Читать книгу Я [не] шучу - Белый Крот - Страница 1

Женя закусил нижнюю губу и во второй раз посмотрел на белоснежный, всё ещё тёплый после печати товарный чек. Нет, эти цифры никуда не исчезли. Они по–прежнему мерцали на тонкой полупрозрачной бумаге жирными чернильными строками и напоминали ему о том, что такое быть бедным: коллекционировать квитанции, не смотреть в сторону таксистов, курить поменьше и давиться растворимым кофе. «Перебесишься», – думал Женя, когда вынимал из бумажника ещё одну тысячу на проезд в метро. Оставшихся денег хватит только на неделю. «А что потом?» – хозяйка студии – этого тесного спичечного коробчонка с двумя отверстиями для окон – вчера вечером выставила ему сокрушительный счёт. Женя места себе не находил: какое оправдание найти на этот раз, чтобы отсрочить арендную плату и нейтрализовать старую фурию, вечно грохочущую в дверь, когда он на мели? Она обещала выставить его на улицу. И если ничего не предпринять в ближайшее время, так оно и будет. В самый пик осенних холодов, а может быть и в первый снег, он окажется бездомным. «Ведь какое ей дело до того, кто именно занимает её алмазные апартаменты на шестом этаже в доме без лифта и с видом на старый канал Грибоедова? Лишь бы этот кто-то вовремя платил и по ночам не докучал соседям за картонными стенами». Женя скомкал чек в горячей ладони и задержал дыхание, прислушался к биению крови у себя в висках и к суматошным звукам просыпающихся улиц. В этом городе найдутся тысячи таких же молодых и отчаянных людей, как он сам, ищущих крышу над головой. Вот только платить они будут исправно. А его следующая зарплата капнет в бумажник не раньше, чем через месяц. Но это вовсе не означает, что нужно экономить на том, что любишь. Ведь его покупка – это всего на всего новая итальянская краска. Краска ограниченной серии. Краска, которой пользуются лучшие мастера Венеции. Краска, которая обязательно должна лежать сегодня на холсте его экзаменационной работы. А он уже опаздывает.

«Успею», – мелькало в голове, когда Женя скользнул в электропоезд. И вокруг вагона сгустилась тьма подземных нор метрополитена, а в нос ударил неизменный запах креозота, старого чердака и столпившихся людей, ещё чистых и свежих, без мокрых пятен под мышками и слипшихся волос на затылке. «Успею!» – стучало в голове, когда Женя летел по размытой дождём университетской набережной, промокая и слушая вой ветра в ушах. «Успею!» – грохотало, когда он взбегал вверх по каменной лестнице, теряя драгоценные минуты, и тщетно переводил дух уже у самых дверей в аудиторию. Капелька пота скользнула у него на лбу. Руки и ноги дрожали. Женя машинально одёрнул воротник белой рубашки и только сейчас обнаружил, что не успел заскочить домой: не позавтракал и даже не переоделся. Галстук–бабочка по–прежнему обнимал горло, а в жилетке становилось жарко и катастрофически неудобно. Женя чувствовал себя по-идиотски в своей рабочей шелухе. От него пахло ночным угаром, одежда насквозь пропиталась воздухом из бара. И какой-то криворукий клиент с усами, растрёпанными как старая зубная щётка, умудрился пролить на него ирландский ликёр – самый липкий из всех, какой только существует на свете. Женя сбил с мокрых волос дождевые капли. Понял, что избежать косых взглядом не получится и решительно шагнул в залитую искусственным светом аудиторию, битком набитую студентами.

Внутри был парник. От масляных красок и синхронно потеющих в творческих муках тел воздух стоял тяжёлый. На язык через носовые пазухи вместе с гипсовой пылью оседал малоприятный солоноватый привкус. Женя занял единственный свободный угол с не очень удачным обзором. Сердце всё ещё сходило с ума и судорожно перегоняло кровь по венам, когда он нырнул за мольберт и оттуда кинул беглый взгляд на застывшую с мучительным выражением глаз полуобнажённую «композицию». Молодая девушка – тонконогая натурщица – вдруг подмигнула ему. Женя не улыбнулся, но успел оценить её ломкие ключицы и крошечные коленные чашечки. Весьма симпатичные коленные чашечки – таким только позавидовать можно. Затем Женя почувствовал, как тяжелая рука преподавателя опустилась ему на плечо, а вслед за этим все неловкие мысли мгновенно вылетели из головы, уступив место какому–то паническому вакууму. Преподаватель тяжело склонился над ухом.

– Осталось всего сорок минут, Стрельцовский. Мы тут уже почти закончили. Могли бы и не приходить.

– Но ведь пришёл.

– Успеете – значит?

Женя закусил внутреннюю сторону щеки. Бросило в жар, рубашка прилипла к спине. От внезапного желания повздорить его удержало какое–то щекотливое и стыдливое чувство – привлечь на себя лишнее внимание. – Разуметься – успею, Юрий Юрьевич.

Юрий Юрьевич кивнул лысеющей головой, но его вежливая улыбка, тонущая в курчавой кустообразной бороде, больно ужалила и осталась стоять перед глазами мучительным бельмом. Женя сдавил в пальцах кисть: за сорок минут невозможно сделать и половину от всей работы. Значит, он завалит уже третий экзамен в этом семестре. И на этот раз Юрий Юрьевич не разрешит тайком работать из дома, откуда в любой момент могут выставить за неуплату. Женя мазнул дрожащей рукой по холсту и почувствовал, как итальянская краска мягко тает под кистью и вслед за этим Женю словно бы унесло в открытое море. Прочь от чужих голосов, прочь из тесного города, собственного тела и мыслей. Бурлящий вокруг хаос затих и обернулся белым спасительным полотном.

Поступая в Петербуржский институт имени Репина года три назад, Женя боялся только одного: провалиться на вступительных экзаменах и отправиться обратно в Воронеж к отцу. В их маленький коттедж на углу улицы Панфилово сорок три, где невозможно не попадаться друг другу на глаза и тянет из дома на воздух до позднего вечера. Женя понимал, что они с ним одной крови, но сердцем всегда чувствовал – чужие. Чужие друг другу каждое утро на кухне во время глухонемых завтраков. И особенно в тесной прихожей, когда под руку отцу попадается то шарф, то перчатки и не раз – хлёсткая пощёчина в два часа ночи, если Женя вообще возвращался домой. Он знал, чего хочет от жизни: обозначил это в три года, когда расписал фломастерами стены в доме и тогда же впервые узнал, какой тяжёлой может оказаться у отца рука. То был унизительный шлепок по сверхчувствительному детскому заду, который спровоцировал искры из глаз. И вслед за этим Жени внезапно так рано пришлось осознать, что он ещё слишком далёк от идеала. Отец считал его любовь к живописи «болезнью возраста». Лихорадкой, которая обязательно спадёт, как только пуповина родительского обеспечения оборвётся и придется встать на собственные ноги. «Ерундой занимаешься», – вот и всё, что Константин мог вытиснуть из себя по мере того, как их дом наполнялся картинами. Всю жизнь отец страховал чужую недвижимость и был лишён эстетических чувств. Картины для него значили ровно столько же, сколько и новогодняя мишура: повесил и хватит. А все художники были для него людьми с ленцой и отсутствием настоящей работы. Константин повторял, что человек должен зарабатывать на хлеб полезным трудом. «Стань юристом, стань врачом, инженером, стань хоть кем-нибудь, кому не придётся есть с пола», – изводился он. Женя терпел долго. До тех самых пор, пока ни окончил школу и ни исчез ранним утром в поезде Воронеж – Санкт-Петербург, прихватив с собой только пару чистых рубашек. Он не оставил ни записки, ни голосового сообщения – ничего. Просто сбежал, а спустя пять месяцев холодным и сырым февральским вечером отец напомнил о себе. Позвонил, но лишь за тем, чтобы поплеваться в трубку и сказать, что Женя совершает ошибку.

– Останешься нищим. Содержать тебя я не буду. Учти это, – сказал запальчиво, тяжело подбирая слова.

– Я хочу стать художником. И знаешь, некоторые люди покупают картины.

– Люди не всегда занимаются тем, что им по нраву, – голос у отца содрогался и поскрипывал так, будто что-то мешало ему в горле, – кому в Питере, чёрт возьми, нужны твои картины?

– Кому-нибудь будут нужны. И нет, я не понимаю, – заявил Женя, – по-моему, люди обязаны заниматься именно тем, что их интересует – для чего еще они живут?

