Читать книгу История молодой девушки - Бернардин Рибейру - Страница 2

Одной из величайших загадок, волшебным очарованием португальской литературы, неповторимым свидетельством ее приобщения к литературе мировой является психологический роман Бернардина Рибейру «История молодой девушки».

Видный исследователь творчества Б. Рибейру Антониу Салгаду Жуниор озаглавил свою знаменитую работу об «Истории молодой девушки» «"Молодая девушка" и сентиментальный роман эпохи Возрождения» (Авейру, 1940).[1]

В этом исследовании в целом правильно отмечена связь романа Рибейру с творческими исканиями итальянской и испанской литературы, но думается, что историческое наполнение термина «сентиментальный роман эпохи Возрождения» опирается прежде всего на произведения таких писателей, как Хуан Родригес дель Падрон, Хуан де Флорес, Диего де Сан Педро. Как показали многочисленные исследования, начиная с известной работы Марселино Менендеса Пелайо «Истоки романа», «История молодой девушки» тесно связана с творчеством вышеуказанных писателей, но нельзя не заметить, что Бернардин во многом превосходит не только своих испанских предшественников, но и таких писателей, как Боккаччо. Его задачей является не столько повествование о перипетиях любовной истории (одна из двух любовных интриг, на которых «завязаны» основные узлы повествования, вообще остается то ли намеренно, то ли нет, но незаконченной), сколько исследование тончайших оттенков человеческих чувств, душевной жизни человека в ее связи с общим состоянием мироздания. В этом отношении Бернардин оказался непревзойденным мастером португальской литературы и повлиял в первую очередь на Камоэнса, в драме которого «Филодему» есть прямые ссылки на Б. Рибейру Поэтому для определения жанровой принадлежности «Истории молодой девушки» мы предпочитаем термин «психологический роман», хотя ниже и пойдет речь о ее связи с рыцарской и пасторальной литературой, а также с уже указанными произведениями испанских писателей.

Документальных свидетельств о жизни Бернардина не сохранилось, хотя со временем он стал национальным мифом, и каждое последующее поколение исследователей его творчества старалось восполнить отсутствие недостающей информации при помощи собственного воображения; замечательный роман его был издан посмертно, и история этого издания также заслуживает отдельного разговора. Из намека, содержащегося в одной из его эклог, можно сделать вывод, что он родился в городке Турране провинции Алентежу, вероятно, в 80-е или 90-е гг. XV столетия, ибо 12 его стихотворений входят во «Всеобщий песенник» Гарсии де Резенде, относящийся к 1516 г. (кроме того, одна из его эклог распространялась в списках и была помечена 1536 г.). Впрочем, нельзя с полной уверенностью утверждать, что Бернардин Рибейру «Всеобщего песенника» и автор «Истории молодой девушки» – это одно и то же лицо, ибо есть определенная разница в масштабах дарования между поэтом и прозаиком. С другой стороны, нельзя не видеть сходства между художественным миром романа и лирики Бернардина. Так, в его первой эклоге влюбленный пастух Персиу сходит с ума из-за того, что его оставляет любимая, и даже его стадо начинает худеть («logo entao começou/ ho seu gado emagrecer»).

Действующими лицами второй эклоги Бернардина являются пастухи Жану (по-видимому, герой автобиографический) и Франку де Сандувир, чье имя, возможно, представляет собой анаграмму имени и фамилии выдающегося поэта Франсишку Са де Миранды, творчество которого также дает основания предполагать его дружбу с Бернардином. Поскольку Са де Миранда ввел в португальскую поэзию стихотворные формы итальянской ренессансной лирики, возникла гипотеза о совместной поездке двух поэтов в Италию в 1521–1526 гг., но сама лирика Бернардина в своих метрических схемах придерживается сугубо пиренейской традиции, хотя по содержанию является вполне ренессансной и даже частично маньеристской.

В уже упоминавшейся эклоге II, иначе называемой «Жану и Франку», пастух, прислонившийся к ясеню (дереву, которое в «Истории молодой девушки» символизирует связь любви со смертью), жалуется другу на свою горькую жизнь. Тот отвечает:

(О несчастья! Я уже думал, /когда прибыл сюда вчера, / что вы и мои неудачи /уже закончились! но я ошибался!)

