Читать книгу Кафка. Жизнь после смерти. Судьба наследия великого писателя - Бенджамин Балинт - Страница 3

Карлов университет, Прага, 23 октября 1902 года

Макс Брод, 18-летний студент первого курса Карлова университета в Праге, только что закончил беседу о философе Артуре Шопенгауэре в клубе на втором этаже здания Немецкого студенческого союза на Фердинанд-штрассе и сгорал от возбуждения. На столе, стоявшем у тяжёлых портьер, подносы с густо намазанными бутербродами соседствовали с подшивками газет со всей Европы. Уже два года Брод был одержим произведениями Шопенгауэра и мог читать их по памяти целыми страницами. «Покончив с шестым томом (полного собрания сочинений. – Прим. авт.), – вспоминал Брод, – я сразу возвращался к первому».

Из-за кафедры виднелась только непропорционально большая голова Брода, венчавшая чересчур короткое тело. Сейчас уже никто не догадывался, что из-за искривления позвоночника (кифоза), диагноза, поставленного ему в четыре года, мальчику в детстве приходилось носить металлический корсет и шейную скобу.

Незнакомец представился – Франц Кафка – и предложил проводить Брода до дома.

Макс Брод родился в 1884 году Он был старшим из трёх детей в средней по достатку еврейской семье, которая могла проследить свои пражские корни вплоть до XVII века. В младенчестве Макс переболел корью, скарлатиной и едва не погубившей его дифтерией. Отец мальчика, Адольф, заместитель директора Богемского объединённого банка, был человеком умеренным, спокойным и учтивым; зато мать Фанни (урождённая Розенфельд) была настоящим вулканом необузданных эмоций. В автобиографии «Спорная жизнь» (Streitbares Leben) Брод пишет: «В моём брате [Отто], как и в моей сестре [Софии], энергичность матери соединилась с благородством и добротой отца, сформировав завершённые характеры, тогда как во мне многое оставалось неустойчивым, и мне всегда приходилось бороться за сохранение подобия внутреннего равновесия».

Небольшой рост Брода, казалось, не должен способствовать общительности, но за разговорами собеседники быстро забывали о геометрии его фигуры. Вот как описывал студента Брода его друг, знаменитый австрийско-еврейский писатель Стефан Цвейг: «Я и сейчас помню, как увидел его впервые. Это был двадцатилетний юноша, невысокий, стройный и безгранично скромный… Да, именно таким был тогда этот молодой поэт, полностью посвящавший себя тому, что представлялось ему великим, диковинным, возвышенным и прекрасным во всех видах и формах».

При этом Кафка развлекал Брода, передразнивая походку других людей, гулявших по парку с тросточками.

Когда слушатели разошлись, к Броду размашистым шагом подошел высокий, даже долговязый второкурсник в безупречном костюме и идеально завязанном галстуке. Брод его раньше никогда не видел. Незнакомец представился – Франц Кафка – и предложил проводить Брода до дома. «Даже его изящные, обыкновенно тёмно-синие костюмы были такими же неприметными и сдержанными, как и он сам, – вспоминал Брод. – В то время будто что-то влекло его ко мне; он был более открытым, чем обычно, и наполнил бесконечно долгую прогулку до дома резкими возражениями на мои слишком жёсткие формулировки». Когда они добрались до дома № 1 по Шаленгассе, где Брод жил со своими родителями, разговор ещё шёл полным ходом. После, изо всех сил стараясь идти в ногу с Кафкой, Брод дошёл с ним до Цельтнергассе, где Франц Кафка жил со своими родителями и сестрами, а затем эти двое развернулись и пошли обратно. Всю дорогу студенты говорили о нападках Ницше на Шопенгауэра, об идеале Шопенгауэра – отказе от себя – и его определении гениальности. «Гениальность, – писал философ, – это способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нём и освобождать познание, существующее первоначально только для служения воле, избавлять его от этого служения, т. е. совершенно упускать из вида свои интересы, свои желания и цели, полностью отрешаться на время от своей личности, оставаясь только чистым познающим субъектом, ясным оком мира»². Брод обратил внимание на цвет глаз Кафки: глубокий, и, как он выразился, сверкающе-серый. Поскольку Кафка больше не проявлял ни склонности, ни интереса к абстрактному философствованию, разговор вскоре перешёл на литературу. С обезоруживающей простотой Кафка заговорил об австрийском писателе Гуго фон Гофманстале, который был на десять лет их старше. (Одним из первых подарков, которые Кафка вручил Броду, было специальное издание с тиснёным переплетом – произведение Гофмансталя Das Kleine Welttheater (1897), «Малый театр жизни»).