– Ты ведь уже взрослый парень и тебе пора подумать о своем будущем. Слышишь? Поступи в нормальный институт.

– Я думаю о своем будущем, – ответил Женя мрачно. – Всё время думаю.

Терпкий маслянистый запах краски ударил в нос как раз в тот самый момент, когда Женя очнулся и понял, что в аудитории пусто. Длинноногая натурщица уже надевала своё малиновое пальто и кокетливо болтала по телефону, посмеиваясь в драповый воротник. Стрелки настенных часов перетекали за двенадцать, Женя почувствовал голодную судорогу в животе и собственное тело – будто соломенная кукла, переполненная смертельной усталостью. Потёр распаленные огнём веки подушечками пальцев и, щурясь от ослепительного света, взглянул на холст: жирные маски уродливо блестели под гудящими люминесцентными лампами. Прекрасная итальянская краска лежала неравномерно, наспех и как-то бессовестно бесчувственно. «Блёкло и скучно. Никуда не годится – сырой и просто кошмарный набросок. Такое безобразие нельзя презентовать на экзамене. Ерунда!»

– Невозможно создать шедевр за сорок минут, Стрельцовский, если только вы не гений, – крякнул преподаватель за спиной.

Женя не оглянулся, но интуитивно понял: лицо у Юрия Юрьевича смягчилось. И пожал плечами. – Но попробовать-то стоило.

– Попробовать – несомненно, стоило. У вас врожденная способность чувствовать цвета. И есть то, чего недостаёт современному художнику – чувство собственного стиля. При желании вы многого добьётесь.

– Вы уже говорили мне это.

– Не расслабляйтесь, ведь я и не закончил, – Юрий проковылял через весь зал и возвысился над Женей тучным облачком. – В последнее время я всё реже наблюдаю вас на своих занятьях. Вы часто опаздываете. Семестр практически подошёл к концу, а у вас нет ни одной законченной работы. Вы стали пренебрежительны. И ведь были лучшим на курсе. Не расскажите – что происходит?

Женя молчал, предчувствуя надвигающуюся лавину, и буравил безучастным взглядом освещённый уголочек студии, где ещё пару минут назад сидела тонконогая и красивая до тоски натурщица. Он только сейчас сообразил, что она ведь была абсолютно голой под этой простынкой. Приспусти он с неё эту шелковую простынку ещё на пару сантиметров вниз – скрывать стало бы нечего. Симпатичная молодая девушка, в чём мать родила, но дальше этой простынки воображение не идёт. И на задворках сознания с того подиума на Женю из тумана смотрит совершенно другой человек. И взгляд его мучительно вязок и горяч.

– На вас опять форма, Стрельцовский?

– Работал.

Юрий покачал головой. – И у вас совсем не было времени переодеться?

Женя поджал губы. И почему в этих тесных и душных студиях студенты пишут только девушек? Вот если бы на том подиуме под шелковыми тканями сидел парень и не любой, а определённый, то тогда, пожалуй, Женя нарисовал бы эту простынку чуть более значимой и не забыл бы обозначить жженой умбой родимое пятнышко на левой ключице. Он бы искал эти пятна по всему телу: за ушами, в изгибе локтей, на пояснице и в ямочках подмышками.

– Легко говорить, когда финансово пристёгнут! – молодой человек швырнул грязные кисти в банку с растворителем. – Не было – совсем.

– Стрельцовский!

К горлу подкатил ледяной комок, Женя поднял глаза и почувствовал, как загорелись уши. Но извиняться не стал. Юрий подышал на свои заляпанные жирными пальцами очки, медленно протёр оба стёклышка и водрузил очки на нос. Между тем Женя подбирал слова более благозвучные:

– Мне всего лишь и нужно каких-то минут тридцать. Ведь я могу, – его кинуло в жар, как только он вспомнил о квартплате, – закончить работу и дома?

Юрия передёрнуло, он судорожно стянул очки с переносицы и закусил душку. Губы тронула нервная и едва ли ни по-родительски пронзительная усмешка. – Напомню вам, что на этот экзамен отводится определённое количество времени.

Женя кивнул. Терять-то всё равно нечего. И взглянул в большое запотелое окно. Лишь бы только не сражаться с пристальными глазами Юрия Юрьевича. – Я понимаю.

Юрий прищелкнул языком и заулыбался, но как-то болезненно. И эта улыбка ранила Женю. Он пожалел, что решил испытать удачу.

– Стрельцовский, – художник озадаченно подёргал себя за бороду, наконец, прислонился к широкому подоконнику и надолго и всерьёз задумался, уходя вглубь своих мыслей, – даже с учётом того, что вы самый талантливый на курсе. Я не могу делать исключение ради вас. Один раз – не страшно. Но с двух – уже стыдно.

– Вы же знаете, – Женя искоса глянул на сырой холст, – я мог бы закончить это полотно в срок. Просто дурацкие обстоятельства.

– Знаю, – прервал Юрий, глаза у него были глубокие, большие и непроницаемые, – как и то, что вы стали хуже видеть…

Женя сглотнул непослушным горлом, ощущая, как весь внутренний мир опасно накреняется над гигантской пропастью. Женя и не подозревал, что первые симптомы уже заметны окружающим. – Глаза немного устают. Но беспокоиться не о чем.

Мужчина вяло кивнул. – Вы были у доктора? Зрение – это не шутки.

Женя понял, что его рот наполнился грубыми фразами, и они остервенело просятся наружу. – Вы видите проблему там, где её не существует.

Большая жирная муха влетела в приоткрытое окно, сонно покружила в липком воздухе и села на тёплую лампу в одном из прожекторов.

– Ну, так что – показывались доктору? – Юрий потёр кончик носа, – или?

Женя стиснул зубы. Ему не нужно было показываться доктору, чтобы понять – лучше не станет. Он заходил в клинику пару раз, потом бросил. – Минус два – это же такая ерунда.

Юрий промолчал. И от одного его взгляда повеяло такой дикой прохладной, что под одеждой поднялся целый взвод мурашек.

– Хорошо. Если мне нельзя взять полотно на дом, то как же мне быть в таком случае? – спросил Женя, делая то, что у него в таком случае лучше всего получается – продолжал улыбаться. – Мне бы не хотелось вылететь.

Интуиция Юрия не подводила никогда, он ощущал острую проблему, плавающую в воздухе. И эта его способность – чувствовать ложь – всегда нервировала Женю. А в последнее время начала откровенно пугать.

– Приходите завтра в семь утра. Поработаем вместе, пока аудитория свободна, – художник осмотрел Женю с ног до головы и как-то странно поморщился, потом обронил вполголоса и как бы между делом: – Выглядите измождённо. Мой вам совет: подыщите себе более подходящую работу. С этой вы, похоже, совсем спать перестали.

Юрий был прав. Но проблема заключалась в том, что Женя не мог подыскать себе никакой другой работы хотя бы потому, что и эту получил с трудом и от нее до института всего десять минут езды на метро. Плюс неплохие чаевые если повезёт. И именно там, в душном ночном смоге бара среди опьянённого множества безымянных людей, он встретил Максима – человека, которого всеми силами пытался забыть, но тот упорно возвращался к нему в воспалённом тоской воображении. Каждый раз, когда Женя возрождал любовь к нему в слепых прикосновениях к себе. И имя Максима зависало истомлённой тишиной на губах, а глубоко в горле оживал сдавленный и позорный стон поражения. Женя мечтал стереть из памяти тот день, когда они с ним встретились. Максим сидел за стойкой, на нём была расстёгнутая парка с меховым воротником. И его обветренные морозным воздухом ключицы выступали под белой майкой. А нижняя губа была рассечена в какой-то потасовке. Маленькая ранка, которую Максим периодически трогал кончиком языка – вот и всё, что Женя тогда смог запомнить. Но запомнить как жгучее клеймо, не дающее покоя.

В тот вечер бар был непривычно наводнён людьми. Людей набилось так много, что от их дыхания запотевали окна. И всё это время, пока Женя суетился у бара и думал о том, что уже к пяти часам утра опять превратится в сомнамбула, его окликали. Множество людей и с каждого Женя мысленно рисовал портреты. Убеждался, что абсолютных уродов на свете не бывает. Как и не бывает истинных красавцев.

– Бармен!