Мотивы изгнания (desterro), трагической любви, космического масштаба постигших мир катастроф являются общими как для лирики, так и для романа Бернардина. Так, в его III эклоге пастух Сильвештре, прообразом которого также, возможно, был Са де Миранда, говорит:

(Я увижу разрушенный дом /без стен и потолка /и увижу, как мои несчастья удвоятся, /о моя бедная жизнь, полная забот… По причине своих несчастий /я отправился в дальние края, /и моя печальная судьба /бросает меня от одних ошибок к другим, /совершенно меня в них запутав).

Его же друг Амадор (буквально влюбленный; по-видимому, герой также автобиографический) заканчивает эти сетования следующим выводом: «О quem fora tam ditoso /que perdera о pensamento!» (О как бы стать столь счастливым, /чтобы лишиться рассудка!») и самоубийстве Бернардина в связи с замужеством его возлюбленной и отъездом ее в Савойю к мужу.

В смысле глубины психологического анализа Бернардин-лирик не достигает высоты Бернардина-прозаика, но интересно, что именно он ввел жанр эклоги в португальскую литературу. «До Бернардина Рибейру поэт не воплощался в аллегорическом образе пастуха»[2], – писал видный исследователь его творчества Теофилу Брага, видевший предшественников Бернардина в так называемых сицилийских поэтах, подражавших Феокриту, а также испанском поэте и драматурге Хуане дель Энсина и провансальской поэзии.

Поскольку Бернардин-прозаик, по-видимому, вырос и Бернардина-поэта, а также, возможно, учел опыт других поэтов-буколистов, своих последователей, то упомянем, что его пример оказал влияние на Са де Миранду. Кроме того португальская литература знает еще эклогу «Кришфал» – «самое загадочное и лучшее во всей национальной, возможно, и во всех новых литературах буколическое стихотворение»[3], и это стихотворение также таит в себе немало загадок.

Оно было впервые опубликовано в 1554 г. в Ферраре в одной книжке со знаменитым первым изданием романа Бернардина Рибейру «История молодой девушки». Однако при этом стихотворение было озаглавлено «Эклога Криштована Фалкана под названием Кришфал». Но, поскольку другие (впрочем, немногочисленные) известные стихотворения К. Фалкана в художественном отношении оказались намного ниже «Кришфала», многие исследователи считают автором этой эклоги Бернардина Рибейру, что, тем не менее, не мешает им признавать, что эклога под названием «Кришфал» превосходит все пять эклог автора «Молодой девушки». Стихотворение повествует о любви юного пастуха Кришфала к пастушке Марии, которую родные увозят от него, считая их неподходящей партией друг для друга, и помещают в монастырь. Ночью Кришфал как бы окидывает взглядом всю Португалию, встречая других страдающих от любви пастухов, и видит томящуюся в заточении Марию, приказывающую ему оставить всякие мысли о любви (стихотворение основано на реальной истории Криштофана Фалкана и Марии Брандан). Исследователи видят в этой эклоге даже элементы «магического реализма», считая, что она предвосхищает наше время;[4] мы же полагаем, что по своей искренности, силе трагизма и мастерству психологического анализа она действительно занимает выдающееся место в португальской литературе, и думаем, что принадлежит она все-таки не Бернардину, хотя в ней есть сходные с его мироощущением настроения:

Интересно, что трагические мотивы в поэзии самого Бернардина и усиление их в «Истории молодой девушки», герой которой Бимардер также находится на грани помешательства из-за несчастной любви, породили легенду о безумии самого писателя и его смерти около 1536 г. в лиссабонской Больнице Всех Святых. Некоторых исследователей подобные легенды подвигли на поиски вдохновительницы творчества Бернардина, и здесь возникали самые разные кандидатуры на роль его музы, начиная с инфанты доны Беатриш, дочери короля Мануэла Великолепного, продолжая испанской принцессой Хуаной Безумной и заканчивая двоюродной сестрой того же короля Мануэла Жуаной де Вилена.

Не имея ни возможности, ни желания углубляться в историю прототипов романа, ибо их идентификация мало чем может помочь в исследовании его своеобразия, укажем лишь на драму выдающегося португальского писателя прошлого столетия Алмейды Гарретта «Ауто Жила Висенте» (1842 г.), в которой повествуется о взаимной любви писателя и дочери короля Мануэла инфанты доны Беатриш.

