Читать книгу Не гаси свет - Бернар Миньер - Страница 7

– Расскажите нам, чем именно вы занимаетесь, Жеральд.

Голубые глаза матери Кристины выражали искренний интерес – совсем как в те времена, когда она вела передачу на Первом канале и брала интервью у «цвета нации». К ней в гости приходили актеры, политики, барды, философы, иногда (не слишком часто) комики… Реалити-шоу, этот телеаналог клоаки под открытым небом, придумали много позже.

Кристина смотрела на родителей. Ее идеальные предки. Сидят рядышком на диване, держатся за руки, как новобрачные, а ведь живут вместе уже сорок лет. Штайнмайеры идеальны. Во всем. В мельчайших деталях. Безупречный вкус в одежде. Изысканные вкусы в еде. Общие художественные пристрастия… Кристина уловила легкую неуверенность в голосе пустившегося в разъяснения жениха: он пытался говорить просто и ясно, но выходило скучно.

«Чего ты точно не ожидал, так это оказаться на некоем подобии телевизионной площадки: я виновата, нужно было предупредить. Что и говорить – сюрприз вышел на славу…» – думала радиожурналистка.

– Я понимаю, все это не слишком вам интересно, – заключил ее друг и покраснел. – Хотя дело, которым я занимаюсь, по-настоящему… увлекательно, поверьте. Во всяком случае, для меня.

«Боже, Жеральд, и куда только подевалось твое чертово чувство юмора?!»

Жених посмотрел на Кристину, ища поддержки, и она успела заметить снисходительную улыбку матери. О, как хорошо она знала и эту улыбку, и этот взгляд! Именно так двадцать лет назад мадам Штайнмайер смотрела на гостя, оказавшегося недостаточно харизматичным. Ее программа «Воскресенье на Первом» шла по последним дням недели и начиналась в 17.00. Позже, когда ее телевизионная карьера подошла к концу, она некоторое время руководила еженедельным журналом. Но с появлением Интернета печатное издание впало в кому: большинство читателей решили, что пишущие журналисты – продажные бездари, и всем стало казаться, что бесплатная трехстрочная информация или твит в 140 знаков – абсолютно достаточная порция интеллектуального корма.

– Нет-нет-нет! – нагло соврала Клэр Штайнмайер. – Ваш рассказ действительно увлек меня, я говорю совершенно искренне.

«Не доверяй людям, которые жонглируют словами действительно, искренне, честно» – эту науку Кристина восприняла именно от матери!

– Хотя скажу честно – поняла я далеко не все, – продолжала знаменитая телеведущая. – Почему бы тебе не пригласить Жеральда к себе на эфир, дорогая?

«Зачем? – вздохнула про себя ее дочь. – Чтобы усыпить слушателей? Нет, это было бы слишком жестоко…»

А что же все это время делал ее отец? Улыбался, кивал и позволял всем присутствующим поддерживать разговор. Смотрел отсутствующим взглядом и думал о чем-то своем.

– Я… превосходное вино, – сказал друг Кристины.

– Совершенно с вами согласна. Знаешь, дорогой, Жеральд прав – твое вино просто восхитительно, – поддакнула ее мать.

– «Гран-Пи-Лакост» две тысячи пятого года, – последовал лаконичный ответ отца.

Он наклонился, чтобы долить вина в бокалы. «Интересно, когда и как милый папочка заведет речь о Мадлен?» – подумала Кристина. В том, что рано или поздно он это сделает, сомнений не было. Пусть даже вскользь, но с дрожью в голосе. Упоминание о ее сестре было таким же неизбежным, как рождественская индейка. Мадлен умерла девятнадцать лет назад, и с тех пор отец носил траур. Он был в вечном трауре – как профессиональный плакальщик. «Ваша профессия? – Я был журналистом, писателем, работал на радио и телевидении, вы наверняка слышали о передаче “Большой Скандал”… – А чем занимаетесь сейчас? – Скорблю. Так и запишите – “он в трауре”»… Посвященная ему статья в «Википедии» содержала следующие сведения: «Ги Дориан (настоящее имя Ги Штайнмайер), французский журналист и писатель, родился 3 июля 1948 года в Саррансе (Атлантические Пиренеи), двадцать лет вел самую известную во Франции ежедневную радиопередачу, запущенную в эфир в январе 1972 года и имевшую 6246 выпусков». Он беседовал с самыми знаменитыми артистами, политиками, спортсменами, писателями и учеными Франции, а также с тремя президентами – одним бывшим и двумя действующими. (Кристина помнила несколько имен – Брижит Бардо, Артур Рубинштейн, Шагал, Сартр…) Перешел на телевидение, где успешно работал до тех пор, пока рекламные агентства, покупавшие время на канале, не решили, что передача, куда ежевечерне приглашают одного человека и говорят о значимых, умных и даже интимных вещах, – слишком большая роскошь для прайм-тайма…

– Мы так рады, что познакомились с вами, – сказала Клэр. – Кристина очень много о вас рассказывала.

