Читать книгу Susan Sontag. Женщина, которая изменила культуру XX века - Бенджамин Мозер - Страница 7

Семья Зонтаг уехала из Аризоны летом 1946 года, через несколько месяцев после свадьбы Ната и Милдред. Они переехали в Лос-Анджелес, где Нат нашел работу продавца часов с нанесением логотипа заказчика на циферблат[166]. Милдред выросла в ЛА, и в этом городе была похоронена ее мать. С момента ее отъезда из этого города прошло четверть века. За это время Милдред превратилась из девочки в женщину среднего возраста, и сам город изменился почти до неузнаваемости. Неизменной в Лос-Анджелесе осталась только хорошая погода.

Когда Милдред уезжала из Лос-Анджелеса, он был маленьким и провинциальным местечком, отрезанным от цивилизации горами и пустынями. Но когда она вернулась в этот город, он уже был одним из символов американской мечты и успеха. Лос-Анджелес олицетворял промышленную и военную мощь США, а также стал крупнейшим культурным центром. К концу войны слово «Голливуд» стало одним из самых узнаваемых слов во всем мире. Гламур и казавшиеся неисчислимыми богатства Южной Калифорнии превратили город в воплощение американской мечты для самих американцев. В своем последнем романе Зонтаг писала: «В Америке есть своя Америка. Это страна, в которой осуществляются мечты, в которую все стремятся попасть»[167].

Многие селились в долине Сан-Фернандо, отделенной холмами от центральной части города. Благодаря сериалам «Семейка Брейди» и «Предоставьте это Биверу» долина Сан-Фернандо стала символизировать место жительства обеспеченного среднего класса. Такие люди, как Нат Зонтаг – представители среднего класса и зачастую ветераны войны, – предпочитали аккуратные домики с подстриженными газонами, синее небо и высокие пальмы. Во времена юности Милдред в тех местах росли сады апельсиновых и лимонных деревьев.

Долина Сан-Фернандо стала не только символом американской чистоты и новизны, но и оплотом белых консерваторов-националистов – «американской глубинки, из которой она сама вышла, но которую боялась и презирала»[168], как писал ее сын Давид. Отвращение Зонтаг чувствуется в эссе «Паломничество» (1987 г.). В этой работе она вспоминала сцены жизни в пригородах сразу после войны: «Плотно завернутые в фольгу филейная часть и сладкая кукуруза во время барбекю на веранде», «еженедельные комедийные шоу с искусственным, словно консервированным смехом, сладкий, как патока, хит-парад, истерия комментаторов бейсбольных игр и боксерских матчей». Она чувствовала необходимость «отгородиться от бессмыслицы» и материалистической пустоты в голове, которые позже символизировали Девушку из Долины[169].

Впрочем, не все воспоминания Зонтаг о Лос-Анджелесе были негативными. Гораздо позднее она жаловалась своему выросшему в Лос-Анджелесе ассистенту на то, что не нравится человеку из Нью-Йорка в этом городе на Западном побережье. «Как же я устала от их превратившихся в клише жалоб, – говорила Зонтаг и перечислила их: – В городе нет центра. Жить без машины невозможно. Никакой культуры»[170]. Лос-Анджелес 1946-го не был похож на гигантский мегаполис, каким он стал сейчас, однако по сравнению с аризонской глубинкой с грунтовыми дорогами это был большой шаг вперед. Для девочки, которая занималась самообразованием, читая издания Modern Library в дальнем углу магазина канцелярских товаров, в этом городе было вполне достаточно всего необходимого для саморазвития и самоутверждения.

Семья Зонтаг поселилась в доме № 4540 на Лонгридж-авеню в Шерман-Оукс у подножия гор Санта-Моника. Поблизости находились киностудии, которые вскоре начнут популяризировать по всему миру фастфуд, ТВ, культуру, неотъемлемой частью которой являются автомобиль, Фрэнк Синатра и Бинг Кросби. Район Шерман-Оукс был по-калифорнийски слегка «отмороженным», но при этом достаточно злачным. Сьюзен вспоминала, как видела валяющиеся на лужайке около своей школы «морщинистые презервативы»[171], а сосед семьи по Лонгридж-авеню вспоминал о том, что в те времена район считался «лос-аджелесской столицей свингеров»[172].