Сложности в интерпретации романа связаны также с историей его издания. Впервые он был опубликован в 1554 г. в Ферраре издателем Авраамом Ушке, братом выехавшего из Португалии писателя Самуэла Ушке. Первое издание романа начинается словами «Menina е moça mе levaram da casa da minha mãe para muito longе» (молодой девушкой меня увезли из дома моей матери очень далеко), не содержит разделения на части и главы (впрочем, в графическом оформлении текста есть признаки его определенной рубрификации) и заканчивается тем, что Авалор начинает рассказывать попросившей о его помощи девице историю своего отца.

Второе издание романа вышло в свет в португальском городе Эворе, издателем книги был Андре де Бургош, начинался роман словами «Menina е moça me levaram de casa de meu pai para longes terras» (молодой девушкой меня увезли из дома моего отца в дальние земли). В эворском издании роман состоит из двух частей, все главы снабжены аннотациями, не всегда идеально совпадающими с их содержанием, и, по сравнению с первым изданием, роман Бернардина (или его продолжателей?) очень «вырос», ибо первое издание заканчивалось на 17 главе II части издания, во втором же издании вторая часть состоит из 58 глав. Однако сам по себе «рост» романа не представлял бы научной проблемы, если бы не резкая смена тона и стиля повествования, а также ощутимая разница в масштабе дарования между автором феррарской версии романа и его продолжателем.

Если «феррарский» вариант содержит в себе, как уже указывалось, установку на исследование внутреннего мира личности, кризиса эпохи рыцарства и болезненного перехода к ренессансным (может быть, вернее было бы сказать, буржуазным, ибо Бернардин видит в этом не столько возрождение, сколько деградацию) нравственным ценностям, то его «эворское» продолжение в основном является эпигонским произведением рыцарской литературы. Если «феррарский» вариант сосредоточил повествование вокруг историй двух влюбленных пар – Бимардера и Аонии и Авалора и Аримы, то «эворский» свелся в основном к рассказу о приключениях странствующих рыцарей, оставив неоконченной историю Авалора, но введя в повествование множество новых действующих лиц.

Кроме этих двух изданий, в XVI столетии роман был переиздан в Кельне (1559 г.), и этот вариант в основном воспроизводил феррарский текст.

Также известно и несколько списков романа. Это так называемый «Манускрипт Бернардина из Национальной библиотеки Лиссабона», который, судя по начертанию букв, относится к 1540–1550 гг.; это также рукопись «Tratado de Bernaldim Ribeiro», хранящаяся в Библиотеке Королевской Академии Истории в Мадриде, опять же придерживающаяся феррарского издания и являющаяся копией списка, сделанного в 60-е гг. XVI столетия. А также рукопись, принадлежавшая проживавшему в Португалии испанскому литературоведу Эухенио Асенсио и содержащая, помимо романа Б. Рибейру, стихотворения Са де Миранды и кастильских поэтов. Э. Асенсио датировал эту рукопись 1543–1546 гг. (впоследствии рукопись была куплена профессором Ж. В. де Пина Мартиншем и подарена Национальной Библиотеке в Лиссабоне). В феррарском издании 1554 г. роман назывался «История молодой девушки» («Historia de Menina e Moça»). Начиная с «Манускрипта Бернардина» и продолжая эворским изданием, стало популярным еще одно название романа – «Obra intitulada saudades de Bernaldim Ribeiro q foi autor della» (см. Ribeiro Bernardim. História de Menina e Moça. Estudo Introdutório por José Vitorino de Pina Martins. Lisboa, 2002. – P. 259).

Слово «саудаде», употребленное здесь во множественном числе, – это «тоска неясная о чем-то неземном», исконное свойство португальской национальной психологии, не подлежащее однозначному переводу на иностранные языки. Саудаде – это томление, грусть, печаль по утраченному на время или навечно человеку, времени, месту и даже Богу.