Двое студентов начали встречаться ежедневно, иногда два раза в день. Брода влекло к мягкой безмятежности Кафки, к «сладкой ауре уверенности», как он выражался, и к «необычной ауре власти», излучаемой Кафкой. Он казался Броду и мудрецом, и ребёнком. В своих мемуарах Брод писал о «столкновении душ», которое происходило всякий раз, когда они вместе читали платоновского «Протагора» по-гречески, флоберовские «Воспитание чувств» (1869) и «Искушение святого Антония» (1874) по-французски. (Позднее, среди многих других подарков, Кафка вручит Броду книгу о Флобере Рене Дюмениля.) «Мы дополняли друг друга, – пишет Брод, – ив нас было много того, что мы могли друг другу дать». В более приземлённом смысле Кафка зависел от Брода, который помогал ему готовиться к устному экзамену на получение диплома юриста. «Только твои записи меня и спасли», – говорил он позднее Броду.

Время от времени двое молодых людей проводили время в кинотеатре или в кабаре Chat Noir («Чёрный кот»). Хотя разговаривали они исключительно на немецком языке, они понимали некоторые чешские слова, как, например, clobrdo («пацан»), и посмеивались над ними. Друзья наслаждались разговорами о новых показах стереоскопических изображений в устройствах, которые назывались Kaiserpanorama. По воскресеньям они часто встречались и вместе совершали однодневные поездки в Карлштейн, готический замок к юго-западу от Праги, где хранились чешские королевские регалии, священные реликвии и самые ценные документы государственного архива. Прогуливаясь среди парочек, совершавших променад по тенистым тропинкам Баумгартена, который называли пражским парком Пратер, Брод и Кафка обсуждали различия между романами и театральными постановками. При этом Кафка развлекал Брода, передразнивая походку других людей, гулявших по парку с тросточками. Молодые люди плавали в реке Молдау (Влтава) и валялись под каштанами после купаний в открытых пражских ваннах. «Мы с Кафкой придерживались странной веры в то, что человек не может покорить ландшафт до тех пор, пока не установит с ним физическую связь, поплавав в его текучих водах», – говорил Брод.

Когда Кафка и Брод приехали на озеро Маджоре, сообщает биограф Кафки Райнер Штах, то начали с плавания и, «стоя в воде, обнялись, что, наверное, выглядело довольно странно, особенно из-за разницы в росте». Два друга также вместе отдыхали в городке Рива на озере Гарда, что на границе Австрии и Италии; посетили дом Гёте в Веймаре; вместе останавливались в отеле Belvedere аи Lac в Лугано, Швейцария³. В 1909 году они посетили воздушное шоу, проходившее на лётном поле Монтикьяри в Брешии, на севере Италии. Они даже обменялись дневниками, которые вели во время поездок. Дважды они вместе приезжали в Париж: в октябре 1910 года и ещё раз в конце продолжительной летней поездки в 1911 году. Именно во время этого путешествия Кафка и Брод придумали новый вид путеводителя, который Брод предложил назвать Billig («По дешёвке»). «Франц был неутомим и получал ребяческое удовольствие от разработки всех принципов этого нового типа путеводителя – вплоть до мельчайших подробностей. Мы считали, что этот путеводитель сделает нас миллионерами». Девизом для этой серии книг были выбраны слова: «Ты просто попробуй».