И это его работа: быть просто барменом и читать чужие мысли. Вот ваша «Маргарита», ваша «Пиранья», ваш «Крестный отец» и «Мохито». Это его работа: дотягивать до утра и не валиться с ног от усталости, чтобы потом отживать часов по восемь в душных студиях института, стоя перед мольбертом. Пожалуйста, ваша «Аляска», «Негрони» и ваша «Просто водка со льдом».

Какая-то тучная и большеротая женщина, годящаяся ему в матери нежно потрепала его по густым волосам шальной рукой десятилетней девчонки. Он поддался. И женщина подсунула под пустой бокал на чай прежде, чем исчезла. Следом за ней несговорчивый мужчина в дорогом костюме шлёпнул на стойку чуть больше, чем нужно, и отмахнулся от сдачи. Кучка молодых студентов морщилась от горячего грога. Женя подал им апельсиновый сок. А в перерыве плеснул самому себе немного ирландского виски, чтобы напугать сон, ласкающий веки. И почувствовал, как телефон жужжит в нагрудном кармане: кто-то из группы знакомств прислал ему сообщение. Уже четвёртое фото за неделю. Но на этот раз лица у человека не оказалось. Нет, оно, конечно, у него имелось, но как-то между прочим – бонусным приложением. Вместо него во весь экран стоял его наласканный член, такой же важный и необходимый как мохнатая ёлка в канун рождества. А под фото парень прислал: «Приезжай. Мы ждём тебя».

Сколько же раз Женя в это вляпывался? Истомлённые люди в душных вечерних сумерках, робкие улыбки и смелые прикосновения в дымке обнаженных чувств под одеялом. Очаровательное и простое взаимодействие двух тел в тесноте и наощупь, а потом только всклубленная постель, снежные следы на простынях и ворох грязной посуды в раковине. Запах чужого человека, неловкие взгляды и жалкая попытка сплестись горячим клубком ещё раз. Отчаяние, скрежет зубов и яростное желание забрать назад свои деньги. Прополоскать рот очистителем и кинуть бельё в стиральную машинку. Встречи такого рода заканчивались примерно одинаково: простой до исступления секс. Секс ради самого секса, несколько монотонных оргазмов за ночь и тошнотворное чувство собственной незначимости, будто высосанная голодным ртом добела кость. Стоит ли приносить себя в жертву? Когда на утро из памяти стираются имена, а человек, чьи губы под луной вздымали трепетные чувства, с рассветом исчезает в серой дымке. И связь с ним уже не больше, чем просто ошибка? Женя опрокинул стакан виски, усмехнулся и удалил сообщение. «Не сегодня. Не в ближайшее время. А может никогда больше? Не с мужчиной». Посадил телефон обратно в карман, взглянул в зал и вот тогда-то мир его опасно пошатнулся: за барной стойкой сидел молодой человек с коротко выбритыми висками и рассеченной нижней губой. Смотрел прямо на Женю. Смотрел так пристально, как будто ждал чего-то. Но Женя не слышал, чтобы тот сделал заказ.

– Жена? – спросил парень.

– Что?

– Я говорю, ты лицо такое состроил, будто умрёшь от скуки ни сегодня ночью, так завтра – обязательно. Жена?

Стрельцовский напрягся: в голосе собеседника чувствовалось пренебрежение. И приметил у него глубокую свежую ссадину на нижней губе, а потом – тёмные кляксы на белой майке. «Что с ним? С кем-то поцапался и теперь решил прополоскаться в баре?».

– Я не женат вообще-то.

– И правильно! – парень тронул кончиком языка травмированную губу. – Нальёшь мне выпить?

Глупый вопрос, Женя вежливо кивнул. – Виски сойдёт?

Собеседник поморщился от боли. Лицо его на миг приобрело выражение невыносимой скуки. – Более чем, – коротко бросил, а потом, мазнув взглядом по бейджу на груди бармена, добавил уже как-то через-чур по-домашнему: – Женя…

Стрельцовский посчитал своим долгом немедленно поправить его. – Евгений.

Парень посмотрел прямо в глаза пристально и заинтригованно. Взгляд больно жалящий, беспардонный и хлесткий как пощёчина. Женя испугался, предположив на мгновение, что этот тип раскусил его. Ещё чуть-чуть и брезгливо спросит: «Женя, ты педик что ли?». И уже ничего другого не останется, кроме как качественно солгать, обезопасить себя от дальнейших атак и остаток ночи давиться диким желанием вытряхнуть на голову незнакомца ворох неласковых слов. Стрельцовский подал на стойку двойной виски безо льда и поспешил исчезнуть с глаз долой в другой части бара. Но незнакомец окликнул его:

– Постой!

Окликнул и поднёс к губам стакан. Взгляд липкий. Взгляд долгий. Взгляд, бьющий под дых. «Может быть, для такого молодого парня в помятой парке качественный ирландский виски после драки – это в любом случае кислые помои? Тогда чего он ждёт? Какого чёрта пялится и молчит?»

– Здесь всегда играет джаз?

– А вы вывеску не заметили? Это джаз-бар.

– Не смотрел по сторонам. Зашел в первый попавшийся.

– Тогда вам лучше знать, что люди обычно не жалеют, заходя к нам. На поклонника джаза вы не тянете, – Женя пожал плечами и взял у незнакомца протянутую купюру, – но никогда не поздно начать или уйти домой.

– Дома меня ждут только стены, а деньги уже в кассе, – парень залпом выпил виски. – В джазе я, к сожалению, совершенно не ориентируюсь. Поможешь? Ты, похоже, в этом разбираешься.

– Не нужно быть экспертом, чтобы им наслаждаться. Джаз – это чувства. Просто довертись себе и слушайте. Этого достаточно, – Стрельцовский неловко скользнул взглядом по кровавой ссадине парня и крошечным кляксам на его майке, и невольно втянул воздух через плотно стиснутые зубы, как если бы его самого только что ударили. – Откуда у вас это? Жена?

Ему хотелось пошутить, вернуть незнакомцу его же шутку, однако вышло как-то криво. И совершенно не смешно. Парень приложил тыльную сторону ладони к рассеченной губе, чтобы проверить, не идёт ли больше кровь. Глаза у него весело блеснули, и он засмеялся негромко, но вязко и цепко. Засмеялся спокойно и утомлённо, исторгая из груди что-то глубоко личное. – Я холост. Уже как года два.

Женя почувствовал необъяснимый жар в груди и к своему удивлению всплеск стыда. Понял: они с ним одной крови. Гигантская Бастилия рухнула. Баррикады растаяли.

– Вам повторить? – спросил Женя, чувствуя улыбку.

Незнакомец помолчал немного, потом кивнул и медленно одними только глазами.

Шёл четвёртый час ночи. А людей в баре не убавлялось, они галдели и сотрясали густой накуренный воздух. Голоса оседали на барабанных перепонках, выхлопы чужого дыхания скапливались высоко под потолком. А за окнами в морозе медленно клубились тени. И вслед за уходящей ночью Женя чувствовал, как руки его наполняются тяжелой усталостью. Вспомнил, что у него есть мозоли. И эти уродливые мозоли больно жгут сейчас так не вовремя, когда симпатичный парень напротив их тоже замечает. И замечает вместе с мелкой дрожью, заусенцами и царапинами. А руки у самого незнакомца выглядят безупречными.

– Уже начинаете разбираться? – спросил Женя, столкнувшись с растерянным взглядом собеседника, покрутил в воздухе возле уха пальцем. – В джазе. Вам нравится?

Парень пожал плечами, и Стрельцовский понял, что его собеседник не имеет ни малейшего представления о том, почему совершенная оргия из дуэта маленьких тарелок, жгучего пианино и саксофона достойна того, чтобы её играли в разных частях света, в разное время. Губы незнакомца сложились во что-то средние между «Да» и «Эээ…». А потом он честно ответил:

– Нет.

Женя сомкнул веки и помотал головой, лишив жизни дальнейший разговор просто потому, что не подобрал нужных слов вовремя и сам себе показался до одури высокомерным. Отошел, чтобы обслужить клиентов в другом конце бара. А когда вернулся и принялся тереть стойку мокрой тряпкой, тогда незнакомец сказал:

– Я не знаю, что такого особенного есть в джазе. Но зато знаю, что у здешнего бармена красивые руки, даже если все в мозолях и так безобразно трясутся.

Женя не понял, было ли сказанное вслух сигналом. И почувствовал живое волнение у себя под кожей. Незнакомец отделался улыбкой. – Извини, я не хотел тебя оскорбить.

