Читать книгу Смех Циклопа - Бернар Вербер - Страница 21

Вороны устроили драку из-за расклеванного трупа мышонка с вывалившимися внутренностями, от которых идет пар.

Лукреция Немрод вернулась на кладбище Монмартр, где, миновав могилу певицы Далиды, добрела до могилы комика Дариуса.

«Я бы предпочел, чтобы в этом гробу лежали вы, а не я».

Вместо его фотографии на надгробии могло бы быть зеркальце.

«Любуйтесь собой, после меня настанет ваш черед кормить червей». Уверена, такие мысли могли бы его позабавить.

Она застывает перед могилой комика в глубокой задумчивости.

Я не откажусь от расследования.

Я найду твоего убийцу, Дариус.

Что посоветовал Исидор? Погрузиться в историю. Выяснить, как родилась первая человеческая шутка. Что могло впервые рассмешить наших предков?

Новый порыв ветра обрывает с деревьев листву.

Не пойму, в чем интерес, и вообще, где мне искать эту информацию? Кто мог ее записать? Кто это видел? Кто слышал? Кто мог рассказать другим? Никто. Именно, что никто.

Ветер гонит облака, и они мчатся, как по срочному делу.

А взять меня: кто впервые рассмешил меня саму?

Она силится вспомнить первые мгновения собственной жизни.

Свое рождение.

Это было на кладбище.

Вот уж шутка что надо.

Она запускает руку в сумочку, достает пачку сигарет, пытается закурить, но ветер упорно гасит огонек зажигалки. Она наклоняется, загораживает огонек ладонями. Когда у нее наконец получается, она сильно затягивается, закрыв глаза.

Родители положили ее в могилу, на крышку гроба. Могильщик, найдя младенца, отнес его в больницу.

Начать там, где все всегда завершается, – не изысканная ли шутка судьбы?

Потом ее поместили в католический сиротский приют для девочек Нотр-Дам-де-ла-Совгард.

Давление религиозной морали приводило у нее и у ее товарок к пресловутому эриксоновскому «закреплению наоборот», о котором говорил Исидор.

Только вместо «Не смейте читать!» им твердили: «Никакого секса!», «Никакой радости!», «Никакого удовольствия!»

Чем настойчивее от девушек требовали благопристойности, тем сильнее им хотелось познать грех.

Само это место словно подталкивало к грехопадению. Приют для девочек Нотр-Дам-де-ла-Совгард во всем совпадал с представлением Лукреции о замке Синей Бороды: провонявшие селитрой каменные стены, сырые подвалы, скрипучие дубовые двери и узкие темные коридоры.

В 15 лет под предлогом медосмотра (ее считали «отсталой») ее облапал «гость» приюта, родной братец матушки-настоятельницы, тоже священник и управляющий сиротским приютом, только для мальчиков. Позднее Лукреция выяснила, что развратник отказался от сана и заделался… председателем международного конкурса красоты.

По крайней мере нашел дело в соответствии со своей порочностью.

После этого инцидента у нее развилось глубокое отвращение:

1) к мужчинам,

2) к собственному телу.

В ее юном мозгу это были связанные вещи.

Не любя мужчин, она естественным образом потянулась к женщинам.

Не любя свое тело, она естественным образом стала… мазохисткой.

На следующий год она встретила необыкновенную возлюбленную.

Мари-Анж Джакометти была высоченной худющей брюнеткой с волосами до самых ягодиц и с духами, валившими наповал.

С ее лица никогда не сходила широкая улыбка, смех был мощный, как сирена.

Стоило Лукреции ее увидеть, как она «влюбилась».

Странное выражение – «упасть в любовь»[8]. Почему не «взлететь»? Наверное, потому, что все понимают: это падение, потеря. В глубокой «любви» теряешь себя.

Облака у нее над головой дробятся на хрустальные осколки.

В памяти явственно всплывает лицо бывшей любовницы.

Мари-Анж все было смешно, все вызывало у нее желание шутить, ее невозможно было представить угрюмой. Черные бездонные глаза, незабываемые, опиумные духи.

После неприятности с братом настоятельницы Лукреция занялась самоистязанием. Тело, причину ее мучений, следовало наказать. Она загоняла себе под ногти иголки, резала себя лезвием, чтобы чувствовать боль и учиться ее переносить.

Как-то раз Мари-Анж застала ее за нанесением себе порезов стрелкой от компаса и ласково сказала: «Хочешь, я тебе помогу?»

Она отвела ее к себе в комнату и закрыла дверь на засов. Раздела ее. Связала. Стала лизать, грызть, до крови укусила за шею.

