Отрывок из книги
Летом 1926 года американский писатель Говард Филлипс Лавкрафт мельком увидел дух совершенно нового ужаса.
Пусть автору с трудом удалось подобрать нужные слова, чтобы описать его, он смог оформить кое-какие свои кошмарные видения в рассказ, который озаглавил «Зов Ктулху» – предостережение людскому роду о возвращении древнего ужаса, о том, как опасно заходить за черту, и о том, чтó может поджидать нас за этой чертой. «Самое милосердное в этом мире, – писал Лавкрафт, – неспособность человеческого разума проводить связи между всем, что он в себе содержит. Мы живем на тихом острове невежества среди черных морей бесконечности, и дальние странствия нам не положены. Науки, каждая из которых тянет в свою сторону, до сих пор не причинили нам большого вреда, но однажды мы соединим разрозненные знания, и нам откроются столь жуткие картины реальности и нашего ужасного положения в ней, что мы либо сойдем с ума от такого откровения, либо сбежим от света в покой, под защиту новых Темных веков». По сюжету рассказа главный герой случайно узнает о некоем культе, участники которого предрекают скорое пробуждение древнего божества от вечного сна. Начав поиски злополучной секты, герой находит свидетельства о подозрительных вспышках массовой истерии, паники, коллективного помешательства, маниакальных проявлений и чудачеств – все они так или иначе связаны с глиняными идолами, а идолы эти не только противоестественной формы, но вдобавок будто пропитаны природной враждебностью. Одного такого глиняного идола смастерил молодой скульптор из штата Род-Айленд – исполинское чудовище приснилось ему в особенно ярком ночном кошмаре; другого полицейский из Нового Орлеана конфисковал во время облавы на сектантов, проводивших свои ритуалы на местных болотах; третьего норвежский моряк нашел на циклопическом острове посреди сокрушительных волн Тихого океана, на проклятом куске суши, уродливые рельефы которого громоздились один на другой не просто наперекор законам перспективы, а превозмогая и разлагая кристально-крепкие геометрические формы, создавая пейзажи настолько неестественные, что приятель моряка лишился рассудка, увидев в них ужас, неподвластный его пониманию, – воплощение зла, существо более древнее, чем само время, и по сравнению с ним человечество и весь наш мир выглядели юными и незрелыми.
.....
Это был самый влиятельный математик своего времени. Он царил в европейской науке, занимая пост профессора Гёттингенского университета – виднейшего математического вуза того времени. Гильберт предложил неслыханную по своей амбициозности программу: он намеревался выяснить, можно ли объяснить всю математическую науку одним набором логических аксиом. Его программа должна была вывести царицу наук из глубочайшего кризиса, в который математика погрузилась после того, как ученые решили докопаться до ее основ, но вместо этого обнажили неразрешимые парадоксы и логические несоответствия, которые грозились пошатнуть ее стройную систему. Исторически появление программы Гильберта совпало с подъемом варварских фашистских движений по всей Европе, и программа вдобавок стала своего рода попыткой, пусть и бессознательной, нащупать твердую почву под ногами, остановить безумие абсурда, которое, казалось, проникло не только на политическую арену, но и в самую рациональную из наук, будто восстало из могилы, которую разворошили такие пионеры, как Георг Кантор, – это он раздвинул границы нашего понимания бесконечности, радикально изменив математику. Парадоксы бесконечности и завораживающие формы неевклидовой геометрии – вот лишь два примера сил, покусившихся на нашу несокрушимую уверенность в том, что чистые математические уравнения могут должным образом отразить и обуздать мир. Пока Гильберт и его последователи отважно сражались с приливной волной непознаваемости, несколько противоположных точек зрения – логицизм, формализм и интуиционизм – каждая по-своему требовали вернуть классический порядок либо освободить математику от кандалов устаревшего мышления.
Осенью 1930 года, когда Гильберт уже отошел от дел, его попросили выступить в родном Кёнигсберге перед представителями «Общества немецких ученых и врачей». Он долго говорил о естествознании, о значении математики для науки в целом и о главенстве логики в математике. Он твердо заявил, что соглашаться с идеей непознаваемости нельзя, в науке не должно быть нерешаемых задач, у понимания не должно быть онтологических пределов, ничего нельзя признавать заведомо непознаваемым, а закончил свою вдохновенную диатрибу, едва ли не взывая к национальной гордости, громкими восклицаниями: Wir müssen wissen! Wir werden wissen!
.....