В трактовке «саудаде» или «саудадеш» (во множественном числе) расходились уже современники Бернардина Рибейру. Исходя из содержания его романа, можно перевести это слово как «превратности любви, любовные муки, любовные терзания». А вот в так называемом III письме Камоэнса это слово явно имеет значение «красоты природы»: «Среди новостей, которые вы мне прислали, я вижу, что вы хвастаете деревенской жизнью: светлыми струящимися водами, высокими, тенистыми деревьями, текущими источниками, поющими птицами и прочими саудадеш Бернардина Рибейру, которые делают жизнь благословенной» (Camões Luís de. Obras Completas. Lisboa, 3a edição,1972, vol.III. Autos e cartas. – P. 249).

Наличие столь серьезных разночтений между двумя первыми изданиями не могло не вызвать усиленных споров о том, какое из них считать editio princeps и что именно написал Бернардин, а что – его продолжатели. Пролог к эворскому изданию свидетельствует о том, что обсуждение проблемы подлинности романа началось еще в XVI столетии: «Foram tantos os traduzidores deste livro, e os pareceres em eles tão diversos, que não é de maravilhar que na primeira impressão desta história se achassem tantas cousas em contrairo de como foram pelo autor dele escritas… conveo tirar-se a limpo do próprio original seu, esta primeira e segunda parte todas enteiras, pera que mui certo conheça quem ler ua e outra a diferença d’ambas».[6] Кроме того, II часть романа в эворском издании была названа Declaraçăo (то есть объяснением) I, что можно понимать и как продолжение ее уже не Бернардином. Но на самом деле объяснением I части следует считать вовсе не всю II часть, а лишь главы XXV–LVIII эворского издания.

Чтобы дать более полное представление о теориях авторства романа, нам придется выделить основные узлы его композиции и коснуться основных моментов его содержания. Роман открывается монологом «Молодой Девушки», жалующейся на то, что ее увезли далеко от отчего дома, предчувствующей свою скорую смерть и поэтому решившейся описать некоторые известные ей события. Повествовательница сразу же предупреждает, что ее книга будет печальной и поэтому любителям развлечений лучше ее не касаться. Символом общего «несовершенства мира», как сказал бы Камоэнс, является знаменитый эпизод смерти соловья. Едва только Молодая Девушка (это словосочетание написано с прописной буквы, ибо мы знаем о героине, что «молодой девушкой» ее увезли из родительского дома; судьба ее и возраст в момент повествования нам неизвестны) начинает обретать подобие душевного покоя, слушая пение соловья, как «бедная птичка, выводившая свою жалобную песнь, не знаю почему, но упала мертвой в воду и, поскольку, падая, задела за ветви деревьев, то вслед за ней упало множество листвы». Вскоре из-за деревьев появляется одетая в черное величественного вида Дама Былых Времен и вступает в беседу с Молодой Девушкой. Дама предлагает рассказать о несчастьях, происшедших когда-то в тех местах, упоминает, что у нее умер сын, и приступает к истории двух друзей. Имена этих друзей не называются, что также дало почву для различных толкований, но говорится следующее: «Когда мой отец рассказывал о той низости, с которой те, кто не заслуживает именоваться рыцарями («os falsos cavaleiros» – ложные рыцари), убили двух друзей, он говорил, что отдал бы многое, чтобы вообще никогда не слышать об этом… Но если очень тяжело было перенести гибель двух друзей, то еще тяжелее было узнать о смерти двух девиц, которых несчастье довело до этого, ибо не только двое друзей отдали жизнь за них, но и они приняли смерть по доброй воле»). Эти слова многие исследователи рассматривают как намек на предстоящее самоубийство героинь, хотя в тексте эворского издания соответствующих эпизодов нет, и речь может идти лишь о первоначальном авторском замысле, в дальнейшем по той или иной причине нереализованном.

Далее начинается история приезда в эти земли семейства, состоящего из мужа и жены – Ламентора и Белизы – и молодой девушки Аонии, сестры Белизы. Вынужденные скрываться неизвестно по какой причине от родных Белизы, беглецы устанавливают шатер и устраиваются на ночлег. Ночью Белиза умирает при рождении дочери Аримы, причем эпизод предсмертных страданий Белизы и ее прощания с Ламентором выписан с большим психологическим мастерством.

Когда Аония оплакивает умершую сестру, в шатер Ламентора заходит странствующий рыцарь Нарбиндел и, потрясенный красотой девушки и растроганный жалостью к ней, влюбляется в нее. Таким образом, завязывается история Бимардера и Аонии, которая так или иначе займет одно из центральных мест в повествовании.