Первый сеанс оставил у Лукреции приятное ощущение «нарушения запретов».

После этого девушки часто уединялись в комнате Мари-Анж. Чем сильнее Лукреция отдавалась извращенным играм с ней, тем больше верила в себя. В свою жизнь. Самоистязание осталось в прошлом. Она сделала себе пирсинг на языке и на соске. Наконец-то она могла сама решать, страдать ли ей, и если да, то как. Она выбрала себе палача, сама назначала себе пытки, и теперь никто не мог сделать ей так больно, как любовница.

Постепенно Лукреция Немрод становилась обаятельнее, сильнее. Улучшилась успеваемость. Не стало подавленности, тревоги. Девушка с изумрудными глазами постройнела, пристрастилась к спорту. Теперь ей хотелось, чтобы ее тело стало мускулистым, точеным, совершенным.

Готова служить. Готова наслаждаться.

У них выработался ритуал: Мари-Анж запирала дверь, зажигала свечи, включала музыку, чтобы заглушить стоны, – обычно моцартовский «Реквием».

После укусов начинались избиения розгами и истязания хлыстом. Изобретательности не было предела, и раз от разу Лукреция все больше наполнялась гордостью. Она могла предстать перед драконом и восторжествовать над ним, пускай измученная, могла обуздать свой страх, довериться палачу, переступить через мораль; если бы за ней наблюдали, то она повергла бы наблюдателей в шок.

Наконец-то хоть кто-то полюбил ее тело, проявил к нему внимание. Она знала, что, разыгрывая покорность, на самом деле сама принимает все решения, определяет заметность следов на теле, силу их любви. Выражение «подчиниться, чтобы главенствовать» как нарочно придумали для их игр.

А потом произошел «инцидент».

Вторая великая шутка в моей жизни после рождения на кладбище.

Дело было в субботу вечером.

Небо хмурится, вдали сверкают молнии, гремит гром, пока еще без дождя.

Лукреция Немрод глубоко вдыхает теплый воздух, медленно выдыхает, опускает веки.

Суббота, 10 вечера.

Как было у них заведено, две воспитанницы приюта сошлись в комнате Мари-Анж и разделись.

В этот раз любовница привязала ее к четырем углам кровати. Лукреция лежала на спине, совершенно голая, с завязанными глазами, с кляпом во рту.

Пошли ласки, поцелуи, укусы, розги.

Каждым нервом, каждым сантиметром кожи Лукреция чувствовала нарастающее запретное наслаждение, стонала, невзирая на кляп, под Lacrimosa Моцарта, звучавшую все громче.

Вдруг поцелуи прекратились.

Лукреция ждала в волнении и нетерпении. Странно было чувствовать обдувающий живот поток свежего воздуха. «Мари-Анж забыла закрыть дверь», – мелькнуло в голове.

Но вскоре послышались какие-то звуки, шуршание. Потом громкое «тсс!».

Все стало ясно, когда Мари-Анж сорвала с ее глаз повязку.

В комнату набилось десятка три девушек. Они окружили ее, вооруженные фотоаппаратами и телефонами.

Лукреция умирала от унижения. И тут Мари-Анж произнесла два страшных слова:

– АПРЕЛЬСКАЯ РЫБА![9]

Суббота, 1 апреля!

Взяв фломастер, любовница нарисовала между ее грудей рыбину. Такого жуткого смеха, каким она это сопровождала, Лукреция не слышала ни до, ни после этого.

Ее великая любовь не только предала ее, но и выставила на посмешище перед всеми обитательницами их этажа в честь Дня смеха.

Ненавистное 1 апреля.

Мари-Анж не унялась: она отдала фломастер девчонкам, чтобы желающие разрисовали «апрельскими рыбами» все тело жертвы.

К первой рыбине добавился целый косяк, голов двадцать.

Все от души хохотали над удавшейся шуткой.

Ненавистное 1 апреля!

Когда хохотушки убрались, Мари-Анж отвязала ее и погладила по голове.

– Ты ведь поняла, что это шутка?

Лукреция молча оделась.

– Я рада, что ты не злишься. Я боялась, что ты начнешь орать и перепугаешь младших. Ключ к юмору – удивление. С первым апреля, Лукреция.

Она ласково потрепала ее по щеке и поцеловала в кончик носа.

Небо раскалывается от грозди ослепительных молний. Лукреция Немрод по секундам вспоминает все, что последовало за тем незабываемым 1 апреля.