С первого взгляда можно было решить, что это не место для «влюбленной в чтение девочки-подростка», но дом на Лонгридж-авеню обладал одним неоспоримым преимуществом – в нем впервые в жизни у Сьюзен появилась своя комната. «Теперь я могла часами читать при свете фонарика после того, как меня отправляли в кровать и приказывали выключить свет. Я могла читать не под палаткой из одеяла, а просто и удобно»[173]. Дверь в собственной комнате стала ее спасением. Приблизительно во время переезда она прочла книгу, которая произвела на нее огромное впечатление и рассказала о профессии, которой, как ей представлялось, Сьюзен будет заниматься в будущем. Это был роман Джека Лондона «Мартин Иден». Лондон был родом из Калифорнии и стал одним из самых известных писателей в мире. Точно так же, как и Ричард Халлибертон, он любил приключения и точно так же, как Халлибертон, умер молодым. Роман «Мартин Иден» повествует о сложностях творческой профессии писателя, о том, как простой калифорниец мечтает, что займется писательством, борется с мещанством и непониманием. На какой-то период времени он добивается успеха, но потом, как и полагается романтическому герою, заканчивает жизнь самоубийством. Мечтательный Мартин живет обособленно, и некоторые эпизоды его жизни напоминают Сьюзен события, которые переживает она сама. Когда Сьюзен получает первый отказ от издательства, она вспоминает Джека Лондона. Она пишет, что этот отказ ее «не очень сильно расстроил». «Скорее я испытала некоторое возбуждение от записки и письма с отказом, потому что поняла, – думая, как всегда, о «Мартине Идене», – что это (мои первые) метки становления писателем»[174].

Однако ее терзали сомнения, ей казалось, что «Мартин Иден» – не самая высокая форма искусства, к которой она стремилась. Возможно, ее смущало то, что Лондон был автором бестселлеров, то есть писателем, произведения которого читали в Шерман-Оуксе. Через три года после того, как она впервые прочитала «Мартина Идена», Сьюзи писала о том, что этот роман является «незначительным в культурном смысле», и отмечала «вульгарный прием панорамного воспоминания».

ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ЭТОТ РОМАН, ПО ЕЕ СОБСТВЕННЫМ СЛОВАМ, СТАЛ «НАСТОЯЩИМ ПРОБУЖДЕНИЕМ К ЖИЗНИ».

«В «Мартине Идене» нет ни одной идеи, в которой у меня не было бы твердой уверенности, и многие из моих концепций я сформулировала под непосредственным влиянием этой книги – мой атеизм + ценность физической энергии + выразительность романа, творчество, сон, смерть и возможность быть счастливым!»

По мнению Лондона, возможность быть счастливым была равна нулю. «Для меня «пробуждающая» книга говорит об отчаянье + поражении, и я выросла, в буквальном смысле даже не мечтая о том, что можно быть счастливым»[175].

Глубоко скептическое отношение к возможности стать счастливым было часто встречающимся явлением среди поколения Зонтаг. Флоренс Мальро, подруга Зонтаг, была на два месяца младше Сьюзен. Ее отцом был французский писатель Андре Мальро, а матерью еврейка Клара. Флоренс писала, что основным событием ее детства была немецкая оккупация, в условиях которой «личное счастье не было стремлением». «Все было подчинено более высоким целям»[176].

Личный жизненный опыт заставлял Зонтаг реагировать на работы писателей, обличавших несправедливость. Война стала для нее настоящим шоком, книги Виктора Гюго сделали из нее осознанного социалиста, работы Джека Лондона подтолкнули еще дальше.

Однако именно отношения в семье сыграли роль эмоционального стимула к интеллектуальному развитию, и именно благодаря им она стала ассоциировать себя с Фантиной или Мартином Иденом. Отсутствие отца, несчастная мать, ощущение того, что ее не понимают, того, что у нее «в собственной жизни творится полный бардак»[177], все это в совокупности привело к тому, что Зонтаг было сложно даже представить себе, что она может быть счастливой, так как она совсем не знала этого чувства. Сын Зонтаг писал, что Сьюзен «никогда не знала, как можно чувствовать себя счастливой в настоящем», и это было одно из самых «великих сожалений и горьких разочарований ее жизни»[178].