Кстати, хотя в самом начале романа произошла смена повествовательниц (Молодой Девушки на Даму Былых Времен), женский голос, столь явственно звучавший на его первых страницах, постепенно сходит на нет и, несмотря на отдельные реплики Девушки и Дамы (глава XLI I части, глава XXV II части), повествование фактически начинает вестись от лица автора.

Поскольку Ламентор не поощряет ухаживаний неизвестного за Аонией, тот решает отказаться от атрибутов рыцаря, стать пастухом и поселиться неподалеку от возлюбленной. В связи с этим он меняет и свое имя Нарбиндел на Бимардер (оба они являются анаграммами имени Бернардин). Вскоре Бимардеру удается завоевать любовь Аонии, но Ламентор, ничего об этом не знающий, выдает ее замуж за рыцаря Филену, причем она только со временем успевает предупредить Бимардера, что вышла замуж против своей воли.

Видящий, как Аонию увозят из дома, Бимардер впадает в отчаяние. В историю любви его и Аонии вплетается история прошлого Бимардера, а также история его друга Тажбиана. Когда-то Бимардер дал обет рыцарского служения некой Круэлсии (в других вариантах – Акелизии), которую никогда не любил. «Но он стал чувствовать себя обязанным ей, так как много она для него сделала…» (глава XIII, часть I). Именно находясь «на службе» Круэлсии, он полюбил Аонию и ради нее фактически отказался от прежнего обета. Круэлсия выслала на поиски затерявшегося рыцаря его бывшего оруженосца, и тот вскоре стал вестником смерти своего господина, ибо Аония, несмотря на полные обывательской «мудрости» советы своей служанки Инеш, не смогла забыть своей любви и влюбленные договорились о встрече.

Едва они встречаются, как следивший за ними ревнивый муж Аонии Филену пытается убить Бимардера, тот защищает себя и Аонию, и в результате погибают все трое.

Узнав о гибели Нарбиндела-Бимардера, Круэлсия впадает в отчаяние, отказывается от пищи и в конце концов также умирает. Часть II романа начинается историей Авалора и Аримы, дочери Ламентора и Белизы. Арима вынуждена отправиться ко двору, где встречается с Авалором, который в нее влюбляется. До этого он служил «обездоленной девице» – сироте, лишенной наследства. Мучаясь от раздвоения личности, он видит сон, в котором девица, «настолько хрупкая на вид, что, казалось, она не могла жить долго», говорит ему: «Знай, рыцарь, что многое можно сделать благодаря силе любви, но многое делается из-за любви, навязанной насильно» (глава V, часть II).

Между тем, Авалор так сильно любит Ариму, что публично падает в обморок от волнения при виде ее. При дворе распространяются слухи о его любви. Арима не поощряет, но и не отвергает его ухаживаний, однако говорит ему загадочные слова: «Оu me vós tendes errado, Avalor, ou me andais pera errar» – один из возможных вариантов перевода: «то ли вы уже совершили ошибку в отношении меня, Авалор, то ли собираетесь ее совершить» (глава IX, часть II). Отец призывает Ариму к себе, и она удаляется от двора. Авалор следует за ней и терпит кораблекрушение. Устав бороться с жизненными испытаниями, он готовится к смерти, говоря сам себе: «Если тело не обрело счастья, нечего ему больше преграждать путь душе». Далее происходит буквально следующее: «И тогда он полностью положился на волю волн, которые, к счастью, сжалились над ним, ибо говорят, что в море также есть вещи, сохраняющие религию». (Думается, что эти слова можно понимать как то, что «у моря также есть душа». Интересно, что в эворском издании их нет.) Море выбрасывает его на берег как раз в те места, где должна была находиться Арима, он пребывает в тяжелом психологическом состоянии, и ему кажется, что в ушах его звенит голос Аримы, говорящей ему ласковые и нежные слова. Но тут раздается другой голос, произносящий: «Разве ты не помнишь, Авалор, что море не терпит мертвечины?» Неизвестно, следует ли это понимать как предсказание скорейшей смерти Авалору или как упрек ему за то, что он отказался в жизни от всего, кроме Аримы. Во всяком случае, когда сам Авалор пытается постигнуть смысл сказанного, то слышит: «То, что я сказал тебе, правда, так как кто не жив, тот мертв».

