько нам известно, не пересекает реку в этот час, стали ждать появления поезда. Свет к тому времени стал очень переменчивым; по небу бежали тяжелые тучи, иногда полностью закрывая полную луну. “Вот он идет”, – воскликнул кто-то из детей, и в этот момент из-за поворота у Вормита показались огни эдинбургского поезда. Затем состав миновал сигнальную будку с южной стороны и выехал на длинный прямой участок моста. На мосту он, похоже, мчался с большой скоростью, и когда локомотив нырнул под напоминающие туннель своды гигантских балок, моя маленькая девочка очень точно описала, на что похожи огни поезда, мелькающие сквозь ажурные фермы моста, воскликнув: “Смотри, папа. Правда, это как молния?”

Описывать это довольно долго, но глазу казалось, что все произошло почти одновременно: поезд въехал на мост, и похожий на комету сноп искр вылетел из локомотива и растворился в темноте. Длинная огненная лента протянулась к бурным водам внизу и исчезла в них. Затем мост погрузился в абсолютную темноту…»

«После этого, – пишет “Таймс”, – с эспланады послышались громкие призывы, обращенные к стрелочнику». Тот ответил, что сигнал поезда пришел к нему с южной стороны моста в девять минут восьмого, а в четырнадцать минут восьмого состав въехал на мост. Стрелочник пытался разглядеть поезд из своей будки, но не смог. Затем попытался телеграфировать стрелочнику на южной стороне моста, но между 7.14 и 7.17 «связь была прервана». Новость распространилась быстро, как и все новости подобного рода, и у вокзала Тей-Бридж собралась толпа. На поезд, следовавший в южном направлении, были проданы билеты, но состав так и не тронулся в путь.

– Это был поезд Генри?

– Тот, на который он так и не сел.

Совершенно очевидно, никто не знал, что делать дальше. Буря свирепствовала так, что поначалу никто не осмеливался ступить на мост. Затем два человека предприняли такую попытку. Управляющий железной дорогой и начальник станции Тей-Бридж. Они цеплялись за рельсы, раздирая руки в кровь; наверное, им было очень страшно. Представьте себе бьющий им в лица ветер и дождь со снегом, скользкие железные балки… Смельчаки сумели пройти достаточно далеко и увидели, что средней части моста больше нет, а высокие фермы исчезли. Но сначала они увидели облако брызг из трубы, которая проходила вдоль моста и доставляла воду в Ньюпорт, и поняли, что труба разорвалась, когда мост рухнул вниз.

Луна светила ярко, но часто скрывалась за облаками, и определить масштаб разрушений было невозможно. Смельчаки вернулись в Данди и «подтвердили худшие опасения людей». Однако многие продолжали верить, что, несмотря на разрушение моста, поезд не пострадал и целый и невредимый стоит в Файфе. Они цеплялись за эту надежду до тех пор, пока на другом берегу, в Броти Ферри, не были найдены мешки с почтой, которые перевозил поезд. Буря не утихала. В десять часов пришел паром «Данди», но не привез никаких новостей из Ньюпорта. Мэр Данди и железнодорожные чиновники погрузились на паром в Крейг-Пир; судно снова отправилось в путь и успело преодолеть довольно большое расстояние, прежде чем буря начала стихать. Когда паром приблизился к обломкам моста, стало ясно, что исчез целый пролет высоких ферм длиной в 3000 футов.

Ужас свидетелей катастрофы и неверный свет луны привели к печальному результату: очевидцам показалось, что они видят цепляющихся за опоры людей; эта иллюзия была вызвана причудливыми формами, которые приняло искореженное железо. Ветер смел тринадцать громадных ферм, но в городе не слышали звука падения такой массы железа. Рев бури заглушил все остальные шумы. Вскоре выяснилось, что к разрушенному мосту подплывать ближе опасно. Начальник порта стал у руля, и они поплыли прочь, в темноту, пристально вглядываясь в воду, но не увидели ни ферм моста, ни поезда.

Поначалу все считали, что в поезде было триста пассажиров. При катастрофах предполагаемое число жертв обычно оказывается выше окончательных цифр, но в данном случае погибших оказалось девяносто человек. Водолазные работы начались следующим утром. Удалось найти только одно тело – пожилую женщину, которую выбросило на берег примерно в это же время.