Ее душевное состояние являлось полной противоположностью погоде и настроению Южной Калифорнии и ее жителей. В долине Сан-Фернандо, где все говорило языком прогресса, несчастье воспринималось как моральное поражение. Скука в школе и отсутствие счастья в семье поставили Сьюзен, хотела она этого или нет, в положение человека, находящегося в состоянии противоречия с существующей культурой.

Она оказалась не первым человеком, ощутившим противоречие между обещаниями золотой страны и положением неудачника, переживающего провал на всех фронтах. Именно это и является одной из основных тем в литературе калифорнийских авторов. Ее разрабатывал Джек Лондон, она присутствует в романе Фрэнка Норриса «Спрут» (1901 г.), в котором описан конфликт между строителями железной дороги и фермерами, через поля которых она проходит. Эта тема фигурирует в романе Джона Стейнбека «Гроздья гнева», повествующем о тяжелой жизни людей на засушливом Западе. Она же присутствует в «крутых» детективах Реймонда Чандлера и Дэшила Хэммета, книги которых популяризировали узнаваемый образ с калифорнийским привкусом неудачи – неудавшиеся актриски и прожигающие свое время в барах бездельники.

Тема тьмы в крае обетованном присутствует и в фантастике. В 1965 году напечатали эссе Зонтаг «Воображение катастрофы», появившееся благодаря интересу Сьюзен к этому жанру, который часто воспринимали в виде китча. Зонтаг пересмотрела сотни фантастических фильмов, изображающих «какую-нибудь ультранормальную среду обитания среднего класса», похожую на калифорнийские пригороды, в которых они чаще всего и были сняты. Это тихие и скучные местечки, в которых моментально рвется мембрана нормальности: «Неожиданно кто-то начинает странно себя вести или какое-нибудь безобидное растение становится монструозно большим и начинает двигаться»[179].

Точно так же как и в своих первых, написанных в Тусоне текстах Зонтаг придает огромное значение языку, которым выражают ужас.

«Такие фразы, как «Иди сюда быстрее, у меня в ванне монстр», «С этим надо что-то делать», «Подождите, профессор, в трубке что-то слышно», «Просто невероятно» и старое-доброе клише «Надеюсь, что это поможет!», звучат смешно в контексте яркого и оглушающего холокоста. При этом в картинах присутствует что-то болезненное и нешуточно искреннее»[180].

«Нешуточно искреннее» – это страх в эпоху атомной бомбы, страх «постоянной угрозы двух одинаково страшных и разных судеб: беспросветной банальности и невообразимого ужаса»[181]. Кроме того, в эссе прослеживается страх, объясняющий ее, возможно, кажущийся нелепым интерес к этой форме популярной культуры. Это страх изображения подобных ей людей в качестве фриков. «В научно-фантастических фильмах ученых изображают с четко обозначенными ярлыками интеллектуалов, и этим ученым неизменно сносит мозг или они плохо заканчивают, – пишет Зонтаг. – Бескорыстная интеллектуальная любознательность чаще всего демонстрируется карикатурно в виде маниакального помешательства, исключающего возможность нормальных человеческих отношений»[182].

В Лос-Анджелесе она обрела нормальные человеческие отношения. В Тусоне она не знала, как себя вести, когда одна девочка отнеслась к ней по-доброму. Помните? В Лос-Анджелесе то, чем она страстно интересовалась, что ранее делало ее в глазах других кем-то вроде фрика, как раз помогло найти друзей. На протяжении всей своей жизни Зонтаг часто чувствовала себя несчастной и оторванной от окружающих, однако постепенно она поняла, что наслаждение от искусства помогает обрести друзей. «Оборотной стороной моей неудовлетворенности… был восторг. Восторг, который я не могла разделить с другими» в годы становления и роста. Ее восторг питали книжные и магазины грамзаписей, а также кинотеатры Лос-Анджелеса. «Вскоре я сосала из тысяч трубочек»[183].