Каким бы внимательным и заботливым ни был Брод, но и он иногда уставал от того, что называл «безысходностью Кафки». «Мне совершенно ясно, – пишет Брод в своем дневнике в 1911 году, – что… Кафка страдает от невроза навязчивых состояний». Но такие опасения не слишком мешали его растущему восхищению Кафкой. «Никогда в жизни, – писал Брод, – не был я настолько безмятежным, как во время недельного отпуска, проведённого с Кафкой. Все мои заботы, всё моё раздражение осталось в Праге. Мы превратились в весёлых ребятишек, мы придумывали самые диковинные, самые милые шутки. Мне очень повезло: я жил рядом с Кафкой и с наслаждением первым выслушивал его свежие идеи (и даже его ипохондрия казалась мне забавной и затейливой)».

Даже когда они расставались, Брод говорил, что «точно знал, что сказал бы Кафка в той или иной ситуации».

Даже когда они расставались, Брод говорил, что «точно знал, что сказал бы Кафка в той или иной ситуации». Когда Брод отдыхал без Кафки, он часто отправлял тому открытки. Так, однажды он послал Кафке открытку из Венеции с изображением Венеры, богини любви, работы Беллини. «Некоторое время, – пишет Райнер Штах, – Кафка даже подумывал начать новый личный дневник, посвящённый исключительно его взаимоотношениям с Бродом».

И всё же для всех были очевидны контрасты, существовавшие между двумя молодыми людьми: один из них был буйным экстравертом, другой оставался погруженным в себя. Брод, с его joie de vivre – жизнерадостностью – и избыточной энергией, всегда излучал энтузиазм и жизненную силу, наслаждаясь радостями человеческой жизни. Кафка был этого лишен. Брод, человек более светлого начала, не так сильно поглощённый своей персоной, казался свободным от неуверенности в себе, сопровождавшей безжалостный самоанализ Кафки. Если Кафка не мог себя заставить позаботиться о своих «мирских» успехах, то Брод, по словам Артура Шницлера, был «поглощён собственными амбициями и потому увлечённо нырял с головой в любые предоставляющиеся возможности».

«Я весь – литература, – писал Кафка в 1913 году, – и ничем иным не могу и не хочу быть… Все, что не относится к литературе, наводит на меня скуку».

Кафка, как правило, направлял свою энергию внутрь. Одержимость письмом придавала ему склонность к аскетизму, которой так не хватало Броду. «Когда по моему организму стало ясно, что писание – это самое продуктивное направление моего существа, – писал Кафка в 1912 году, – всё устремилось на него, а все способности, направленные на радости пола, еды, питья, философских размышлений и, в первую очередь, музыки, оказались не у дел»⁴. В дневниковой записи от августа 1914 года он выразился иначе: «Желание изобразить мою исполненную фантазий внутреннюю жизнь сделало несущественным всё другое, которое потому и хирело и продолжает хиреть самым плачевным образом»⁵. «Я весь – литература, – писал Кафка в 1913 году, – и ничем иным не могу и не хочу быть… Все, что не относится к литературе, наводит на меня скуку⁶». «Я ненавижу всё, что не имеет отношения к литературе», – признавался он пять лет спустя⁷.

Были между этими людьми и другие показательные контрасты. Опытный композитор и пианист Брод имел изысканный вкус, тонко разбирался в музыке, делал музыкальные переложения произведений Гейне, Шиллера, Флобера и Гёте. (Он изучал музыкальную композицию у Адольфа Шрайбера, ученика Антонина Дворжака, и гордился дальним родством с известным французским гобоистом Анри Бродом.) Стефан Цвейг вспоминал, как «его маленькие, девичьи руки плавно блуждали по клавишам рояля». В один из вечеров 1912 года, когда в Праге читал лекции Альберт Эйнштейн, Брод и знаменитый физик вместе исполнили скрипичную сонату. Леон Ботстайн, американский дирижер и президент Бард-колледжа, полагает, что в случае Брода «музыка способствовала тому, что казалось невозможным в политике: налаживанию общения между чехами и немцами».