Сначала она, глотая слезы, забилась в свою каморку. Потом необходимость погнала ее в душ. Там она бесконечно, до крови терла себя губкой, избавляясь от рыб у себя на груди, животе, руках и ногах. Но чернила успели въесться в кожу. Пришлось смириться и положиться на время. За недели и месяцы естественное отшелушивание должно было вернуть ее коже нормальный вид.

Завернувшись в полотенце, вся красная, с кровоточащим сердцем, она вернулась к себе, упала на кровать и дала волю неудержимым рыданиям.

Через некоторое время она машинально включила маленький транзистор у изголовья. Разглядывая себя, она не обращала внимания на шелестящий голос. Краснота спадала, и рыбы снова всплывали на поверхность, проявляясь на розовой коже. При их виде у нее отпали последние сомнения.

Юная Лукреция достала бритву и занесла ее над запястьем, над рыбьим хвостом. «С первым апреля!.. Это шутка» – звучало у нее в голове.

Она отчетливо помнит прикосновение ледяного лезвия к коже, помнит уже появившуюся бурую каплю крови.

«Подожди, не делай этого!»

Она замерла и услышала продолжение:

«…Не делай этого! – повторил голос. – Что толку? Здесь нет рыбы.

Огорченный эскимос бредет дальше. Снова он пилит лед, снова опускает в воду леску с наживкой на крючке. Он ждет, сидя над полыньей.

– Здесь тоже нет рыбы, – снова раздается голос.

Рыбак оборачивается, ищет того, кто ему мешает, но никого не видит. Решив, что стал жертвой галлюцинации, он идет дальше, делает во льду новую полынью, опускает леску и ждет. Серьезный раздраженный голос не заставляет себя ждать:

– Сказано тебе, нет здесь никакой рыбы!

Рыбак встает, грозит небу кулаком и кричит:

– Кто со мной говорит? Бог?

И голос отвечает:

– Нет, директор катка».

Из транзистора льется хохот.

Лукреция поневоле хихикает, вторя веселью в эфире, и ручеек жизни понемногу гасит испепеляющую лаву обиды.

Смеяться и одновременно кончать с собой затруднительно. Мышцы расправились, рука машинально положила бритву, чтобы сделать громче звук, она свернулась в калачик, как побитая собачонка, завороженная обращающимся к ней голосом. Принуждая ее смеяться, Дариус понемногу возвращал ее к жизни. Когда она наконец уснула, слезы успели высохнуть. У нее появился новый друг, она не знала его в лицо, только по голосу, но судьба одарила ее этой дружбой в нужном месте, в нужный момент.

Теперь Дариус Возняк, этот комик от бога, лежал под мраморной плитой. А тогда его еще не прозвали Циклопом, он еще не стал знаменитостью, только-только начал выбиваться из безвестности.

Сам того не зная, понятия не имея о ее существовании, он вызвал у нее смех и спас ей жизнь.

Все последующие годы Лукреция не оставляла попыток узнать о нем побольше. При любой возможности она посещала его выступления. Видя его на сцене, дыша одним с ним воздухом, смеясь над шутками, которыми он веселил публику, она чувствовала, как в ней возрождается и крепнет драгоценное чувство облегчения и довольства, которое она впервые ощутила, когда попыталась выпустить из себя кровь. Незаметно для нее Дариус превратился в члена семьи. Она, лишенная семьи, имела роскошь выбрать ее самой.

– Я перед тобой в долгу, Дариус, – шепчет она, обращаясь к надгробному камню.

– Я предпочла бы лежать в этом гробу вместо тебя, Дариус.

Лукреция Немрод покидает кладбище.

Проклятое 1 апреля!

Она бредет по улицам Монмартра, поднимается по улице Сен-Венсен. Она впитывает очарование старинного района, настоящей деревни, помнящей былые времена.

От порыва сырого ветра хлопают ставни в окнах кирпичных домов.

Добравшись до базилики Сакре-Кёр, она опускается на ступеньку высокой каменной лестницы и любуется панорамой Парижа. Столица полна бликов, тут и там поднимается дым, во все стороны движутся потоки красных и белых огней.

Короткая вспышка в небе, гром вдалеке, самая черная из туч проливается дождем. Люди, прогуливавшиеся и отдыхавшие вокруг нее, по большей части туристы, бросаются врассыпную, спасаясь от ливня.

Лукреция ежится, вбирает голову в плечи, с трудом зажигает новую сигарету и закрывает глаза.

Становится темно, и она остается одна, насквозь промокшая и стучащая зубами, на ступеньках Сакре-Кёр, в тусклом свете фонаря.