От друзей она начала узнавать больше, чем в школе. Музыкальная жизнь города породила школьников старших классов «с возвышенными и эксцентрично строгими вкусами, которые сформировались благодаря упору культуры Лос-Анджелеса 40-х на классическую музыку. Это была камерная и любая другая музыка»[184]. Сьюзен всегда чувствовала себя не такой, как окружающие, и поэтому наряду с любовью к комиксам и научной фантастике она открыла свою душу всему тайному и загадочному, что позднее стало одной из особенностей ее творчества. «Я знала, что от нас ждали, чтобы мы любили безобразную музыку»[185], – с осознанием долга писала она позже. Учитывая, что в то время она видела не так уж много, удивительно, насколько фанатичной она стала позднее и как это осознание долга заставило ее ненавидеть оперу. «Она презирала оперу, – говорил ее друг Меррилл Родин. – Музыка, такая как у Чайковского, была романтической. Гораздо важнее было сопереживать творениям Баха, Бетховена или Стравинского»[186].

Бесспорно, это была неуверенность, выраженная в снобизме. Однако точно так же, как и списки рекомендованной литературы Modern Library, это было попыткой вникнуть в культуру, которую она стремилась понять. Семейная история и образование Зонтаг не могли помочь ей разобраться в этом мире, а музыкальная иерархия являлась по крайней мере чем-то, за что она могла зацепиться, чтобы двигаться дальше. Вкусы Сьюзен в музыке, точно так же как и в литературе, никогда не объяснялись исключительно интеллектуальными соображениями. «На мой взгляд, у нее была одна удивительная черта, – говорил Меррилл. – Многогранность восприятия и способность к переключению».

У Сьюзен была также удивительная работоспособность. В своих записях о романе «Мартин Иден» Зонтаг упоминает, что из этой книги она почерпнула идеи «сна и смерти». Точно так же как и самоучка Мартин Иден, она стремилась как можно меньше спать:

«Дни были слишком короткими. Так многое хотелось изучить и постичь. Он ограничил свой сон пятью часами и понял, что для него это вполне достаточно. Он попробовал спать четыре с половиной часа, но потом с сожалением вернулся к пяти часам сна. Он бы с радостью посвящал все время бодрствования своим занятиям. С сожалением он переходил от написания собственных текстов к учебе, от учебы к походу в библиотеку, с сожалением вырывал себя из штурманской рубки знаний или журналов в читальном зале, в которых было так много секретов писателей, которым удалось продать свои произведения»[187].

СЬЮЗЕН ДО КОНЦА ЖИЗНИ ПРИРАВНИВАЛА СОН К СМЕРТИ.

Сон у нее ассоциировался с ленью, поэтому она старалась спать как можно меньше и часто стеснялась признаваться в том, что вообще иногда спит. В статье для школьной газеты The Arcade, в которой она была «редактором третьей страницы», Зонтаг писала: «Много часов своей жизни (главным образом между 2 часами ночи и 4 часами утра) я пыталась придумать способы того, как можно начать день по-другому, чем просто открыть глаза»[188].

Такие чувства знакомы многим ученикам и студентам. Занятным представляется временной промежуток («между 2 часами ночи и 4 часами утра»), в течение которого она пытается заставить себя не спать, словно без этих дополнительных часов она никогда ничего не успеет.

То, что Сьюзен была серьезна не по годам, стало заметно уже в старших классах. «Она была очень собранной и сконцентрированной. Можно даже сказать аскетичной, если, конечно, таким словом можно описать пятнадцатилетнего подростка, – вспоминал одноклассник. – Ее звали только Сьюзен, и никогда «Сью», это была уже излишняя фривольность. И у нее не было времени на болтовню»[189].

Частично такое положение дел объяснялось застенчивостью. «Казалось, что она была человеком, который смотрел и наблюдал – Я – фотокамера, – а не был ангажирован или принимал участие», – говорил ее друг Меррилл Родин. Сьюзен была выше ростом и моложе остальных учеников. «Мне она казалась долговязой, неловкой, застенчивой и слегка асоциальной»[190], – говорил Родин.

Позднее Зонтаг писала о периоде обучения в средней школе в Северном Голливуде как об унылых и в интеллектуальном смысле мало стимулирующих годах. Уже в то время в сатирической статье в школьной газете в The Arcade она сравнивала окружавшую ее среду с выдуманной республикой, заимствованной из комикса Li’l Abner. «Существует удивительное сходство между нашими гражданами и гражданами Нижней Слоббовии»[191], – писала она. В 1977 году она написала историю о школьных годах, которая показала, как ей было сложно «отгородиться от бессмыслицы»:

«В 11-м классе всему классу раздали Reader’s Digest и сказали, чтобы мы тихо читали. Учительница сидела у доски и вязала. Я читала европейский худлит и философию, пряча книги за Reader’s Digest. Помню, как однажды меня застукали за чтением «Критики чистого разума» Канта – понятия не имею, как я в том возрасте могла все это воспринимать, но честно пыталась это сделать. Учительница сказала, чтобы я спрятала книгу и вернулась к чтению Reader’s Digest»[192].