Кафка, напротив, признавал свою «неспособность всерьез наслаждаться музыкой». Он никогда не рвался в оперу или на концерты классической музыки. Он повинился перед Бродом в том, что не может отличить произведения Франца Легара, писавшего легкие оперетты, от творений Рихарда Вагнера, который в своей музыке дал голос дионисийским страстям германских мифов. (Брод очень восхищался музыкой Вагнера и утверждал, что никогда не читал многословные антисемитские статьи композитора.)

Конечно, в прозе Кафки присутствует музыка. Так, в повести Кафки «Превращение» (нем. Die Verwandlung) Грегор Замза, обратившийся в отвратительное насекомое, выбегает из своей комнаты в сторону вибрирующего звука скрипки своей сестры Греты. «Был ли он животным, если музыка так волновала его? – спрашивает он себя. – Ему казалось, что перед ним открывается путь к желанной, неведомой пище… Никто не оценит её игры так, как оценит эту игру он»⁸. В первом романе Кафки «Америка» Карл выражает тоску иммигрантов дилетантским исполнением старой солдатской песни своей родины. В повести «Исследования одной собаки» рассказчик посвящает свою жизнь научному изучению загадки семи «музыкальных собак» (Musikerhunde), танцующих под музыку, которая сначала подавляет, но в конце концов примиряет его с собачьим племенем.

И все же создатель Замзы считал себя «полностью оторванным от музыки», и это переполняло его «тихим сладким горем». «Музыка для меня – как океан, – говорил Кафка. – Она захватывает меня и переносит в состояние изумления. Я радуюсь, но я также беспокоен, потому что сталкиваюсь с бесконечностью. Очевидно, я бедный несчастный моряк. А Макс Брод – полная противоположность. Он торопливо ныряет в волны звука. Сегодня он чемпион по плаванию»⁹.

Кафка не гнался и за эротическими удовольствиями, которые Брод превозносил как в жизни, так и в литературе. Они вместе посещали публичные дома в Праге, Милане, Лейпциге и Париже. Но если Брод, завсегдатай престижных пражских борделей вроде Salon Goldschmied, «с восторгом описывает в своём дневнике торчащие груди молодой проститутки», как пишет Райнер Штах, то Кафка после посещения одного из тридцати пяти борделей Праги признавался Броду, что он «отчаянно нуждается в простой ласке». Брод, который называл себя дамским угодником и поклонником женщин, говорил с Кафкой о «естественном расположении к женщинам и желании полностью от них отказаться». Брод отправлялся в кафе Cafe Агсо, чтобы порыться в эротические рисунках Обри Бёрдслея или «с воспалённым воображением» почитать воспоминания Казановы о его приключениях. (Кафка «счёл их унылыми», – пишет Брод.) «Для меня, – говорил Брод Кафке, – мир приобретает смысл только через женщину». Кафка, возможно, имел в виду именно Брода, когда писал, что «мужчины, ищущие спасения, всегда бросаются на женщин»¹⁰.

Для Брода же секс и искупительная сила женщин были делом серьёзным. «Из всех посланников Бога, – писал Брод, – Эрос говорит с нами наиболее решительно. Он быстрее всего ставит человека перед славой Божьей». В отличие от христианства, которое, по словам Брода, делает при слове «плоть» «кислое лицо», иудаизм разворачивается во всю свою силу. «Великолепное достижение иудаизма, – пишет Брод в своем 650-страничном философском трактате „Язычество, христианство, иудаизм“ (1921), – освещающее тысячелетия, – это признание земного чуда, самой чистой формы божественной благодати, «божественного пламени», именно в любви – и не в какой-то разбавленной духовной форме любви, а в прямом эротическом упоении мужчины и женщины»¹¹.