«Правда? И когда же это?» – мысленно хмыкнула ее дочка.

Ларше взглядом попросил ее о помощи:

– Да… Мы с нею тоже часто о вас говорили.

«Вранье чистой воды, и все это знают».

– И мы счастливы, что она наконец нашла себе ровню, – отозвалась старшая Штайнмайер.

«Боже, сжалься надо мною!»

– Кристина из тех, кто знает, чего хочет, – произнес вдруг Ги.

«Ну вот, благородный отец вступил-таки в разговор…»

Родители повернули головы к журналистке, как пара идеально синхронизированных роботов.

– Именно поэтому мы так гордимся нашей дочерью, – подала свою реплику мадам Штайнмайер, но в ее взгляде читалась скорее попытка убедить себя саму в собственных словах. – Она решила пойти по нашим стопам и очень много работает, чтобы добиться успеха.

– Да, мы очень ею гордимся, – веским тоном произнес отец Кристины. – Мы всегда гордились нашими дочерьми.

– У Кристины есть сестра? – удивился Жеральд.

Началось… Его невеста сглотнула горькую слюну.

– Мадлен была старшей сестрой Кристины, – поспешил объяснить мсье Штайнмайер, и его голос прозвучал на удивление молодо. – С нею произошел… несчастный случай. Мэдди была невероятно разносторонней и исключительно талантливой девочкой… Кристине было нелегко жить в ее тени, но она справилась. Проявила несгибаемую волю…

Зрительный образ – как яркая мучительная вспышка памяти. Лето 91-го. Дом семьи Боньё. Дружеская вечеринка у бассейна. Людей так много, и все лица такие знакомые, что из окна мансарды происходящее кажется телевизионной съемкой. Мадлен в центре внимания. Ей тринадцать, но выглядит она на все шестнадцать: высокая упругая грудь под майкой, крутые бедра и аппетитная попка в обтягивающих шортах. Мадлен разносит напитки, ей весело, она проверяет – о, конечно, неосознанно! – как ее юные прелести действуют на либидо мужчин (Кристина не знала, действительно ли в десять лет воспринимала реальность именно так или же память услужливо воссоздала и интерпретировала ее под влиянием внешних обстоятельств). Сообразительная нимфетка изображала женщину, но повзрослеть этой Бэби Долл[19] было не суждено.

Любое упоминание о старшей сестре так сильно расстраивало младшую, что лицо Мадлен расплывалось, ускользало из ее памяти. Вот старшая мадемуазель Штайнмайер ставит поднос на железный столик, медленно снимает джинсовую юбку, топик и являет себя публике: загорелые ноги, хрупкая фигурка в голубом бикини, на редкость зрелая для ее возраста грудь, провокативная невинность… Кристина видела (думала, что видела, представляла себе, воображала), как мужчины ласкают взглядом волнующее совершенство этого юного, не достигшего половой зрелости тела («В Иране в этом возрасте девочек выдают замуж…» – произнесла в тот момент феминистка у нее в голове), пытаясь скрыть вожделение. Глаза собравшихся у бассейна мужчин затуманились, стали пустыми. Напряжение спало, только когда умопомрачительная «Лолита» сделала три легких шага к краю бассейна, подпрыгнула и оказалась в воде. Последовали взрыв аплодисментов, радостные восклицания и всеобщее облегчение. Дамы и господа: королева вечера! И не только сегодняшнего. Мадлен оставалась королевой круглосуточно, двадцать четыре часа из двадцати четырех. А Кристине была уготована роль придворной дамы.

Она встретилась взглядом с Жеральдом и увидела в его глазах замешательство: «Ты никогда не говорила, что у тебя была сестра… как и о том, что твои родители… Господи Боже ты мой… знаменитости…»

Журналистка была благодарна ему за молчание.

– В детстве, – продолжала мадам Штайнмайер, – Кристина отчаянно пыталась сравняться с сестрой.

«О нет, только не ты, мама…»

Мадемуазель Штайнмайер издала нервный смешок. Ее отец не улыбнулся, не повернул головы и даже не поднял глаз от своих длинных пальцев.

