Читать книгу Я [не] шучу - Белый Крот - Страница 2

Максим пошарил взглядом по распятому престарелому ноутбуку: кулер забит жёлтой пылью, контакты давно окислились. А причина самой смерти в сгоревшей материнской плате. Это был уже четвёртый ноутбук за утро. Но в тех других случаях спасать, по крайней мере, было что, а здесь – ржавый хлам. Примерно тридцать лет – половина жизни владельца. Максим вздохнул. Старик, принёсший сюда этот экспонат, отдал на починку всю пенсию. В компьютере у него любимый «Сапёр», семейные фото и видео. А ещё: «внучата, с которыми он каждый вечер общается по кругленькой штуковине. Видит их, а они видят его». И все довольны. Максим отсоединил плату, и острый запах гари ударил в нос душным облаком.

– Архипов, – в дверях показалась веснушчатая моська секретаря, – ещё один возьмёшь?

– Сегодня весь город решил сломаться? – Максим качнул головой. – Нет. Мне и с этим мороки хватит.

– А кофе хочешь?

Он задумчиво провёл кончиком языка по нёбу. В последнее время Максим всё чаще предпочитал пить чай вместо кофе. Гораздо лучше той горькой жижи, которая плескалась по утрам в алюминиевой турке на газовой плите в той самой студии, где он прожил около года. И за всё это время ни разу не намекнул сожителю, что кофе варить получается далеко не у каждого. Почему молчал – сам не знал. Просто не хотелось обижать человека. Тем более, когда это ужасное поило разливалось потом на двоих в сонной утренней дымке. Взглядом Максим случайно зацепился за картину на противоположной стене. Он совсем забыл, что она до сих пор ещё здесь. Архипову вспомнился густой воздух той самой студии на набережной Грибоедова: жженый кофе вперемешку с масляными красками. Одежда часто пропитывалась этой смесью, приходилось открывать окна, проветривать. Но тонкий аромат новых подрамников из сосны Максим обожал. Это был запах целого леса, который он собирал с чужих ладоней. И потихоньку забывал теперь, когда с Грибоедова его уже ничего не связывало. Максим откинулся на спинку кресла. Давно пора повесить на стену календарь вместо картины. От одного взгляда на неё уже становится паршиво. И не потому, что Максим знает художника в лицо, а потому что никогда по-настоящему до конца не понимал того, что он делает. Архипов сомкнул веки, кожей ощущая, как в офис через приоткрытое окно пробирается прохладный ноябрьский ветер и заставляет его вспоминать о существование мурашек. Сегодня было морозно. Синоптики обещали снегопад. За стеклом уже уныло подвисали недоношенные облаками снежные хлопья. Совсем как год назад на Грибоедова, когда зима слишком торопилась, и Максим перебрался жить в самую холодную студию на свете. Парень взъерошил волосы на затылке, вернулся к работе. Отправил материнскую плату на самое дно мусорной корзины и уже успел отсоединить кулер, когда его смартфон зазвонил. Номер был неопределённый. Архипов ответил, зажав телефон между ухом и плечом. Голос на другой линии показался смутно знакомым, замученным и старым. Максим напряжённо замер, как только узнал Юрия Юрьевича.

– Всего одна минута, Максим. Она ведь у вас есть?

– Кто дал вам этот номер? – парень сдул с кулера слой пыли. – Целых две минуты, Юрий Юрьевич.

– Стрельцовский…

Максим молчал, мысленно рисуя контуры изученного наизусть лица и чувствуя, как ледяная глыба тает у него в желудке. – У вас сломался компьютер?

– Нет, я хочу поговорить о Жене, – голос у Юрия был неспокойный. – Мы договорились о занятиях вне расписания, он не успевал закончить экзамены в срок. Я назначил дополнительные часы на двенадцатое число, а он так и не объявился. В последнее время Стрельцовский сам на себя не был похож. Вы его друг. И я подумал, может быть, знаете, где он? Почему не посещает занятия?

– Я, – Архипов потёр уголки глаз подушечками пальцев, – мы уже месяц не общаемся.

Юрий осёкся, будто что-то обожгло ему язык. Теперь мужчина только глухо дышал в телефон, как простуженный. Максим тоже молчал. И между ними гудела пустая и абсолютно бессмысленная тишина, которой не было ни конца, ни края. Хотелось повесить трубку. – Мне жаль.

– Подождите!

Архипов поморщился.

– Женя не стал бы исчезать, никого не предупредив.

– Послушайте, я понятия не имею, где он и что с ним. Если он и предупреждал кого, то точно не меня. – Где-то на задворках сознания у Максима мелькала мысль, что надо бы обеспокоиться исчезновением Жени. Но он не ощущал ничего кроме навязчивого желания закончить разговор как можно скорее. Архипов отпихнул от себя ноутбук и подошёл к приоткрытому окну.

– Он дал мне ваш номер, Максим, – не унимался Юрий, – на тот случай, если с ним что-нибудь случится. Значит, ближе вас у него никого нет.

– Вы правы. Так оно и было, – Максим смахнул с подоконника холодные снежные хлопья, – однако теперь я не могу просто так взять и без спроса вломиться в его жизнь, даже если он не посещает ваши занятия. Просто не имею права.