Точно так же многое зависит от эроса и в произведениях Брода. Так, в его небольшом романе «Чешская служанка» (Ein tschechisches Dienstmadchen, 1909) показан уроженец Вены немец Уильям Шурхафт – лингвист из Праги Павел Эйснер (1889–1958) называет его «символической фигурой еврейского интеллектуала из круга пражской буржуазии». Уильям влюбляется в молодую замужнюю чешку, которая работает горничной в его отеле, и получает от нее «сладкое чувство истинного существования». Литературный критик

Лео Герман, тогдашний председатель Пражской ассоциации «Бар-Кохба», заметил: «Молодой автор, по-видимому, считает, что национальные проблемы могут быть решены в постели». (Как вспоминал Брод, прочитав это замечание Германа, «я в ярости вскочил».) А в 1913 году венский писатель Леопольд Лигер обвинил Брода в том, что он сочиняет свои любовные стихи в постели¹².

«Молодой автор, по-видимому, считает, что национальные проблемы могут быть решены в постели».

Роман Брода «Три любви» (Die Frau Nach der Man Sich Sehnt, букв. «Женщина, которую желают мужчины», 1927) можно рассматривать как намёк на драматичные отношения между Кафкой и его любовницей, чешской переводчицей Миленой Есенской, бывшей замужем. Милена была в равной степени занята как верностью прозе Кафки, так и неверностью своего мужа. Герой Брода находит чистую любовь в Сташе, в «священном экстазе, дарованном женщиной», в «призыве из вечного небесного дома, обращённого к нашим душам». Сташа, как и Милена, не может и не будет бросать своего мужа, несмотря на его делишки. (Брод познакомился с мужем Милены Эрнстом Поллаком в пражской литературной среде, а имя для своей героини, скорее всего, взял у одной из самых близких подруг Милены, переводчицы Сташи Йиловской.) В 1929 году по роману Брода был снят немой фильм с Марлен Дитрих в роли Сташи.

Кафка, напротив, в дневниковой записи от 1922 года задавал себе вопрос: «Что сделал ты с дарованным тебе счастьем быть мужчиной? Не получилось, скажут в конце концов, и это всё»¹³. Кафка также отмечал, что некоторые из литературных предшественников, которыми он восхищался больше всего – Клейст, Кьеркегор, Флобер, – всю жизнь оставались холостяками. «Ты избегаешь женщин, – говорил Брод Кафке, – ты пытаешь прожить без них. Но этого не получится». (Эту критику он переносил и на некоторых персонажей, созданных Кафкой. Так, он обвинял Йозефа К., героя «Процесса», в неспособности любить (Lieblosigkeit).

«Ты избегаешь женщин, – говорил Брод Кафке, – ты пытаешь прожить без них. Но этого не получится».

Тем не менее Брод часто искал совета Кафки, когда сталкивался с превратностями юношеской любви. Так, в 1913 году Брод увлёкся Эльзой Тауссиг, будущей переводчицей с русского и чешского языков на немецкий. Кафка отметил, что «я сильно поощрял Макса и даже смог помочь ему определиться». Но после их помолвки Кафка заметил, что «когда всё было сказано и сделано, он фактически отдалился от меня».

Словом, это была не просто дружба, а литературная взаимосвязь между двумя совершенно разными типами людей – между гениальным писателем и писателем «вкусовщины», который признавал гениальность первого, но не мог её разделить. В этих запутанных взаимосвязях возникает ряд вопросов: как Кафка воспринимал произведения Брода? И был ли Брод случайным спутником литературного творчества Кафки или каким-то внутренним движителем его писаний?