– Повезло, потому что вам не удалось. Но будет лучше, если вы остановитесь сейчас. – Женя стряхнул с тряпки невидимые крошки и осознал, что его голос звучит не предостерегающе, а просто – враждебно, как если бы он брезговал. Как если бы всю жизнь предпочитал исключительно женщин и никогда не пробовал мужчин.

Парень долго молчал. Наконец кивнул, а когда допил второй стакан виски и уже собрался уходить, Женя поспешил шлёпнуть чёрный шоколад на стойку. – К виски за счёт заведения. Я не гнал вас прочь. Простите.

И парень всё понял неправильно. – Смена до утра?

Женя увильнул, с радостью обслужил ещё парочку людей в конце бара. У него и в мыслях не было знакомиться, что говорится, «поближе». Но когда вернулся, то сам же встал прямо перед его носом, опёрся ладонями о столешницу и посмотрел строго в глаза. Улыбнулся серьёзно и задумчиво, без шуток. – Подкатываешь?

Глаза напротив смотрели смело, смотрели с вызовом, пока их обладатель хранил очаровательное молчание. Женя вскользь осмотрел битком набитый зал. Ему стало не по себе, ведь их маленькую сценку в любую минуту могут заметить. Два гея на один квадратный метр в этой стране – уже перебор. Два флиртующих у всех на глазах – преступление.

– Ищу своего человека. Давай так называть.

– Не интересует.

– Сегодня?

– Да нет, почему же? Только на одну ночь.

– А если попробуем на всю жизнь?

Женя проглотил рвущийся наружу приступ смеха и тут же почувствовал горячую россыпь мурашек вдоль позвоночника, будто кто-то только что облизал ему затылок. И вслед за этим – смесь волнительных чувств: на крошечный миг он мысленно представил, что собеседник искренен и одинок. А потом вспомнил, что все его торопливые знакомства всегда заканчивались на следующие сутки или через недельку. Стрельцовский пожал плечами, забрал пустой стакан и плеснул на дно немного виски. – На всю жизнь с незнакомцем, у которого разбита губа, я бы не рискнул.

– Это не проблема, – собеседник протянул вперёд ухоженную ладонь. – Просто Максим. На «ты» и без отчества. И обычно с губами у меня всё в порядке. А это так, – парень поморщился, – маленькое недоразумение. Не будем заострять на нём внимание.

Женя молчал. Что-то в этом Максиме отталкивало, но вместе с тем глубоко задевало. Кто он такой и откуда взялся? Эта ссадина на губе не возникла сама собой, кто-то сегодня над ним потрудился. А главное – за что? Его вполне могли ударить, посчитав чудовищно настойчивым, когда он точно также уже лез сегодня к кому-нибудь красивому парню с рифлёным торсом и крепким апперкотом. Скольких этот Максим обошёл, прежде чем попал сюда?

– Я не спрашивал, как вас зовут, Максим.

– Я подумал, тебе интересно. Ну, может не сегодня. Тогда завтра. Как насчёт завтра?

– Я ценю человека за его скромность, не за назойливость.

Максим улыбнулся. И у Жени от этой лёгкой и совершенно бесшабашной улыбки всё внутри вверх дном перевернулось. Максим тасовал чувствами без всяких ужимок, будто знал о Жени абсолютно всё. – Предпочитаю быть назойливым. Это лучше, чем оставаться скромником.

Стрельцовский сложил руки на груди, слова застряли у него глубоко в горле и всё что он мог – это беспомощно пялиться на Максима и чувствовать, как кровь носится по метрополитенам вен. Максим с такой лёгкостью готов был шагнуть в отношения, и Женя невольно чувствовал себя на его фоне каким-то жутко нерешительным. – Интересно. Объясните: чем же лучше быть назойливым? Это раздражает.

– Лучше хотя-бы потому, что сожалеть назойливым всегда есть о чём. Я предполагаю, что вместе мы можем стать чуточку счастливее, чем порознь. Это хорошо как для меня, так и для тебя. Мы можем ошибиться – факт, но лучше попробовать, чем упустить шанс. А что подумал бы скромник? – Максим прокатал стакан между ладонями. – Он, наверняка, испугался бы и остался ни с чем. Выгодный выбор всегда очевиден.

Женя улыбнулся: у него появился шанс отыграться. – В таком случае я предпочитаю требовать, а не довольствоваться. Вас это не напугает? Достаточно ли полезно считаться с чужими интересами? Это не всегда выгодно обоим.

Максим смутился. Женя подал ему обновленный стакан и почувствовал, как парень нарочно коснулся его руки. Коснулся мягко уверенно и жарко. Так, что Женя обжегся, но руку не отдёрнул. Обратил внимание, что оба прекратили дышать и звуки джаза померкли, будто Женю накрыла морская волна, и вода попала в уши. Первой мыслью было – ударить Максима. Второй – ударить посильнее. А третья смутила его до глубины души.

– Я не буду кувыркаться с вами только потому, что вы назойливы и считаете мои руки красивыми. – Предупредил Женя вполголоса.

– Ладно, – Максим горячо кивнул, – кувыркаться не будем. Давай просто поговорим?

– Нет.

– О тебе поговорим.

Женя отчаянно ткнул пальцами в висок, вместо того чтобы ругаться. Назойливость Максима, правда, лишала дара речи.

– До закрытия бара осталось два часа. Это же немного? – обнадёжил Максим.

– Немного? Два часа – это целая жизнь. И я не люблю болтать о себе.

– Потому что дома кто-то ждёт, и ты торопишься к нему?

Максим был невыносим. В этой расстегнутой парке и с разбитой губой, ещё трезвый и такой развязный, как будто знал Женю с пелёнок. Как будто уже наперёд распланировал их идеальную жизнь с собачонкой вместо ребёнка и домом на берегу моря. – Неужели вы пытаетесь сказать, что вас это беспокоит?

– Я пытаюсь сказать, что не хотел бы оказаться третьим.

– Такой хороший?

Парень как-то вскользь улыбнулся. – Третьим лишним. Унылое занятье – мешаться и не иметь с этого никакой компенсации. Что скажешь?

Женя усмехнулся, что-то внутри него как будто лопнуло и ему стало легче. Он понял, этот Максим, по крайней мере, с упрямым чувством юмора. Таким же взбалмошным и неосторожным как его стремления понравиться. И это удивительно. Удивительно, потому что, глядя на него хотелось смеяться. Не над ним, а вместе с ним.

– Сильно болит? – спросил Стрельцовский.

Парень коснулся кончиком языка разбитой губы. И покачал головой. Врал. Губа уже вспухла, а от жгучего виски наверняка щипала. Женя протянул к Максиму руку и дотронулся до колючего подбородка, спросив только:

– Можно?

Но вовсе не собирался ждать ответа. Максим вздрогнул от лёгких прикосновений. Стрельцовский повернул его лицом к свету, нарочно ещё и за тем, чтобы оценить в профиль: симпатичный. Нет, даже красивый. И досталось ему неслабо. Кровь уже запеклась, образовала толстую корочку, но это почему-то нисколько его не уродовало. Женя поморщился.

– Там настолько всё плохо? Я ещё не смотрелся в зеркало.

– Я видел лица и покрасивее вашего, Максим, – Женя отпустил колкий подбородок и выудил из-под барной стойки немного льда из аптечки, протянул пострадавшему. – Возьмите.

Максим протиснул лёд к нижней губе и закрыл глаза. От боли его немного передёрнуло. Смуглое лицо показалось на секунду изрядно измождённым, и Жени стало любопытно узнать настоящею причину, по которой у Максима рассечена губа. Не похоже, чтобы он отвечал ударами на удар. Смиренно стерпел? В обыкновенной потасовке сбиты кулаки, измята одежда. Но он явно не из тех ребят, кто от страха забьётся в угол.

– Это не слишком интересная история. Правда, – ответил Максим, понизив голос.

Женя опустил глаза. И внезапная тишина, родившаяся где-то между ним в страшных муках, обожгла уши. – Неинтересная история для вас или для меня?

Максим переложил лёд в другую руку с видом мальчишки, застуканного с поличным. – Завтра вечером работаешь? Мне бы хотелось увидеться.

На другом конце бара появились три высокие фигуры, Женя кивнул им и посмотрел на Максима со смешенным горьким чувством нарастающий тревоги: казалось, что этот человек, не ложась с ним в одну постель, уже изменил ему. Максим выскользнет из его ослабших за ночь объятий рано утром и навсегда исчезнет в серой дымке. Он прав, быть назойливым хорошо, но ещё лучше научиться избегать таких людей: по большому счёту все назойливые типы думают только о себе, а на рассвете вечно куда-то спешат.