– Не имеете права или просто не хотите?

Максим не шелохнулся, но рубашка на его спине стала мокрой и противно прилипла к телу. – Стрельцовский не из тех людей, которые вечно ввязываются в неприятности. Чуть больше недели – разве это много? Иногда Женя так делает, он слишком много работает и выдыхается. А потом сутками напролёт торчит дома и отсыпается. Объявится в любом случае, просто потому, что не позволит себе завалить экзамены. – Архипов закрыл окно и повторил ещё раз, но как бы только для того, чтобы убедить самого себя: – Не позволит. Живопись ему дороже всего на свете.

– Максим, мы ведь говорим не о каком-то человеке, а о вашем друге. Пусть даже вы с ним и в ссоре сейчас. Но прошу, подумайте о нём. Ведь Женя даже на звонки не отвечает.

Максим сомкнул веки и губы его лихорадочно и беззвучно зашевелились. Он подумал, что согласиться с Юрием сейчас будет быстрее и проще, чем стоять здесь и теребить разговор ещё неизвестно сколько времени. – Хорошо.

– Максим.

– Сказал же – проверю.

«Проверю» не значило ровным счётом ничего. Но после разговора Максим долго смотрел в окно, прислушиваясь к ровным как во сне ударам сердца в своей груди. Ничего не происходило, а он ждал. Ждал и следил за проползающими внизу автомобилями. Ждал чувств, пока грязный снег сбивался под колёсами машин. Бесконечная вереница тащилась на северо-запад города. Кто-то на работу, а кто-то – вон с неё. Спешил домой, прямиком к родным. Возможно, в точно такие же тесные студии. К своим художникам? Суетливая неряшливая и уродливая вереница, созданная миллионами людей. Все они опаздывают. Максим потёр затылок и вспомнил случайно, как горячая рука Жени ласково трепала его по загривку, когда Максим начинал нервничать – стоило им попасть в точно такой же затор. Помнил, будто переживал всё наяву: он за рулём, Женя сидит рядом, впереди сигналит пять десятков машин и позади их не меньше. А Стрельцовскому плевать, улыбается и шепчет на ухо Максиму всякий вздор. Куда он мог пропасть? Мог ли влипнуть в какую-нибудь неприятную историю? Может быть, Женю сбила одна из этих машин? Может, какие-нибудь пьяные ублюдки подкараулили его с ножом в подворотне? И сейчас Женя лежит где-нибудь за гаражами такой же белый как снег? Максим поджал губы и кинул взгляд на выпотрошенный ноутбук. Кадры из прошлого замелькали отчётливо, будто на фотоплёнке.

В той маленькой студии на Грибоедова всегда было прохладно: старые трубы слабо пыхтели и с трудом прогревали воздух до восемнадцати градусов. Так что по утрам тело пыталось сохранить остатки тепла под одеялом. И выбираться из постели не особенно хотелось зимой, когда ударяли сильные морозы и деревья под окнами густо обрастали инеем. В их тесной студии вечно царил полумрак и беспорядок: слой тонкой пыли на книжных полках, грязные кисти в банках из-под кофе и повсюду наброски полуобнаженных мужчин или женщин. Затёртые виниловые пластинки, которые всё равно не на чем было прослушать, армия гипсовых голов на подоконниках, на стенах – целое множество копий уродливых венецианских масок. Совсем новенький полароид и куча фотографий. Тубусы, огрызки карандашей, мумифицированные цветы для многочисленных натюрмортов. И в самом центре этого хаоса мольберт, служивший чаще вешалкой. А на кухне – полная окурков пепельница. Женя курил много. Курил ни что попало, а «Чапман». И часто выбегал на лестничную площадку, где дым после него стоял угарной завесой. Иногда, когда настроение у него было паршивое, он курил в форточку на кухне, аккуратно стряхивая пепел в битую стеклянную пепельницу, и буравил отсутствующим взглядом серые горизонты каменных джунглей. Он решал в голове какие-то непостижимые никому другому головоломки, мучился весь день. Не ел, не спал, а потом бросался к мольберту и рисовал с такой ревностной самоотдачей, что потом вообще на ногах не держался. Его начинало подташнивать, как только он понимал, что дело пахнет финишем. И весь бледнел перед размалёванным полотном. А после обессиленно падал в постель и спал без движения около суток так, что нельзя было понять, жив он или уже нет. С Женей всё выходило как-то через-чур. И даже тосты на завтрак получались у него через-чур сухими. Такими сухими, что об них запросто можно было содрать нёбо. Или наоборот через-чур сырыми. Такими сырыми, что таяли во рту, как безвкусная вата. Женя всерьёз был болен искусством. Он жизни не мыслил без своих красок и кистей. Но редко когда оставался довольным. «Полная ерунда», – вот так он часто выражался, когда любовался ещё мокрыми полотнами. Он мог влюблённо работать над одной картиной сутками напролёт. А в следующее – с лёгкостью избавиться от картины, скромно оставив её возле мусорных контейнеров по дороге на работу.