Как бы то ни было, Брод по крайней мере в одном смысле считал себя Zwischenmensch – посредником, балансировавшим между немецкой, чешской и еврейской культурами и, следовательно, настроенным на каждую из них. «Там, где встречаются три культуры, – говорил он, – быстро возникает взаимопонимание». В то время, когда Прага, по выражению Энтони Графтона, стала «европейской столицей грёз космополитов», Брод занял место главного litterateur в культурном котле, известном как Пражский круг. (В Праге «на десяток немцев приходилась дюжина литературных талантов»¹⁴ – заметил как-то пражский художественный критик Эмиль Фактор.) Брод, в юном возрасте опубликовавший произведение под названием «Вундеркинд», рано заявил о себе как о многогранном поэте, романисте и критике – не говоря уже о таких его качествах, как предприимчивость и коммуникабельность. Начатая тогда карьера впоследствии принесла ему признание самого успешного пражского писателя своего поколения. Райнер Штах отмечает, что в возрасте 25 лет Брод уже находился на уровне Германа Гессе, Гуго фон Гофмансталя, Томаса и Генриха Маннов, Райнера Мария Рильке и других ведущих литературных светил. Вот что писал в 1912 году 27-летний литератор и журналист из Праги Эгон Эрвин Киш, который посетил кафе в лондонском Ист-Энде, где собирались говорящие на идише люди:

Здесь был парень лет девятнадцати, который сбежал из иешивы [высшей школы по изучению Талмуда] в Лодзи; он не хочет быть бохером [учащимся иешивы], не хочет становиться раввином. Вместо этого он хочет творить, покорять мир, писать книги, хочет «стать вторым Максом Бродом».

Брод был невероятно плодовитым автором (едва ли не графоманом), тогда как Кафка таким не был. В списке опубликованных произведений Брода значится почти девяносто названий: двадцать романов, сборники стихов, религиозные трактаты, полемические заметки (человек по природе не задиристый, он называл себя «полемистом поневоле»), пьесы (в том числе на библейские сюжеты о царице Эсфирь и о царе Соломоне), эссе, переводы, либретто, музыкальные пьесы для фортепиано и биографии. Собранные вместе, они представляют чрезвычайно богатую литературную биографию. (Только семь из этих многочисленных работ были опубликованы на английском.)

Брод как человек, склонный к поиску величия в других, первым попал под влияние неповторимой прозы Кафки, став первым свидетелем того, каким диапазоном выразительных средств и богатством воображения обладает его друг. Послушав, как Кафка читает свои ранние рассказы «Описание одной борьбы» и «Свадебные приготовления в деревне», Брод пишет: «У меня сложилось впечатление, что здесь говорит не обычный талант, а гений». (Брод с большим почтением прочитал черновой вариант «Свадебных приготовлений» своей будущей жене Эльзе.) После того как Кафка в 1915 году прочитал ему черновики двух глав своего романа «Процесс», Брод записал в дневнике: «Он величайший писатель нашего времени». Когда Брод читал черновики Кафки, у него не возникало чувства, будто он впервые видит подобный стиль письма; напротив, ему казалось, что он всегда был с ним знаком. Брод не подражал стилю Кафки, но изменился под его влиянием, а с какого-то момента стал относиться к Кафке с каким-то, как он сам признавал, «фанатичным почитанием». «Он стоял рядом со мной как спаситель», – напишет Брод в своих мемуарах.

Кафка также был первым читателем Брода и часто обращался к его произведениям за утешением. Так, в 1908 году он прочитал первую крупномасштабную работу Брода, авангардный роман «Замок Норнепигге: Роман безразличного человека». «Только твоя книга, – писал Кафка, – которую я, наконец, читаю, улучшает моё состояние».

Спустя два года Брод принёс Кафке черновик своего сборника поэтических произведений «Дневник в стихах» (Tagebuch im Versen, 1910). Кафка порекомендовал исключить из него около шестидесяти стихотворений.

«Макс читал мне первый акт „Прощания с юностью“. Как я могу такой, каков я сегодня, осилить это; целый год мне пришлось искать, прежде чем я нашёл в себе подлинное чувство».

Восхищение, которое Кафка испытывал перед энергичностью и инициативностью Брода, росло вместе с недоверием к самому себе. Для иллюстрации возьмем, к примеру, запись в дневнике Кафки от 17 января 1911 года, когда ему было 27 лет.

«Макс читал мне первый акт „Прощания с юностью“¹⁵. Как я могу такой, каков я сегодня, осилить это; целый год мне пришлось искать, прежде чем я нашёл в себе подлинное чувство»¹⁶.