– Очень жаль. Завтра не получится.

– Отделаться пытаешься?

Женю бросило в жар. Максим снисходительно улыбнулся.

– Хорошо, а послезавтра?

Стрельцовский помотал головой. Этим отношениям нужно положить конец сейчас, пока они ещё в зародыше. Но энтузиазм Максима не угасал. – Тогда я заскочу на следующей неделе в этот же день. Можно?

Женя взял поднос и поставил на него несколько полных стаканов. Подумал, что к концу следующей недели Максим забудет его имя. И почему-то почувствовал себя задетым до самых корней. Рассмеялся и, уходя вглубь бара, нарочно так неласково бросил:

– Если вспомните меня!

Той ночью Женя его больше не видел. Всё что осталось от Максима – недопитый стакан ирландского виски рядом с нетронутым шоколадом. Он исчез в суматохе незаметно словно фантазия. Человек, которого никогда не существовало. И Стрельцовский обнаружил пропажу не сразу, а только тогда, когда на его место сел потасканный жизнью, уже подвыпивший, мужчина с утомлённым лицом старика. И попросил полушепотом чего-нибудь недорогого, дыхнув загнивающими зубами.

Люди в баре иссякали медленно, порция за порцией. Влезали в свои теплые куртки, перчатки и шапки, оставляя после себя ощущение оборвавшегося в самый разгар веселья так, что тоску после них можно было доедать ложками. К пяти часам в баре не осталось никого кроме официантов с обесцвеченными усталостью лицами. Женя тоже выбрался из теплого помещения прямо на обледенелые улицы, и мороз цапнул его за обе щёки. В нос ударил запах выхлопного дыма. Женя повиновался глупому импульсу и осмотрелся по сторонам: было интересно узнать, в какую сторону Максим пошёл. В сторону Васильевского острова или Коломны? Спустился в метро или вызвал такси? Зашёл ли он домой или сразу направился к другу? Стрельцовский закусил сигарету, скомкал пустую пачку и чиркнул зажигалкой. Проглотил липкий дым. Этот Максим типичный охотник, берущий от жизни всё и выкидывающий без сожаления то, что уже не несёт никакой ценности. Женя сглотнул, холодный ветер лизнул его за голые краснеющие руки и напомнил, что на улице минус десять, а дома теплее. Он всегда успевал вернуться до того, как в окнах старой многоэтажки на Грибоедова загорались лампочки, а во дворах начинали стрекотать на холоде первые машины и тявкать облегчившиеся в ближайших кустах собаки. С набережной вечно дуло сквозняком, особенно глубокой осенью или зимой. Стрельцовский проскользнул в душный подъезд, утонув в море тяжелого запаха чужой жизни, сбегающей через многочисленные двери и вытяжки. Подумал на секунду-другую как облегчилась жизнь всего этого муравейника, окажись здесь лифт. Но его не было. И подниматься на пятый этаж приходилось самому. Это не было бы такой пыткой, если бы Женя не воспринимал запахи так остро: хлорка, пригоревшая молочная каша, дорогие духи, кошачья моча и снова хлорка. Женя достиг своего этажа, повернул ключи в замочной скважине, чуть-чуть надавил плечом на дверь, чтобы она, наконец, поддалась. И оказался дома. Звуки мира оборвались в сумрачном помещении и уступили место вакуумной тишине, звенящей в ушах. Ногам сразу же стало неудобно в обуви. И Женя нетерпеливо принялся стаскивать с себя сначала ботинки, а когда остался босым, то содрал с себя шарф и снял пальто. Вышел на маленькую кухню: полная окурков пепельница на столе, турка на газовой конфорке и ворох грязной посуды в раковине. «И почему он никогда не успевает элементарно вовремя прибраться?» Женя покусал губы, руки сами потянулись прибирать бардак. Он подвязал фартук, но не включил свет: морозные сумерки стали уже достаточно тонкими, чтобы видеть. Пропали последние звёзды и где-то над домом с глухим рокотом поднялся самолёт. Женя сполоснул последний стакан. Восемь утра. Пары в академии уже начались.

Иногда Женя вспоминал Максима, наполняя ирландским виски чей-нибудь стакан, и без особо интереса слушал незатейливый гвалт посетителей. Иногда ему казалось, что он всерьёз его ждёт. И порой случайный молодой человек, зашедший в бар по ошибке и одетый в похожую дымчатую парку, невольно напоминал Максима. Но стоило только присмотреться чуть лучше или услышать голос, как хрупкое очарование мгновенно испарялось. Так продолжалось целую неделю, а когда срок вышел, Стрельцовский осознал, что думать о Максиме входит в привычку. И это было глупо. Ведь с тем же успехом Женя мог подцепить любого недорогого паренька и весело провести с ним ночь, чтобы на следующий день просто поплеваться очистителем и всунуть деньги под резинку нижнего белья человеку, чьего настоящего имени он никогда не узнает. Женю охватило глубокое чувство одиночества. Он швырнул пустую бутылку на дно мусорной корзины, а когда глянул в зал, увидел его на прежнем месте. Вот только губа у Максима полностью зажила. Двенадцать дней, около трех ста часов. И вот он здесь. Всё-таки вспомнил.

– Виски? – спросил Стрельцовский нарочно холодно, будто видел его первый раз в жизни.

Парень кивнул, стянул парку и положил её поперёк барной стойки, чтобы ни у кого не осталось соблазна сесть рядом. Женя уловил тонкий запах, исходящий от Максима: запах подступающий зимы и обледенелых улиц.

– Скучал? – спросил Максим, улыбнувшись через кромку стакана прежде, чем сделал глоток.

Женя усмехнулся в ответ – просто невозможно было иначе. Неожиданный всплеск чувств разбудил в нём ребёнка. – Ни капли. Вы же знаете.

Максим подышал на свои руки и растёр ладони. С его лица ещё не спал лёгкий румянец, оставленный морозом.

– Вы опоздали, – выдохнул Женя.

– Знаю, прости.

Максим не искал отговорок, не пытался никак оправдаться. Словно два простых слова, брошенные в общем потоке шума, могли разрешить всё. Женя почувствовал, что кусает губы и ему надо бы ответить. Но он не хотел признаваться в том, что всё это время ждал Максима. Между тем уютный бар, набитый до отказа посторонними людьми, показался таким неудобным, таким тесным – совершенно непригодным для общения. Более того, когда любой из этих людей вправе отвлечь. И из гущи бара к стойке уже пробирался подвыпивший мужчина. Махнул Стрельцовскому. Женя выжал улыбку и, мельком глянув на Максима, полушепотом неожиданно так значимо для самого себя попросил:

– Дождись меня.

Шумиха в баре достигала своего апогея к двенадцати часам, посетителей горстями загонял сюда злой ветер. И замёрзшие люди грелись под слоями живой музыки. А бедные музыканты начинали потеть, играя свои песни чудесными залпами. Знакомые люди разговаривали с ушами друг друга, а одиночки, спрятав глаза, упрямо ждали чего-то. Но некоторые плелись к дверям, вползая в свои тёплые куртки и пряча носы под шерстяными шарфами, чтобы вернуться в холодные кровати и спать беспокойными снами. К часу ночи гвалт начал стихать, и Женя облокотился на барную стойку, волнительно осознавая, что прошло уже часа три, как минимум, а Максим всё ещё здесь.

– Ты не устаешь вот так – весь вечер? – спросил он.

Стрельцовский думал, как ответить: солгать и сказать «нет». Или честно признаться, что порой падает в кровать, не раздеваясь. Многие в свои двадцать живут точно также. А чем он лучше? Женя помотал головой и понял, что его руки подвергаются тщательному анализу. И потом Максим выдал без всякой робости:

– Работая в баре, такие мозоли себе не набьёшь.

– Это… – Жене показалось, что в голосе собеседника снова промелькнуло что-то пренебрежительное, – я много рисую в свободное время. Мозоли остаются от кистей.

Максим нахмурился, но уголки его губ слабо вздрогнули. Женя сглотнул, обратил внимание, что виски в стакане Максима не убавляется. – Твой виски портится.

– И что? – Максим не сводил с Жени глаз, – я пришёл сюда не из-за него.

