Читать книгу Автобиография Бенджамина Франклина - Бенджамин Франклин - Страница 2

С детства я был влюблен в чтение, и все те небольшие деньги, которые попадали мне в руки, я всегда тратил на книги. Захваченный «Путешествием Пилигрима», я собрал свою первую коллекцию из отдельных маленьких томов Джона Баньяна. (Речь идет о книге «The Pilgrim's Progress from This World to That Which Is to Come» («Путешествие Пилигрима из этого мира в грядущий» – Прим. переводчика). Затем я продал их, чтобы иметь возможность приобрести исторические коллекции Р. Бертона. Это были небольшие и дешевые книги путешествующих торговцев[12], я заплатил только 40 или 50 монет за все. Маленькая библиотека моего отца состояла главным образом из богословских книг, большинство из которых я прочитал, а потом часто с тех пор жалел, что когда я чувствовал такую жажду к знаниям, мне не попали в руки более подходящие книги, ведь теперь было решено, что мне не обязательно становиться священником. Одной из таких книг, которые я много раз перечитывал, была «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. Я до сих пор думаю, что это время было использовано с большой пользой. Там также была книга Дефо под названием «Опыт о проектах», и другая – доктора Мезера «Стремление к добру», которые, вероятно, и дали мне толчок, повлиявший на некоторые важные события моей будущей жизни.

Эта склонность к книгам подсказала моему отцу идею сделать из меня печатника, хотя один из его сыновей (Джеймс) уже был в этой профессии. В 1717 году мой брат Джеймс вернулся из Англии с прессом и буквами с целью начать свой бизнес в Бостоне. Это дело нравилось мне гораздо больше, чем отцовское, но все же моя тяга к морю была еще сильнее. Чтобы предотвратить предполагаемые последствия от этой тяги, моему отцу не терпелось привязать меня к брату. Некоторое время я противился, но в конце-концов меня убедили, и я подписал соглашение, когда мне было всего двенадцать лет. Теперь я должен был служить учеником, пока мне не исполнится двадцать один год. Мне должны были платить заработную плату подмастерья только в последний год службы. За короткое время я стал очень способным в этом деле и сделался правой рукой моего брата. Теперь у меня был доступ к лучшим книгам. Знакомство с учениками книжных торговцев дало мне возможность иногда занимать небольшие книги, которые я непременно возвращал вовремя и в хорошем состоянии. Часто, когда занимал книгу накануне вечером и должен был вернуть ее утром следующего дня, я проводил большую часть ночи в своей комнате за чтением, чтобы успеть ее прочитать.

А через некоторое время гениальный торговец мистер Мэтью Адамс, у которого была большая коллекция книг и который часто заходил в нашу типографию, заметил меня и пригласил в свою библиотеку, чтобы любезно предложить мне для чтения книги, выбранные мною. Теперь я увлекся поэзией и написал несколько небольших произведений; мой брат, думая, что из этого может быть выгода, поощрял меня и сажал время от времени за написание баллад. Одна из них называлась «Трагедия Маяка». То был рассказ об утоплении капитана Вартилака вместе с двумя его дочерьми. Другая была моряцкой песней о взятии пирата Тича (или Черной Бороды). Это были убогие произведения, написанные в стиле Граб-стрит-баллад[13]. И когда их напечатали, брат отправил меня в город продавать их. Первая продавалась очень хорошо, поскольку описывала событие, наделавшее много шума. Это раздуло мое тщеславие. Однако отец отбил у меня охоту, высмеяв мои произведения и сказав, что все стихоплеты обычно нищие. Так вот я прекратил стихосложение. Вероятно, я был плохим поэтом. Но, поскольку написание прозы всегда в моей жизни было полезным навыком и стало главным средством моего прогресса, я расскажу вам, как приобрел свой небольшой талант в сложившихся обстоятельствах.