Осенью того же года Кафка и Брод начали совместно писать роман, который должен был называться «Рихард и Самуэль». Они уже опубликовали первую главу в пражском журнале Herder-Blatter, который редактировал их друг Вилли Хаас, но потом отказались от проекта. «Я и Макс, должно быть, в корне различны, – отметил Кафка в своём дневнике. – Как ни восхищаюсь я его сочинениями… тем не менее каждая фраза, которую он пишет для „Рихарда и Самуэля“, заставляет меня идти на уступки, которые я болезненно ощущаю всем своим существом»¹⁷. Три года спустя Кафка писал: «Макс меня не понимает, а когда он думает, что понимает, то он неправ».

Могло ли быть так, что Брод читал черновики Кафки и хотел сам быть их автором? Брод подозревал, что при всей своей плодовитости он в лучшем случае обладал вкусом и интуицией, но не способностью создавать настоящие произведения искусства. Как свидетель гениальности Кафки, Брод был вынужден зависеть от кого-то другого, а не от себя самого¹⁸.

Видимо, «нехудожники» пытаются материально завладеть тем искусством, которым они не могут обладать доподлинно. Неслучайно Брод, как мы увидим, с какой-то одержимостью собирал всё, чего касалась рука Кафки. Кафка, напротив, имел склонность всё выбрасывать. «Радость собирательства была ему недоступна», – пишет Райнер Штах.

Вскоре Брод начал беллетризовать свою дружбу с Кафкой. Так, Арнольд, главный герой романа «Арнольд Беер», вышедшего в 1912 году, – дилетант, который заставляет своих друзей писать примерно так же, как Брод уговаривает Кафку. «Арнольд просто требовал, чтобы вокруг него всегда кипела работа; похоже, смутно осознавая, что сам он слишком разбрасывается, чтобы оставить после себя что-то достойное упоминания, он стремился заставить свою энергию действовать с помощью чужих мозгов». Прочитав этот роман, Кафка сказал Броду: «Твоя книга принесла мне такое удовольствие… Дай я тебя от всего сердца расцелую».

Самый известный роман Брода «Искупление Тихо Браге» (Курт Вольф опубликовал его в 1916 году тиражом юо ооо экземпляров; в 1928 году роман вышел в переводе на английский в издательстве Knopf) рассказывает историю взаимоотношений между великим датским астрономом Тихо Браге (1546–1601) и немецким астрономом Иоганном Кеплером (1571–1630), интеллектуально превосходившим Браге. Кеплер, посвятивший жизнь поиску законов движения планет, отказывается публиковать несовершенные работы. Герой романа Браге считает Кеплера загадочным человеком, одержимым «стремлением к безупречной чистоте». Чуть более разносторонний Браге, живущий в изгнании в Праге, не знает, что делать с неуверенностью Кеплера, его нежеланием публиковаться или его декларацией: «Я несчастлив и никогда не был счастлив… Я даже не хочу быть счастливым». Открытия Кеплера делают взгляды Тихо Браге устаревшими. Тем не менее Браге самоотверженно преодолевает свое тщеславие и ставит собственную работу на второе место после трудов Кеплера. Брод посвятил эту книгу Кафке. «Знаешь ли ты, что значит для меня это посвящение? – пишет Кафка Броду в феврале 1914 года. – То, что я поднялся до того же уровня, что и Тихо, который намного более полон жизни, чем я… Как мало я сделал для того, чтобы запустить эту историю! Но как я рад, что у меня будет хотя бы видимость прав собственности на неё. Как всегда, Макс, ты ко мне добр больше, чем я того заслуживаю»¹⁹.

Понимая всю неспособность Кафки к саморекламе, обладавший многочисленными связями Брод стал служить адвокатом своего друга, его пропагандистом и литературным агентом.