У Стрельцовского запершило в горле, желание говорить подступило горячим клубком. Он окинул взглядом пустеющий бар. Через час закончат играть музыканты, через два – можно закрыть кассу. А Максим, похоже, всерьёз намерен дождаться его и покинуть бар вместе. «Пригласить к себе? Пойти к нему?». Женя почувствовал холод чужой постели.

– Может, выпьешь со мной? – спросил Максим вязко и вполголоса.

Женя молчал и прислушивался к нервным ударам в груди. «Одним больше, одним меньше – подумаешь. Может, действительно, стоит выпить. Выпить, чтобы не было повода сомневаться? Выпить, чтобы просто не думать. Выпить, чтобы не бояться?».

Рядом со стаканом Максима появился ещё один. Стрельцовский наполнил их оба до краёв. Кинул несколько кубиков льда. Чокнулись друг с другом в воздухе. И Женя выпил залпом. Ледяной виски свёл горло, в носу сразу же защипало. Женя зажмурился, буквально чувствуя, как стенки пищевода и желудка покрываются сначала толстым слоем инея, а потом огонь расползается по всему телу. Он приткнулся носом в изгиб запястья и ощутил ещё сильнее, как замерзает и одновременно горит всё его тело. Посмотрел на Максима из-под тяжело опущенных ресниц. Максим не выпил. Смотрел в ответ без улыбки, серьёзно. Не моргал. И глаза его приобрели внезапно выражение глубокой нежности. Женя понял, что его оценивают, а может быть – это просто виски ударил в голову. – Отстаёте.

Максим выпил.

– Повторим?

– Да, – кивнул Максим, – но не залпом.

Стаканы вновь наполнились. Тянуло поговорить. А Женя не представлял о чём. И в уши упрямо вливалась уже выдохшаяся за ночь музыка, развязная и усталая, как и гвалт посетителей.

– Ты давно здесь работаешь? – Максим задал самый очевидный вопрос.

– Как только перебрался в Питер. Но до этого я обошёл как минимум ещё мест десять.

– Я знал, что ты не здешний.

– Почему?

Максим пожал плечами и выпил чуть-чуть. – Просто почувствовал это и всё.

«Почувствовал и всё? Можно ли так – просто почувствовать? Понять интуитивно, что человек родом издалека?». Стрельцовский выпил следом.

– Наверное, у тебя были на то причины – перебраться сюда. А я наоборот – всегда хотел уехать.

Женя почувствовал, как улыбка скользнула у него по губам: захотелось подтрунить над собеседником. – Не нравится?

– Как может не нравиться или нравиться город, в котором родился и вырос? Я привык к нему, привык настолько, что мне душно.

Стрельцовский не дал собеседнику спросить. – Воронеж.

Максим улыбнулся. – И как там, в Воронеже?

– Скучно.

– Скучно и всё?

– И всё, – кивнул Женя, вспоминая с отвращением улочки родного города, пыль и переполненные мусором контейнеры во дворах.

– И почему переехал именно сюда? Родные здесь?

– Нет, – Женя помотал головой и обнаружил, что виски развязывает язык, и мысли становятся такими простыми, лёгкими и естественными, что держать их в себе уже не имеет никакого смысла, – у меня здесь никого. А перебрался только потому, что в этом городе одна из самых известных академий искусств. И я всегда мечтал учиться в Репино.

Максим нахмурился. – Ты не шутил. Правда, рисуешь?

Женя протянул Максиму руку, покрытую мозолями. – Да. А ты думал, что я ещё и грузчиком подрабатываю?

– Был уверен.

В баре растаяли последние клубки дыма, джазисты паковали свои инструменты, последние посетители еще о чём-то болтали. Кто-то из них помахал Жене, и ему пришлось отвлечься на минут пять. Он чувствовал, что нужно принять непростое решение – дать встречи шанс. Обрести счастье или снова обжечься. Когда Стрельцовский вернулся, Максим мимолётно улыбнулся ему, вряд ли замечая сам. Смежил веки, ресницы у него были густые прегустые. Он прокатал по дну стакана виски, но не стал больше пить. – Почему живопись?

Женя подумал, наполнить свой стакан, чтобы уничтожить остатки сомнения. – Скажем так, мне нравятся высокие эстетические чувства. Но любовь слишком часто бывает мимолётна: длится до первых безучастных улыбок, до первых скучных судорог в постели, до одной чашки чая по утрам на столе и вороха пепла в переполненной пепельнице. Любовь выветривается, а потому только живопись способна сохранить её и показать нам вещи такими, какими они были однажды, когда их любили. Живопись даёт человеку шанс ещё раз испытать все эти чувства. И когда я рисую, Максим, – Женя закрыл глаза, вдохнул призрачный запах лака и краски, услышал, как кисть скользит по шершавой поверхности холста, – только тогда я начинаю верить, что есть больше оснований любить человека, чем ненавидеть его.

– Жестокий повод, чтобы заниматься живописью. Тебе так не кажется?

Женя не ответил, провёл взглядом ускользающих музыкантов и снова глянул на парня. Почуял в воздухе острое ощущение чего-то неизбежного. Бар потихоньку пустел, люди редели, и Женя никак не мог отсрочить самый значимый момент. Два часа ночи и Максим сидит напротив. Они болтают о старых картинах: банально о Ван-Гоге, о Шишкине, о Малевиче. Потому что Женя уверен, что Максим не слишком-то разборчив в живописи. Но Ван-Гог ему даже нравится. Они болтают – и время неумолимо течёт. Болтают – последний посетитель надевает куртку. Болтают – пора закрываться. Максим молчал, Женя нарочно смотрел в другую сторону. И когда появились уборщицы, Максим вдруг неловко откашлялся и спросил, предварительно показав самую очаровательную улыбку на свете:

– Слушай, а ты меня нарисуешь? Чтобы было больше оснований полюбить…

Женя посмотрел на него испытующе. Тогда Максим поторопился добавить с вежливой непосредственностью:

– Ну, может, не сейчас. Но со временем? Мы могли бы, знаешь…

Женя облокотился о барную стойку и почувствовал, как Максим перед ним весь напрягся. В славах уже не было необходимости. Стрельцовский смотрел прямо на замершие губы Максима. «Что в нём особенного? Ничего абсолютно. Просто парень, который вернулся в бар через двенадцать дней. Просто парень, который проторчал здесь четыре часа и дождался каких-то тридцати минут, чтобы поговорить. Просто парень, который возможно тоже устал быть случайным. Рискнуть? Только не у него, там всё чужое. Пригласить к себе, а дальше будь что будет». Взгляд Максима так бесцеремонно вильнул в сторону. И только сейчас Женя заметил небольшие тоннели в его ушах, бледную россыпь родимых пятен на шее и тут же, под белым воротничком рубашки, татуировку. И не просто татуировку, а самую глупую, но безмерно милую татуировку, какую только доводилось видеть. Она всколыхнула в Жени детские чувства, потому что из-под воротничка выглядывал мультяшный тигр. Тигр из Винни-Пуха. И этот тигр подмигивал и улыбался точь-в-точь как Максим. «Почему бы и нет?».

– Одевай свою парку, – прошептал Женя, – я тебя нарисую.

Максим был удивительным: всю дорогу до дома он не умолкал, но стоило подняться на пятый этаж по стёртым ступеням, оказаться за порогом студии, и Максим сразу же забыл, как это делается – разговаривать. Онемел и превратился в маленького мальчика, не способного даже самостоятельно раздеться. Так и стоял у дверей в своей дымчатой парке с нащипанными морозом щеками. И его молчание выражало чуточку больше, чем он сам того хотел.

– Тебе помочь? – спросил Женя.

– Сам.

В студии, в этой маленькой теплой норке, гулял приятный полумрак, разгоняемый маслянистым светом уличных фонарей. Всякий раз, приводя сюда кого-то, Женя немного смущался: стеснялся сваленных в кучу холстов с безобразной живописью, стеснялся въедчивого жирного запаха красок и разбросанных повсюду смятых эскизов. В такие моменты, когда в доме появлялся кто-нибудь посторонний, Жени казалось, что живёт он не в творческом беспорядке, а в самом обыкновенном бардаке. Всего около тридцати квадратных метров и условное разграничение комнат декоративными перегородками.

– Прости. У меня тут не прибрано, – сказал, щёлкнув выключатель на стене, – наверное, мусор просто возвращается ко мне обратно.

Максим поднял с пола скомканный эскиз. Ему хватило наглости развернуть его и посмотреть. По лицу проскочили тени искреннего удивления. Женя вытянул из-под стола корзину и взял из рук Максима эскиз с двумя целующимися мужчинами.