В городе был еще один молодой книголюб по имени Джон Коллинс, которого я хорошо знал. Иногда мы дискутировали и очень любили поспорить, стремясь переубедить друг друга. Такая склонность к спорам, между прочим, способна превращаться в дурную привычку, часто делая людей абсолютно невыносимыми в компании других, которые, в силу обстоятельств, применяют ее в жизненных ситуациях. То есть, кроме того, что она отравляет и портит разговор, она разжигает противостояние и враждебность там, где могла бы возникнуть дружба. Я постиг это, читая дискуссионные книги моего отца о религии. С тех пор я наблюдал, что люди со здравым смыслом редко имеют эту привычку, кроме юристов, работников университетов и различных людей, выросших в Эдинбурге.

Однажды в нашем с Колинсом разговоре возник вопрос об уместности образования женщин, и наличии у них способностей к обучению. Коллинс считал, что это неправильно и что женщины к этому не способны по своей природе. Я защищал противоположную сторону, возможно, частично ради поддержания спора. Еестественно, он был более красноречивым, имел наготове множество слов и иногда, как мне казалось, побеждал меня скорее своим красноречием, нежели силой аргументов. Когда однажды мы надолго расстались, не назначив следующую встречу, и я знал, что мы не скоро еще увидимся, я сел, чтобы выложить свои аргументы в письме. Потом я их переписал набело и отправил своему другу. Он отписался, а я снова ответил. Мы отправили друг другу три или четыре такие письма перед тем, как мой отец случайно нашел нашу переписку и прочитал ее. Не слишком вдаваясь в дискуссию, он воспользовался возможностью поговорить со мной о манере моего письма. Он отметил, что хотя я имел преимущество над своим оппонентом в правильности написания и пунктуации (чему я обязан работе в типографии), я уступал ему в образности языка, в системе и ясности изложения. В этом он убедил меня несколькими примерами. Я согласился с его замечаниями и поэтому стал внимательным к своей манере письма и решил прилагать усилия для ее совершенствования.

Примерно тогда же мне попался третий номер «Спектатора»[14]. Я раньше никогда не видел ни один из этих журналов. Купив его, я читал и перечитывал его и был очень им доволен. Тексты в этом журнале казались мне прекрасными, и мне хотелось, если это возможно, писать подобные. С этой идеей в голове, я взял некоторые статьи и, записав короткие подсказки о каждом предложении, отложил их на несколько дней. Затем, не заглядывая в книгу, попытался воссоздать эти статьи, воспроизводя каждое предложение, к которому я оставил подсказку, так полно, как было записано в оригинальном тексте, подбирая слова, которые могли бы лучше пригодиться. Впоследствии я сравнивал мой «Спектатор» с оригиналом, находил некоторые свои ошибки и корректировал их. Однако я понял, что хочу иметь большой запас слов, быстро их вспоминать и использовать. Я считал, что должен научиться этому до того, как начну писать стихи, поскольку постоянная потребность в словах похожего значения, но разной длины, подходящей под стихотворный размер или под разный ритм, породила бы постоянную необходимость поиска вариантов, а также стремление запечатлеть эти варианты в своем уме, чтоб сделаться искусным в их использовании. Поэтому я брал истории и превращал их в стихи, а потом, когда достаточно забывал прозу, переписывал их обратно. Также порой я перемешивал свою коллекцию подсказок, а через несколько недель пытался воспроизвести их в наилучшем виде перед тем, как записать полные предложения и воспроизвести статью. Это должно было помочь мне научиться излагать мысли. Сравнивая свою работу с оригиналом, я находил много огрехов и поправлял их. Однако иногда мне было приятно представить, что в некоторых незначительных деталях, мне удалось усовершенствовать мое изложение, и это позволяло думать, что я могу со временем стать неплохим английским писателем, ведь у меня были незаурядные амбиции. Единственное время, которое я мог посвятить этим упражнениям, была ночь, время после работы, или утром до ее начала, или по субботам в типографии, когда я уединялся, избегая настолько это возможно совместного посещения общественных богослужений, к которым меня привлекал отец, в те дни, когда я находился под его опекой, и которые действительно считал своей повинностью. Я думал, что не могу, как мне казалось, позволить и дальше практиковать это.