– Она проявила невероятное упорство, когда отец учил ее плавать, – рассказывала Клэр. – Наша Кристина никогда не отступается. В детстве у нее перед глазами был образец для подражания, до которого не так просто было дотянуться…

Да, плавать ее научил отец. Он открыл для нее «Зов леса», «Двадцать тысяч лье под водой» и «Книгу джунглей», он начал водить ее в кино. Он всегда проявлял нежность и терпение («Ну что, обезьянка, поцелуешь меня, или ты только мамина девочка, а?»), но любви ей доставалось чуточку меньше, чем сестре. А его связь с Мадлен была проявлением чего-то большего. («Прекрати немедленно», – произнес внутренний голос.) Однажды младшая дочь спросила Ги: «Ты меня любишь?» – это было в ее десятый день рождения. «Конечно люблю, обезьянка…» – ответил он. Кристина обожала это прозвище; ей нравилось, как отец произносит его своим низким телевизионным – узнаваемым – голосом и лучезарно улыбается. Она весело хихикала в ответ и… ежилась, потому что, обращаясь к ней, он никогда не добавлял слова «моя»… А вот старшую дочь он всегда называл «моя дорогая», «моя птичка», «мой солнечный лучик». Мадлен никогда не задавала ему вопроса о любви. Ей это было ни к чему. Она знала…

Отец Кристины свято верил, что делит отцовские чувства точно поровну между дочерьми («Господи, старушка, умеешь же ты красиво говорить!»), и ни за что бы не признался – даже себе самому! – что всегда больше любил Мэдди. Его младшая дочка инстинктивно понимала это своим детским умом.

Ирония заключалась в том, что из двух сестер больше была похожа на отца именно она, Кристина. Окружающие не раз говорили: «У тебя его лицо, его глаза, его манера говорить, его…»

– Черт, Кристина, ты должна была меня предупредить! – разорялся Жеральд в машине.

– Предупредить о чем? – удивилась его подруга.

Глаза ее спутника стали круглыми, как у кота.

– О том, что твои родители – знаменитости!

– Знаменитости? Да кто их сегодня помнит!

«Еще как помнят», – подал голос внутренний голос журналистки. С момента выхода в эфир последней родительской передачи прошло пятнадцать лет, но зрители все равно каждый год присылают «Дорианам» мешки писем. Медиаизвестность подобна раку – повсюду оставляет метастазы.

– Я помню! Помню, как возвращался из школы и находил мать у радиоприемника – она благоговейно внимала голосу твоего отца, беседовавшего с очередным политиком, артистом или высоколобым интеллектуалом, – стал рассказывать Ларше. – А какая потрясающая была заставка…

– Жорж Делерю[20], – нехотя произнесла Кристина.

– Да. – Ее жених напел несколько тактов.

«Клавесин, электроорган «Хэммонд», флейта, – вспомнила Штайнмайер. – Вечная мелодия, ключ к детству, музыкальный пароль».

– Ты понимаешь, что его передачи изменили наше ви́дение мира? Сформировали взгляды целого поколения? – все никак не мог успокоиться Жеральд. – А твоя мать?! Знаешь, сколько раз я видел ее лицо на экране, когда был подростком? Почему ты не взяла их фамилию?

– Да потому, что не видела смысла менять настоящую на псевдоним! – огрызнулась Кристина.

– И все-таки ты должна была сказать…

– Ну извини, хотела сделать сюрприз.

– И преуспела. У тебя потрясающие родители. Неве-роятные… Идеальная пара. Мы вместе уже много месяцев, а ты ни разу даже словом о них не обмолвилась! Почему?

Хороший вопрос.

– Это не самая любимая тема… – вздохнула журналистка.

Черт бы все это побрал… Она заперла «Сааб» и пошла по заснеженной улице к дому, ступая осторожно, как космонавт, по кочковатой, изрытой ямами лунной поверхности. К горлу подступала тошнота, переполненный желудок готов был извергнуть из себя все деликатесы, съеденные за праздничным столом. «В этом ежегодном обжорстве есть нечто отвратительное…»

Непристойное…

Такое же непристойное, как скорбь ее отца. Бывали моменты, когда Кристина смертельно ненавидела его за тот кокон траура, в который он себя заключил. Иногда ей хотелось крикнуть: «Мы тоже ее потеряли! Мы тоже ее любили! У тебя нет монополии на печаль!» Ги уже перенес одну онкологическую операцию на слюнных железах. Следующая не за горами… Может ли человек убить себя посредством рака?