Тут же (история кораблекрушения Авалора и его разговора с «тенью», как сказано в аннотации, Бернардину, конечно, не принадлежащей, относится к главам XII и XIII части II) резко меняется тон повествования. Авалор слышит призывы нуждающейся в его помощи девицы Зиселии, которую бросил ее возлюбленный Донанфер во имя некоей Олании, и начинается целая серия рыцарских приключений. Авалор восстанавливает девицу в ее правах. Тут Молодая Девушка просит Даму Былых Времен, чтобы та еще что-нибудь рассказала, и та рассказывает предысторию женитьбы Белизы и Ламентора (главы XXVI–XXX части II), историю похитителя Белизы Фамбударана и его сестры Фартезии и историю сестры Круэлсии Ромабизы, полюбившей друга Нарбиндела Тажбиана и отправившейся на его поиски. Узнав, что Тажбиан содержится в плену у некоего Ламбертеу, Ромабиза просит о помощи Ламентора. Тот освобождает Тажбиана, уговаривает его жениться на Ромабизе и умирает от ран, полученных во время поединка с Ламбертеу. Судьба Авалора остается неизвестной, а Ромабиза и Тажбиан берут на воспитание Ариму.

Таким образом, в повествовании есть перебои даже с точки зрения элементарной логики. Кого следует считать двумя друзьями, историю которых обещала рассказать Дама Былых Времен: Бимардера и Авалора или Бимардера и Тажбиана? Какую смерть приняли из-за них их возлюбленные? И какое отношение они имеют к самой Даме? Является ли один из них (возможно, Бимардер) ее погибшим сыном?

В главе XIII части II совершается неожиданный переход от истории отца Авалора к истории самого Авалора, не говоря уже о том, что остаются непонятными многие узловые моменты, на которых строятся сюжетные линии: почему отец Белизы противится ее браку с Ламентором; почему Бимардер не открывает Ламентору своей любви к Аонии; что мешает соединить свои судьбы Авалору и Ариме? Но, чтобы ответить на эти вопросы, нам неизбежно пришлось бы коснуться вопроса о мировоззрении автора романа.

Пока же укажем на основные теории его авторства. Теофилу Брага считал подлинным весь эворский текст (книга «Бернардин Рибейру и буколизм»; 1-е издание – 1872 г.). Каролина Михаэлис де Вашкунселуш, переиздавшая в 1923 г. феррарское издание, признавала подлинность только его (то есть первой части и шестнадцати глав второй, заканчивающихся встречей Авалора с Зиселией).[7] Крупный исследователь португальской литературы Алвару Жулиу да Кошта Пимпан полагал, что «у нас нет никакого повода отвергать подлинность глав с I по VIII II части.[8]

Что касается глав с IX по XI[9], то они кажутся мне принадлежащими не Рибейру, а кому-либо из его вдохновенных учеников… Но надо заметить, что в этих трех главах есть два выдающихся эпизода, которые обычно приписывают Бернардину: сцена падения (глава IX) и романс Авалора (глава XI).

Если Жозе Пессанья и Делфин Гимараэнш преувеличивали, считая подлинной лишь I часть[10], Салгаду Жуниор также преувеличил, признав подлинность двадцати четырех глав II части»[11].

Современная исследовательница Тереза Амаду считает, что «пришло уже время определенно считать “Историей молодой девушки” только текст, включенный в издание Феррары и списки».[12] Исследователь истории португальского романа Жуан Гашпар Симоэнш поддерживает мнение тех, кто полностью отвергает какое бы то ни было участие Бернардина в написании II части романа, заявляя: «Особенно апокрифическими нам представляются главы с VI по XI за исключением, возможно, стихов» и говорит о II части романа: «В ней исчезает вся поэтичная, наполненная меланхолией атмосфера, вся душевная грусть. Перед нами рыцарский роман».[13]

Надо заметить, что с феррарским изданием практически полностью совпадают список из Библиотеки Академии Истории в Мадриде и список Асенсио/Пина Мартинша.