Когда в шестнадцать лет в мои руки попала книга, написанная Трионом, с рекомендациями растительной диеты, я решил перейти на нее. Мой брат, еще неженатый, вместо того, чтоб оставаться дома, уходил со своими учениками питаться в другую семью. Мой отказ от мяса приводил к неудобствам, и меня часто ругали за мое своеобразие. Я познакомился с методами Триона приготовления некоторых блюд, таких как вареный картофель или рис, простых пудингов и некоторых других, а потом предложил моему брату, давать мне еженедельно половину денег, которые он тратит на мое пропитание, чтоб я мог питаться самостоятельно. Он сразу же на это согласился, а я понял, что могу таким образом откладывать половину из того, что он мне платил. Это стало еще одним источником финансирования моих книг. И в этом было еще одно преимущество. Когда мой брат и другие шли из типографии на обед, я оставался там один и, справившись с моим скромным банкетом, который часто состоял из всего-навсего одного бисквита или кусочка хлеба, горсти изюма или пирога из пекарни со стаканом воды, оставшееся время до их возвращения посвящал обучению, делалая больший прогресс благодаря той ясности головы и быстрому восприятию, которым обычно мешают еда и питье.

А еще, почувствовав однажды стыд за свои знания в арифметике, которую я дважды завалил, учась в школе, я взял «Арифметику» Кукере и самостоятельно прошел ее всю с легкостью. Я также прочитал книги по навигации Ширме и Селлера, это помогло мне немного понять геометрию, но я так никогда и не продвинулся в этой науке слишком далеко. А еще примерно тогда же я прочитал произведение Джона Локка «Опыт о человеческом разумении»[15] и «Искусство мышления» Мессера[16].

С целью улучшить свою речь, я взялся за английскую грамматику (сдается мне, это была книга Гринвуда), в конце которой находились две маленькие зарисовки об искусстве риторики и логики, последняя заканчивалась образцом метода сократовского диспута[17]. Вскоре после этого я взялся за «Воспоминания о Сократе» Ксенофонта, в которых приводится много примеров этого же метода, и был очарован этой книгой, освоил ее, отказался от своей привычки резкой аргументации, зато вооружился скромной любознательностью и сомнениями. А потом, читая Шафтсбери и Коллинса, я стал действительно сомневаться во многих пунктах религиозной доктрины и почувствовал, что этот метод самый безопасный для меня и очень смущает тех, против кого я его применял. Итак, постоянно практикуя метод, я наслаждался им, стал довольно искусным и смышленым в убеждении даже тех людей, которые были умнее меня, делать уступки, последствий которых даже не предполагали, запутывая трудностями, из которых они не могли выпутаться, и таким образом заполучая победы, которых не заслуживали ни я лично, ни вещь, которую я защищал. Я продолжал практиковать этот метод еще несколько лет, но постепенно оставил его, сохраная лишь привычку выражаться средствами скромного недоверия. Когда я рассказывал о чем-то спорном, я никогда не использовал слова «безусловно», «несомненно» или любые другие, которые могли придать моему суждению абсолютно утвердительный тон. Я скорее говорил, что понимаю или чувствую вещь так или иначе; или: мне кажется; или: я должен думать об этом так и так по таким вот причинам; или: я представляю это именно так; или еще: это именно так, если я не ошибаюсь. Эта привычка, по моим представлениям, была моим большим преимуществом, когда мне предоставлялась возможность прививать мои взгляды и получать согласие людей на продвижение мероприятий, которыми я занимался время от времени. А поскольку главное в любой беседе – это поучать других или учиться самому, доставлять удовольствие или убеждать в чем-либо, то я бы хотел, чтобы умные люди с благими намерениями, не уменьшали силу воздействия своих доводов при помощи безапелляционной, заумной манеры говорить. Это почти неизменно вызывает отвращение у слушателей, настраивает их недоброжелательно и, одним словом, приводит к достижению совершенно противоположных целей, в отличии от тех, для которых мы получили дар речи. Поскольку, если хотите знать, утверждающая и догматическая манера доказывать свою точку зрения может провоцировать противоречия и отвлекать внимание собеседника. Ведь вы хотите совершенствоваться и получать информацию из знаний вашего окружения и одновременно безапелляционно выражать свои мысли. Скромные, чувствительные люди, которые не любят ссор, вероятно, оставят вас наедине с вашими ложными представлениями. И, разговаривая в такой манере, вам редко придется надеяться на симпатию слушателей или на возможность убедить тех, с кем вы соревнуетесь в остроумии. Папа благоразумно говорил[18]: «Людей нужно учить так, будто ты их не пытаешься учить. И представлять незнакомые вещи так, как забытые знания». Еще одна установка: «Однако говорить уверенно, но с мнимыми сомнениями».