Сьюзен много и с удовольствием писала об учителях, которые ее вдохновляли, включая преподавателей по английскому языку, с которыми было много увлекательных бесед о музыке, литературе, религии и политике. Впрочем, судя по записям из ее дневника, складывается ощущение, что Сьюзен была настолько не по годам развитой, что сложно представить себе учителя, который мог бы полностью удовлетворить ее интеллектуальную жажду. «Я считаю, что Шопенгауэр не прав, – писала она в возрасте 14 лет. – И делаю это утверждение исключительно на основании минимальной части его философии – его тезиса о неизбежной бессодержательности человеческого существования»[193]. Она цитировала Ницше: «Убеждения – это более опасные враги правды, чем ложь». Так Зонтаг выразила свое скептическое отношение к этой мысли, но заметила: «В любом случае звучит красиво»[194]. В возрасте 15 лет она сетовала по поводу «трагической буквальности Кольвиц». В выпускном классе она подготовила работу о Фрейде («слишком хорошо известном, чтобы нуждаться в каком-либо представлении»). Вот что она писала с высокомерием, свойственным далеко не каждому выпускнику в те и даже в наши времена: «У меня нет никаких возражений по поводу первой главы (трактата «Недовольство культурой»). В последующих семи главах, и в особенности в последних, я зачастую не могла уловить логику Фрейда. Тем не менее первые две главы о религии в высшей степени ясно и четко освещают главную идею, которую я категорически поддерживаю»[195].

Южная Калифорния была определенно не Нижней Слоббовией. Тем не менее стиль текста («в высшей степени ясно и четко освещают главную идею, которую я категорически поддерживаю») Сьюзен, судя по всему, переняла где-то за пределами школы Северного Голливуда, в которой училась. Многие из книг, которые она читала при свете фонарика в спальне на Лонгридж-авеню, Сьюзен приобрела в Лос-Анджелесе, в местах, среди которых был киоск на пересечении Голливуда и Лас-Пальмас, где «порно стояло в первых рядах, а литературные журналы – в самых дальних»[196].

Среди журналов, которые она читала, был популярный в среде нью-йоркской интеллигенции Partisan Review. В этом журнале писали совсем не о том, о чем говорили во время барбекю на веранде. Сперва Сьюзен не понравились материалы. Она купила один номер, и язык изложения показался ей «совершенно непонятным». Но у нее возникло ощущение, что в журнале обсуждали очень важные вещи, и она решила «сломать шифр»[197].

Этот журнал стал для Сьюзен путеводной звездой. «Я мечтала о том, что, когда вырасту, приеду в Нью-Йорк и буду писать для Partisan Review, чтобы меня читало 5000 человек»[198]. В культурном, но не в религиозном смысле это было еврейское издание, а в политическом – социалистическое (несмотря на то что само название звучало слегка коммунистически). «Нью-йоркский интеллектуал – это человек, пишущий, редактирующий или читающий Partisan Review»[199]. Она верила в то, что может найти свое место в мире, в котором интеллектуалов не считают ни фриками, ни экстраординарными людьми.

«Сью, – говорил ей отчим, – если ты будешь так много читать, то никогда не найдешь мужа». Однако благодаря книгам и журналам наподобие Partisan Review Сьюзен понимала, что это не так. «Этот идиот не знает, что в мире существуют интеллигентные люди. Он думает, что все такие же, какой он, – вспоминала Зонтаг.

– НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО Я БЫЛА ИЗОЛИРОВАНА И ОДИНОКА, У МЕНЯ НИКОГДА НЕ ВОЗНИКАЛО СОМНЕНИЙ В ТОМ, ЧТО ГДЕ-ТО ЕСТЬ МНОГО ЛЮДЕЙ, ПОХОЖИХ НА МЕНЯ»[200].