– Интересно, участвовал ли в этом Генри? – размышляет Джуд. – Может, он отправился с одной из лодок? Видел ли людей, цеплявшихся за разрушенный мост – или то, что они приняли на людей?

– Не знаю. То есть Кэролайн Гамильтон не знала.

– Значит, Ричарда Гамильтона не нашли?

– Нет, тела не нашли. Его багаж, маленький чемоданчик с инициалами, выбросило на берег в Броти Ферри вместе с коробкой столовых ножей и вилок, двухфунтовой упаковкой чая, пачкой карточек с зароком о воздержании от пьянства, выпущенных Католическим обществом борьбы за трезвость, и множеством других вещей. По сообщению «Таймс», два джентльмена – их имена не называются – собирались сесть на поезд, но передумали. Вероятно, одним из них был Нантер.

– Кэролайн часто упоминает Генри. Не знаю, откуда ей было известно о его чувствах, но, скорее всего, он отправил ей письмо с соболезнованиями, когда выяснилось, что Ричард погиб. А может, он написал родителям Ричарда. Судьба поезда прояснилась только на следующий день. Генри мог и не знать всех подробностей, пока не увидел газету, уже в Хаддерсфилде.

– Вероятно, первым делом, – говорит Джуд, – он возблагодарил Бога. Должно быть, Генри был потрясен тем, что находился на волосок от гибели.

Да, возможно. Однако он был глубоко привязан к Ричарду Гамильтону, а теперь лишился и сестры, и брата. Джуд спрашивает, почему я уверен, что Генри чувствовал скорбь, а не радость от чудесного спасения, и я отвечаю, что причина в изменении его характера. Потеря Ричарда Гамильтона изменила его к худшему.

Возможно, Гамильтон сдерживал его. Он должен был знать о Джимми Эшворт. Будучи неженатым, целомудренным человеком, прихожанином пресвитерианской церкви Шотландии, он мог уговаривать друга, чтобы тот оставил Джимми и женился. По всей видимости, в викторианскую эпоху считалось абсолютно приемлемым читать другу нотации, и поэтому Гамильтон, наверное, пытался наставить Генри на путь истинный и в какой-то мере добился успеха. Он мог с полным основанием заявлять: «Ты уже преодолел сорокалетний рубеж, и тебе пора остепениться, завести семью». К концу 1879 года Нантер уже познакомился с семьей Бато, и Гамильтон мог считать Оливию подходящей для него партией.

У меня есть фотография Ричарда Гамильтона. Он сидит в кресле, опираясь локтем на бамбуковый столик с пальмой в горшке; на нем мантия и академическая шапочка с плоским квадратным верхом. Он вполне мог быть братом Оливии Бато – или Джимми Эшворт. Очень красивый мужчина с такой же, как у них, светящейся кожей, темными глазами и волосами, правильными чертами лица. У него красивые губы, слишком пухлые для мужчины. Как и Оливия с Джимми, он относился к тому типу, который нравился Генри. Именно внешность Гамильтона делала его привлекательной – как для любви, так и для дружбы. Тем не менее после катастрофы имя Гамильтона ни разу не появляется в дневнике Генри. Записи становятся короче и суше. В своих письмах Нантер тоже никогда не упоминает друга. Ричард Гамильтон, чье тело было погребено в водах реки Тей, исчез из жизни Генри, не оставив следа, словно его в ней и не было. Эта фотография в пергаментной рамке, найденная в одном из сундуков, является единственной памятью о нем – если не считать писем.

В дневнике или блокноте Генри никогда не рассказывает о своих снах. Но ушедший из жизни любимый человек обычно появляется в сновидениях, обещая вернуться или вообще отрицая разлуку. Поэтому, убирая документы в соответствующие папки и коробки, я спрашиваю себя, видел ли Генри во сне Гамильтона, либо такого, каким тот был, либо в образе женщины, а может, видел, как они живут вместе – два врача, два стареющих холостяка. Но скорее всего, ему снилась ревущая за окном буря, разваливающийся и падающий мост, а также объятый пламенем поезд, который летит в воды залива навстречу своей судьбе.