И, возможно, он сопроводил эту мысль строкой, которую продолжил следующей, по моему, менее подходящей: «Ведь стремление к скромности – это стремление к здравому смыслу».

И если вы спросите, почему это менее подходящее? Я повторю эти строки: «Нескромные слова не имеют права на защиту. Ведь стремление к скромности – это стремление к здравому смыслу».

Так, разве «недостаток ума» (если человеку так не повезло, что ему его не хватает) не является некоторым извинением «недостатка скромности», и не правильнее было бы читать эти строки так: «Нескромные слова можно извинить только нехваткой скромности и недостатком ума».

Окончательно рассудить эту проблему я, однако, оставляю компетентным лицам.

Мой брат в 1720 или в 1721 году начал выпускать газету. Это была вторая газета, появившаяся в  Америке[19], она называлась «New England Courant». Единственная газета, существовавшая до нее – это «Бостонский новостной бюллетень». Я помню, как его друзья отговаривали брата от этого дела, как такого, которое не принесет успеха, ведь уже есть одна газета. Для Америки этого, по их мнению, вполне достаточно. Сегодня (1771 год) газет в Америке уже больше двадцати пяти. Однако он взялся за продвижение своей идеи, и я, достаточно поработав за составлением шрифтов и печатью листов, устроился разносить по улицам газеты к читателям.

Среди его друзей было несколько гениальных людей, которые развлекались написанием маленьких статей для издания, из-за чего его газета получила больше доверия и спроса. Эти джентльмены часто нас посещали. Слушая их разговоры при утверждении статей и мысли, которые сопровождали принятие статей, я стремился попробовать себя в их деле. Однако я был еще мальчиком и думал, что мой брат не одобрит печать в своей газете моих произведений, как только узнает, что они мои. Поэтому я схитрил, скрыв свое авторство: написал анонимную статью и положил ее ночью под дверь типографии. Ее нашли утром, и друзья моего брата узнали о ней, собравшись вместе, как обычно они это делали. Прочитав и обсудив мою статью в моем же присутствии, они одобрили ее, чему я был несказанно рад. Этот разговор сопровождался различными догадками об авторе. Они перечисляли множество имен различных по остроумию и образованию мужей. Теперь мне кажется, что мне повезло с моими судьями, как и с тем, что они, вероятно, не были столь находчивыми, как я о них думал.

Ободренный результатом, я написал и отправил в печать несколько других статей, которые так же радушно приняли. Я сохранял свой маленький секрет, сколько мог. А когда уже не находил места от переполнявших меня чувств, разоблачил себя[20]. Знакомые моего брата начали немного больше уделять мне внимания, что не очень ему нравилось. Брату казалось, вероятно, не без причины, что это взлелеет во мне гордость. И это, наверное, единственная причина, по которой мы тогда спорили. Он был моим братом и одновременно моим начальником, у которого я работал в учениках, и поэтому ожидал от меня тех же усилий, что и от других, хотя иногда мне и думалось наоборот: он многого от меня требует. Наши несогласия весьма часто приходилось решать отцу. И, мне кажется, то ли я чаще был прав, то ли просто лучше брата умел выпрашивать, поскольку юрисдикция отца была чаще на моей стороне. Тогда мой брат становился вспыльчивым и часто меня бил, что казалось совершенно неуместным. Считая свое ученичество слишком скучным, я постоянно искал возможности его сократить. Через некоторое время такая возможность неожиданно появилась.