Мадемуазель Штайнмайер так разнервничалась, что сумела набрать код домофона только со второй попытки. В холле было темно и так холодно, что ее пробрала дрожь. Она быстрым шагом прошла к почтовым ящикам и с некоторой опаской открыла свой. Почты не было. Кристина облегченно выдохнула, и тут заметила на решетке лифта табличку «Не работает». Чертыхнувшись, она пожала плечами: логичное завершение ужасного дня.

Женщина начала подниматься по лестнице. В доме было тихо, как в могиле. Когда свет на площадке третьего этажа погас, она остановилась перевести дух и услышала приглушенный звук телевизора и крики детей, доносившиеся из-за дверей чьей-то квартиры. Серый свет из слухового окошка освещал ступени, и Кристина пошла дальше.

Она чувствовала себя усталой и подавленной. Канун Рождества обернулся катастрофой – от начала и до конца.

«У тебя потрясающие родители. Невероятные… Идеальная пара!»

«Бедный мой Жеральд, ты воистину умеешь рассме-шить!»

На лестничной клетке было совершенно тихо, но Кристину это не удивило: ее соседка вела себя как мышка – до тех пор, пока не открывала рот, чтобы сказать очередную гадость…

Журналистке оставалось преодолеть две ступеньки, когда она почувствовала запах.

Фу, чем это воняет? На лестнице лежал старый вытертый ковер, но от него пахло только пылью.

Сильный запах.

Аммиачный…

Кристина судорожно сглотнула. В воздухе воняло мочой. Только этого еще и не хватало! Она подошла к своей двери, и запах усилился. Какая мерзость… Зажгла свет, наклонилась, стараясь дышать ртом, и ее чуть не вырвало: низ двери был забрызган, из-под коврика вытекала лужа. Собачка не дотерпела? Но у соседки нет собаки. И она ненавидит «людей, которых собаки волнуют больше, чем судьбы человечества» («защитница людей» высказала эту инвективу в спину жиличке с верхнего этажа, когда та шла мимо них со своим пуделем). Может, этот пуделек и «проштрафился»? Такое случилось впервые, и хозяйке следовало бы убрать за псом… Кристина решила, что непременно все ей выскажет.

В квартире зазвонил телефон. Хозяйка стала судорожно шарить в сумке в поисках ключей, которые по закону подлости оказались на самом дне, под бумажными салфетками, наушниками, мятной жвачкой, ручками и помадой… Телефон продолжал звонить, настойчиво, нетерпеливо.

Наконец женщина отперла дверь, перешагнула через темное пятно на коврике, швырнула сумку на диванчик и сорвала трубку:

– Слушаю вас…

Из динамика донеслось размеренное дыхание.

– Слушаю, – повторила Штайнмайер.

– Ты могла бы спасти несчастную женщину, Кристина… Но не сделала этого… А теперь слишком поздно.

Журналистка покачнулась. Мужской голос. Сердце ее затрепыхалось, как перепуганная птица.

– Кто говорит? – спросила она требовательно.

Человек молчал, но она узнала голос – теплый, низкий, слегка пришептывающий, с иностранным акцентом, – и ей снова показалось, что он доносится из темноты.

– Кто вы? – повторила женщина.

– А ты знаешь, кто ты, Кристина? Кто ты на самом деле? Ты спрашивала себя об этом?

Незнакомец называл ее по имени. Он ее знал! Штайнмайер вспомнила слова сыщика: «Что, если письмо бросили в ваш ящик не случайно?»

– Назовитесь, или я вызову полицию! – Она услышала страх в собственном голосе.

– И что ты им скажешь?

Угроза нисколько его не встревожила, и этот наглый апломб усилил панику Кристины.

– Я сделала, что смогла: отнесла письмо в полицию.

«Ну вот, ты уже оправдываешься»…

– А вы, что вы…

«Тебя не волнует, что ты бросила человека умирать?» – зазвучали у нее в ушах слова, которые она услышала во время передачи.

– …сделали? Откуда у вас мой номер телефона?

– Тише, тише… Боюсь, ты сделала недостаточно. Думаю, ты могла бы сделать гораздо больше, но не захотела портить себе Рождество, я прав?

– Немедленно скажите, кто вы, или…

«Болтаешь о солидарности – и дала женщине покончить с собой в канун Рождества».

– …я повешу трубку. Что вам от меня нужно?

Кровь застучала в висках Штайнмайер, в голове у нее зашумело.

– Тебе нравится эта игра, Кристина? – поинтересовался ее неизвестный собеседник.

Она не ответила. О какой игре он говорит?

– Ты слушаешь, Кристина?

О да, она его слушает, вот только сказать ничего не может!

– Так нравится или нет?.. Ничего не кончено. Игра только начинается.