Понимая всю неспособность Кафки к саморекламе, обладавший многочисленными связями Брод стал служить адвокатом своего друга, его пропагандистом и литературным агентом. «Я хотел доказать ему, что его опасения в отношении собственного литературного бесплодия являются необоснованными», – писал Брод. Ещё до того, как Кафка опубликовал свою первую строчку, Брод добился благоприятного упоминания о нем в берлинском еженедельнике Die Gegenwart.

Брод вёл тяжёлое сражение с чувством собственной несостоятельности, которое обуревало Кафку. «Центр всего моего несчастья в том, что я не могу писать, – признавался Кафка Броду в 1910 году, – я не написал ни одной строчки, которую мог бы принять, наоборот, я вычеркнул всё, что написал ещё с Парижа, – впрочем, это не Бог весть что. Всё моё тело настораживает меня по отношению к каждому слову; каждое слово, прежде чем я его напишу, начинает осматриваться вокруг себя; фразы буквально ссыпаются под моим пером, я вижу, что у них внутри, и тотчас вынужден останавливаться»²⁰.

В письме к Броду Кафка говорил о своем «страхе привлечь внимание богов». В этих условиях Брод, отбросив зависть и ни перед чем не останавливаясь, бросился защищать имя Кафки перед редакторами и издателями. Так, именно Брод послужил связующим звеном между Кафкой и журналом Hyperion, который редактировал Франц Блей, – и именно в нём был впервые напечатан рассказ Кафки. В 1916 году Брод писал Мартину Буберу: «Если бы вы только были знакомы с самыми его существенными, но, к сожалению, незавершёнными романами, которые он иногда читает мне в часы досуга! Я готов сделать что угодно, лишь бы он стал более активным!»

В рекламе издательства отмечалось, что «отличительная черта автора – желание снова и снова шлифовать свои литературные произведения – до сих пор удерживала его от издания книги».

Летом 1912 года Брод привез Кафку в Лейпциг, в то время центр немецкого издательского дела, и представил его молодому издателю Курту Вольфу. «У меня сразу же сложилось впечатление, – вспоминал Вольф, – которое я так никогда не смог впоследствии стереть из памяти, что это импресарио представлял обнаруженную звезду». В конце того же года Брод и Вольф организовали выпуск первой книги Кафки – она была опубликована издательством Rowohlt Verlag тиражом 8oo экземпляров. Тоненькая, в девяносто девять страниц, книжечка называлась Betrachtung («Созерцание») и представляла собой сборник из восемнадцати «стихотворений в прозе»²¹. В рекламе издательства отмечалось, что «отличительная черта автора – желание снова и снова шлифовать свои литературные произведения – до сих пор удерживала его от издания книги». Кафка посвятил книгу Броду, который, в свою очередь, опубликовал хвалебную рецензию на сборник в мюнхенском журнале Marz:

Я легко могу себе представить, как некто, купивший эту книгу, с этого момента меняет всю свою жизнь и становится другим человеком. Вот сколько абсолюта и сладкой энергии исходит из этих нескольких коротких прозаических произведений… Любовь к божественному, абсолютному пронизывает каждую строчку с такой естественностью, что ни одно слово не пропадает в этой фундаментальной нравственности».

Кафка был подавлен: «Мне хотелось найти нору, чтобы спрятаться». После появления рецензии он писал своей невесте Фелиции Бауэр²²:

Именно потому, что дружба, им ко мне питаемая, имеет корни глубоко внизу, намного ниже всех истоков литературы, и набирает силу гораздо раньше, чем литература вообще успеет вздохнуть, – именно поэтому он переоценивает меня донельзя и на такой манер, что мне стыдно от собственного тщеславия и высокомерия, между тем как при его-то понимании искусства, при его собственной мощи истинное, нелицеприятное суждение о книге, только суждение, и больше ничего, лежит у него, можно сказать, под рукой. И тем не менее он вот этак пишет. Если бы сам я сейчас работал, то есть жил бы в потоке работы, влекомый им, я бы не стал так переживать из-за этой рецензии, мысленно расцеловал бы Макса за его любовь ко мне, а сама рецензия меня бы ничуть не тронула! Но так…²³