– Я же говорю – мусор, – скомкал и швырнул на дно корзины. Принялся собирать по залу скомканные бумажные шарики. Вчера он весь вечер над ними трудился. А сегодня они казались ему уродливыми и лишенными всякого право на существование.

– И давно ты рисуешь?

Когда мусорная корзинка наполнилась до середины, Женя вернул её обратно под стол и выудил из кармана пачку сигарет. – Не помню, чтобы не рисовал. Наверно, как только научился держать в руках карандаш. Дома все стены были разрисованы. Отец пыхтел.

Максим, кажется, улыбнулся. Осмотрелся в зале и, наконец, взгляд его неизбежно остановился на уродливой горе перемазанных красками холстов, сваленных в самом углу. – Можно?

Когда Женя пригласил Максима к себе, ему и в голову не пришло, что парню, в самом деле, станет интересно узнать, над чем Женя работает. Говоря в баре «Одевай свою парку, я тебя нарисую», он не имел в виду «я покажу тебе частичку себя». Пожал плечами и зажёг сигарету, выпустив первый столб дыма дома, а второй уже в приоткрытое окно всё тут же – в зале. Морозный ветер сочился в студию, колкое осеннее дыхание, запах выхлопного дыма, ещё не сцепленной льдами воды из каналов и постороннего человека в доме. – Ты первый, кому я позволяю рыться в моих картинах. Имей это в виду.

Максим оглянулся, на его лице уже мерцала озорная улыбка. – Так я, значит, особенный?

Женя промолчал. «Ничуть». Сглотнул и услышал, как глубоко в городе взвыла сирена скорой помощи. Сейчас он нарисует Максима, а дальше что? Дальше по уже известному сценарию: двусмысленные взгляды, смелые прикосновения. Шорох простыней. И, если повезёт, не разновидность очередного героизма, а переживание боле-менее возвышенное.

Максим изучал картины долго и внимательно. Кажется, правда, с интересом. Женя начал нервничать: разглядывали, будто не картины, а его самого.

– А ты оказывается талантлив.

– Это не талант, а всего лишь навык. Мои картины – ерунда полная.

– Почему на всех портретах только мужчины? Кто они?

Женя выпустил столбик дыма уголком рта и поёжился от прикосновений мороза к затылку. Сбил с сигареты пепел в битую пепельницу. Ему казалось, что в таких ситуациях принято говорить что угодно, только не правду. Но врать не хотелось. – Со всеми этими людьми у меня были отношения.

Максим засмеялся, но Женя оставался серьёзным. Какое-то время они просто смотрели друг на друга, слушая, как на улице в каменных джунглях уныло воют сирены скорой помощи, и снег ложится на ржавые крыши.

– Разыгрываешь меня? – Максим прикинул, сколько всего здесь картин и деликатно прочистил горло. – И ты спал со всеми?

Женя помотал головой и воткнул сигарету в пепельницу. — Нет.

Максим осмотрелся: теперь ему, вероятно, стало неловко в этих стенах. И Женя понимал его. Не слишком-то хочется, чтобы твой портрет потом торчал где-нибудь в гуще всех этих законсервированных незнакомцев, словно трофей.

– Ты же не передумал рисовать меня? — Максим неожиданно подмигнул Жене.

И Женя почувствовал, как что-то в нём всколыхнулось. Живой огненный шар в груди потребовал действий. Стрельцовский поманил Максима к себе, указав на диван. – Садись. — Закатал рукава белой рубашки и приготовил чистый лист бумаги, подложив под него планшет. Сел рядом, нарочно подогнув под себя одну ногу так, что его колено могло при малейшем движении соприкоснуться с Максимом.

– Она твоя? — спросил Максим, – эта студия.

– Съёмная, — Женя опустил глаза, отчётливо представив будущий портрет на белоснежном листе бумаги, — хозяйка этой норы – старая женщина – сдала мне её года три назад. А теперь подыскивает сожителя, потому что для меня одного эти роскошные апартаменты становятся неподъёмными. Сдать такую студию проблематично. Приличным людям она кажется неудобной, а остальные едва тянут её в одиночку.

– Приличные люди?

Женя осёкся, почесав шею кончиком карандаша. – Те, кто может позволить себе больше. Люди с деньгами и хорошим вкусом.

– Значит, ты ей должен?

– В основном – да. Вчера она привела молодого человека, студента из меда. Он не пробыл здесь и пятнадцати минут, состроил моську и сказал, что здесь слишком сильно пахнет краской. А неделей ранее она заглянула с мужчиной… – Женя поёжился, – ты знаешь, во время работы я слишком ценю комфорт и терпеть не могу, когда какой-то незнакомец пялится на мои картины и спрашивает, отчего один мужчина целует другого.

Максим потёр мочку уха. – Тогда почему бы тебе не подыскать что-нибудь более подходящее? Это не хоромы, вокруг полным-полно бюджетных студий как эта только без соседей.

Женя прижал к горячим губам карандаш и задумался. Ему нравилась эта студия. В ней он впервые в жизни почувствовал-то себя по-настоящему дома. – А вдруг повезёт, и сожитель окажется неплохим человеком? Может быть даже художником? – улыбнулся и помотал головой.

– Ты красивый, – прошептал Максим.

Женя кивнул. Карандаш нервно метался по белоснежному листку бумаги, грифель шуршал в густой тишине. И медленно таял. Руки должны были знать своё дело, но чем больше Женя всматривался в довольно-таки правильное лицо напротив, тем чаще ошибался. – А чем ты занимаешься?

Лицо Максима буквально просияло от возможности заполнить волнительное молчание словами. – Я айтишник. Работаю в одной фирме. Ремонтирую ноутбуки. Люди приносят мне их, а я… – он запнулся, – это не так интересно как живопись. Да?

– Вовсе нет, – Женю кинуло в жар, он понял, что выдал себя, и качественно солгать уже не получится. – Я просто не слишком сильно разбираюсь во всём этом. Я не говорил, что ковыряться в ноутбуках не интересно.

Максим тихо посмеялся. – Не оправдывайся!

Женя почувствовал, что покраснел. И Максим это тоже заметил. Какое-то природное чувство такта подсказало ему сменить тему:

– Что там? Уже готово?

– Нет, – Женя потёр скулу ребром ладони. – Дай мне ещё минут десять.

Снег за окном упрямо валил на землю тяжелыми хлопьями, и в приоткрытую форточку лились отзвуки внешнего мира – такие неважные и абсолютно бессмысленные. Женя никак не мог уловить то, что нужно: у человека на портрете были точно такие же темные глаза, как у Максима. Точно такой же рот и нос, волосы и скулы. И всё-таки это был кто-то другой, попросту до дрожи слишком похожий. И когда Максим взглянул на того «другого», то не смог сдержать улыбку. «Это… это…» – вот и всё, что он выразил прежде, чем замолчал на целую минуту. Женя отложил планшет и только теперь понял, что тело его переполнено тяжестью. Пять утра, портрет у Максима. И предлог зайти домой выветрился, как и лёгкость от выпитого виски. Нужно решаться.

– Меня никто не рисовал, – признался Максим.

– Нравится?

– Шутишь?!

Женя опёрся локтём о спинку дивана и запустил пальцы глубоко в волосы. – Тогда забери его с собой. И считай подарком.

Стрельцовскому не хотелось видеть Максима в общей засоленной куче любовников. Лучше просто забыть, если вдруг он исчезнет на рассвете. Максим повернул голову, и уже по одному взгляду всё стало ясно. Женя почувствовал нервное сердцебиение у себя в груди. И в запястьях тоже и даже в висках. Стрельцовский ждал. В конце концов, они ведь давным-давно взрослые люди. И никакие слова не нужны, чтобы объяснять через-чур простые вещи. Максим отложил портрет и наклонился к Жене. В нос ударил запах его горячего тела. Стрельцовский почему-то подумал о вечере после грозы, когда в воздухе немного пахнет озоном, немного мокрым асфальтом и летом. Максим поцеловал его решительно, обхватив за затылком, чтобы шансов отпрянуть не осталось. Что их может связывать? Ничего кроме всклубленной постели. Очередная нелепая попытка полюбить всерьёз. Женя представил, как проснётся в пустой студии на рассвете уже через пару часов и будет долго приходить в себя, буравя отсутствующим взглядом потолок. И на что он только надеялся, болтая с этим парнем в баре? Ведь по существу, он просто снял Максима на ночь. А может быть, снял не он, а его? Рука Максима легла Жени на колено, чуть сжала и целенаправленно поползла вверх по внутренней стороне бедра. Женя проснётся с горьким привкусом во рту. Проснётся один и, конечно же, первым делом закурит, не выбираясь из-под тяжелого одеяла. Стрельцовский ответил на поцелуй, но гораздо мягче. И с осторожностью скользнул мокрым языком в рот Максима, влив в него своё одиночество. Дыхание у обоих сорвалось, стало учащённым. Женя остановил руку Максима в самый последний момент, отстранился и посмотрел в глаза. Максим молчал, слова у Жени тоже не шли. Тишина копилась в их горлах тяжелыми комками. В ушах звенело.