Одна из наших заметок в газете, написанная на какую-то политическую тему (теперь я уже и не помню, о чем именно), показалась оскорбительной для Ассамблеи. Брата арестовали, осудили и посадили на месяц в тюрьму вместо автора статьи. Я думаю, что он не хотел выдавать своего автора. Меня также схватили и допросили перед советом. Несмотря на то, что мой допрос их не удовлетворил, они ограничились выговором и отпустили меня, считая, видимо, что я ученик, связанный клятвой верности со своим мастером.

Во время заключения моего брата, необычайно возмущавшего меня, несмотря на наши личные ссоры, я остался руководить газетой. И решился напечатать в ней несколько сатирических публикаций о наших управляющих. Некоторые тогда начали смотреть на меня искоса, видя во мне молодого гения, который имел склонность к клевете и сатире. Освобождение моего брата сопровождалось приказом (удивительно странным) от Управления, в котором говорилось, что «Джеймс Франклин больше не имеет права печатать «New England Courant»».

В нашей типографии по этому поводу состоялось совещание брата и его друзей относительно того, как ему быть в сложившейся ситуации. Некоторые предлагали обойти приказ, изменив название газеты. Но мой брат, понимая, какие могут быть последствия, решил в конце концов, что лучше будет продолжать издавать газету от имени Бенджамина Франклина. А чтобы избежать цензуры Ассамблеи, которая может быть применена к нему, ведь брат будет печатать газету руками своего ученика, решили вернуть мне мое старое соглашение с дубликатами, полностью его опровергнув и указав об этом на его обратной стороне, чтобы при случае можно было продемонстрировать. Также, чтобы узаконить меня в моих новых обязанностях, я должен был подписать новое соглашение на оставшийся срок моей службы, что оставалось нашей частной тайной. Эта схема была очень хрупкой. Однако, ей сразу же дали жизнь, и газета продолжила свое существование, издаваясь несколько месяцев под моим именем.

В конце концов, провоцируя новое непонимание с братом, я взял на себя защиту своей свободы, предположив, что он не осмелится уничтожить новое соглашение. Конечно, это было нечестно с моей стороны пользоваться ситуацией в свою пользу. Теперь я считаю свой поступок первой серьезной ошибкой в жизни. Однако несправедливость этого поступка мало значила для меня. Ведь возмущенный последними событиями, брат слишком часто теперь сгонял свою злость на мне. В самом деле, он не был плохим человеком, возможно, это я тогда был слишком дерзким и взял за привычку провоцировать его.

Узнав, что я собираюсь уйти от него, он прилагал усилия, чтоб я не получил работу ни в одной другой типографии. Он ходил от одного мастера к другому и говорил с ними, после чего те, конечно, не брали меня на работу. Тогда я задумал уехать в Нью-Йорк – самый близкий город, в котором были другие типографии. Я был склонен оставить Бостон, ведь понимал, что уже достаточно разозлил правящую партию. А имея пример произвольного рассмотрения Ассамблеей дела моего брата, боялся, что, если бы остался, мог бы быстро оказаться в неприятной ситуации. К тому же, мои нескромные диспуты относительно религии могли сделать из меня неверующего или атеиста в глазах добрых людей. Я утвердился в этой мысли. Однако, принимая во внимание, что мой отец был теперь на стороне брата, моя попытка уйти открыто могла закончиться вмешательством моей родни. Итак, мой друг Коллинс взялся немного помочь мне. Он договорился о моем путешествии с капитаном нью-йоркского шлюпа, зарекомендовав меня как своего юного знакомого. Итак, я продал несколько своих книг, чтобы заработать немного денег, после чего меня тайно взяли на борт. Нам повезло с сильным ветром, благодаря ему я через три дня оказался уже в Нью-Йорке, в 300 милях от дома – парень семнадцати лет, без единой рекомендации, не зная ни души в городе и с совсем маленькой суммой денег в кармане.