– Послушай, – наконец выдохнул Женя, – я ведь сказал тебе, что не хочу на одну ночь?

Максим выглядел смущённым. – Я знаю просто… Ты же пригласил меня к себе.

– И ты подумал раз так, то мы с тобой непременно должны переклубить мою постель? Потому что все так делают? – Женя помотал головой. – Это не так сложно, но я устал от случайных людей в моей жизни.

Максим молчал. И даже не пытался оправдаться. Слушал терпеливо и принимал как есть, пока вдруг ни поднял глаза и ни сказал всё так же серьезно и сдержанно:

– По тому, как ты ответил мне секунду назад, не скажешь, что устал.

Женя понял, что побледнел. Ответ Максима прошёлся по ушам хлёстко. Подействовал как отрезвляющая пощёчина. Стрельцовский сглотнул, почувствовал жжение в глазах. Выдавил безучастную усмешку и отвернулся. Максим прав, не стоило приглашать его сюда, заранее точно не зная, лягут ли они вместе. Как минимум вышло очень глупо.

– Прости, если оскорбил, – Максим поднялся с дивана. – Мне, правда, не стоило к тебе лезть. Ошибся. Для меня всё решается намного проще. Переклубив постель поймёшь, случайный ты человек или, правда, нравишься. Я ведь тоже для тебя могу оказаться эпизодическим. Разве нет?

Женя поджал губы, внезапно почувствовав прилив жгучего стыда. И руки у него сами собой вздрогнули в попытке заслонить лицо от чужого взгляда. Стрельцовский стиснул зубы.

– Мне, наверное, лучше уйти. – Максим попытался улыбнуться.

Женя сидел неподвижно, вжимаясь в жесткую спинку дивана. И смотрел из глубины зала, как Максим зашёл за резную перегородку в тесную прихожую. Он так удивительно легко ориентировался, будто уходить отсюда ему уже не впервой. В звонкой тишине громогласно зашуршала молния от парки. И потом Стрельцовский уже ничего не слышал только стук сердца в висках.

– Постой! – бросился следом, но не успел. На лестничной площадке было пусто. Только россыпь быстрых шагов где-то внизу по ступеням. И затравленный вздох сквозняка под дверью. Случайный? Да нет же! Нет. Женя шагнул было за дверь, подавшись странному импульсу – преследовать Максима. Но остановился, почувствовав босой ногой ледяной пол. Женя не надел обувь, а возвращаться за ней было уже поздно: Максим неправ и уже идёт по улице, надвинув меховой капюшон на глаза. Он всё перепутал. Ведь возможно особенный – да. Женя дышал – и снег стучал в узкие окна подъезда. Дышал – и сквозняк хрипло завывал на пустынных лестничных клетках.

Стрельцовский проснулся после полудня. От протяжного и настойчивого телефонного звонка и воркованья замёрзшего голубя на обледенелом подоконнике. Бледное солнце лилось в комнату через незакрытое шторой окно и холодно лизало голые ступни, торчащие из-под одеяла. Женя приподнял голову и осмотрелся. Он спал один и это его успокоило. Но телефон буквально разрывался. Звонил минуту, целых две. Женя перевернулся на спину и накрыл глаза ладонью. Так настойчиво трезвонить в воскресенье после полудня могла только она – Людмила Иосифовна. Единственная в мире женщина, от которой у Жени бежали мурашки по коже. Ужаснейшая персона, оставляющая после себя тяжёлый запах цветочных клумб и ощущение слежки. Не отвечать? Притвориться, что не слышит? Что ей нужно? Хочет выселить или нашла очередного парня с нежным носом и выдуманной аллергией? Женя приподнялся с всклубленной постели, ответил.

– Евгений Константинович, вы дома?

Женя потёр уголки глаз подушечками пальцев, взгляд зацепился за портрет, который Максим забыл забрать, и на душе сразу же стало как-то паршиво. – Что у вас?

Обычно Людмила звонила ему, когда собиралась привести с собой потенциального сожителя или, в редких случаях, просто, чтобы провести маленькую ревизию. Но тут Женя почувствовал, что она немного суетится, подбирает слова, а голос у неё какой-то замученный. – Утром мне позвонили насчёт объявления. Одного молодого человека заинтересовала студия. Он хочет посмотреть апартаменты, но я не слишком хорошо себя чувствую. Вы не могли бы показать ему всё, если вас это не затруднит?

Женя закрыл глаза. А что? Если сожитель будет ужасен, не шепнуть ли ему на ухо, что по ночам из щелей лезут тараканы, мыши скребутся в мусоропроводах, дохнут под полом, а сосед страдает клептоманией? Женя помотал головой. – Он может подойти сейчас? У меня есть планы на день.

Ждать долго и не пришлось. Уже через минут тридцать в дверь позвонили. И Стрельцовский, наскоро проглотив остатки тоста, открыл дверь. Он ждал очередного студента в очках с засыпанным прыщами лицом и первым пушком под носом. Ждал несуразного человечка с чувственным носом. А на пороге стоял тот самый Максим. С красной спортивной сумкой, заваленной на плече. Женя не понял своего странного позыва, но ему захотелось закричать. А получилось только тихо прошептать:

– Какого чёрта ты здесь делаешь?

– Пожить пустишь? – Максим мимолётно улыбнулся, будто извинялся. – Аренда пополам. За коммуналку каждый платит отдельно, но в общей сложности получается все равно меньше, чем в одиночку.

Стрельцовский почувствовал, как холод с лестничной клетки бьёт по ногам. И мурашки поднимаются вдоль позвоночника к шее.

– Студию я уже видел. И в принципе она меня устраивает. Лифта нет, трубы подтекают, у сожителя, похоже, трудный характер. Здесь двадцать четыре часа в сутки воняет краской. Но мне нравится. – Максим закусил кожаную перчатку и стянул её с руки, спрятал в карман за пазуху. – Может, не будем разговаривать в дверях? Становится холодно, а ты опять босиком.

– Вокруг полным-полно студий, почему именно сюда?

– Не задавай глупых вопросов. Знаешь – почему.

Женя пригласил в дом. Максим зашёл и закрыл за собой дверь. Закрыл на замок. Может так лучше? Максим знает, что чувствует один мужчина, целуя другого мужчину. Он уже дважды вернулся, а это что-то, но значит. Женя искоса глянул на красную спортивную сумку и не скрыл удивления. – Это все твои вещи?

Максим улыбнулся. – Это не вещи. Это инструменты. Я заметил вчера, что у тебя труба в зале подтекает. А я ненавижу ноющие трубы.

Женя потёр затылок. Что ещё в его разваливающейся на части студии Максим успел заметить, пока всю ночь позировал, не имея даже возможности посмотреть в сторону?

– Как ты вообще нашёл номер хозяйки?

– По объявлению, а как ещё? Оно висит прямо на выходе из дома. Я сорвал его, когда уходил от тебя. Утром позвонил ей, она ответила. Вот и всё.

Женя смутно начал понимать: кажется, он рад видеть Максима. Но не стал выдавать себя. Провёл его вглубь студии. И Максим, осмотрелся вокруг впервые как следует, тихо присвистнул. – Ты что? Прибрался?

Женя промолчал. После того, как Максим ушёл этой ночью, его буквально извела жгучая и странная потребность выскоблить дочиста каждый метр в доме. – Нет. Только пыль смахнул.

В образовавшейся тишине хорошо была слышна паскудная капель – это ныла старая ржавая батарея, едва нагревающая воздух в студии. «Кап-кап». Невозможный, просто адский звук. Адский ещё и потому, что Женя только сейчас осознал: он терпел его слишком долго точно так же, как терпел чувство одиночества. Но может быть, теперь всё изменится?

– Слушай, Максим.

– Да?

– Ты кофе пьёшь?