Профессор Иркулану де Карвалью полагает, что «при нынешнем состоянии вопроса думается, что наиболее разумно продолжать придерживаться традиции, оставляя за Бернардином только текст, содержащийся в феррарском издании и списках и ничего более».[14] Безусловно, это было бы наиболее легким решением, однако нам ближе позиция Антониу Салгаду Жуниора, высказанная им в работе «“Молодая девушка” и сентиментальный роман эпохи Возрождения», до сих пор остающейся наиболее тонким исследованием произведения Бернардина Рибейру. В самом деле, автор, безусловно, не успел закончить своего романа, Более того, он даже не успел дать ему названия. Однако нельзя утверждать, что Бернардин остался полностью чуждым всему, что появилось в эворском издании по сравнению с феррарским. В данном случае речь может идти действительно о «вдохновенных учениках», использовавших идеи, а возможно, и наброски своего мэтра. Антониу Салгаду Жуниор считает, что авторство Бернардина охватывает первую часть романа и 24 главы II части, то есть включая историю кораблекрушения Авалора и его разговора с попросившей его о помощи Зиселией. Следующая, XXV глава представляет собой как бы конспект, формально необходимый элемент композиции, оправдывающий переход от истории навсегда исчезающего из повествования Авалора к истории Бимардера. Но думается, что личное участие Бернардина Рибейру во всех двадцати четырех главах II части все-таки сомнительно. Представляется, что в настоящее время имеет смысл считать условно подлинным текст феррарского издания, которое и следует признать editio princeps. Что касается глав XVIII–LVI части II эворского издания, то они, без сомнения, были написаны близким к автору человеком, знакомым с его набросками и планами, которые также, вероятно, еще не достигли своего окончательного варианта.

Так, по справедливому замечанию Антониу Салгаду Жуниора, свойственная Рибейру концепция любви ощущается и в истории Донанфера и соперничающих из-за него Зиселии и Олании, в общем-то написанной, конечно, не им «рибейровский» элемент чувствуется и в главе XXIX части XXI, посвященной примирению полурыцаря-полуразбойника Фамбударана с его сестрой Фартазией и ее возлюбленным.

В целом же Антониу Салгаду Жуниор считает, что план книги представлял собой «сентиментальный Декамерон», то есть цикл любовных историй, и состоял «из преамбулы, в которой встречаются повествовательницы, и воспроизведения рассказанных ими историй, в том числе (а, скорее, в конце их) изложения историй их самих, последних историй, которые, возможно, оказались бы связанными между собой идентичностью сына Дамы и возлюбленного Девушки».[15]

Думается, что само по себе выражение «сентиментальный Декамерон» применительно к роману Бернардина оказывается неудачным. Если «Декамерон» Боккаччо знаменует собой торжество ренессансных идеалов, праздник освобождения плоти, радость человека от ощущения своего всемогущества (или его иллюзии), то «История молодой девушки» с горечью констатирует крушение прежних норм жизни, рассматривает любовь как роковую силу, как правило, ведущую человека к гибели и невольному разрушению чувства долга, и вообще является произведением, проникнутым трагедийными, а не радостными настроениями.

Мы уже говорили, что идентификация прототипов романа мало проясняет его идейное своеобразие, но нельзя отрицать, что все имена главных героев являются анаграммами: Бимардер/Нарбиндел – Бернардин, Аония – Жуана, Белиза – Изабел, Авалор – Алвару, Арима – Мария и т. д. В связи с этим приведем попытку расшифровки некоторых анаграмм и выявления наиболее важных прототипов романа, предпринятую в прошлом веке видным историком португальской литературы Теофилу Брагой:

«Бимардер – Бернардин Рибейру;

Аония – Жуана Тавареш Загалу, двоюродная сестра писателя;

Арима – дочь доны Изабел Тавареш, удалившаяся в монастырь (в Удивелаше), где и умерла очень молодой;

Молодая девушка – дочь Бернардина Рибейру и его двоюродной сестры доны Жуаны, удалившаяся в Монастырь святой Клары в Эштремоше;

Дама былых времен – дона Жуана Диаш Загалу, мать поэта, жившая в Синтре вместе со своей внучкой».[16]

Эта идентификация может частично пролить свет на некоторые загадки романа, в частности, на описание духовного облика Аримы и ее нежелание вступить в союз с Аваларом: «Арима (ибо так звали питомицу няни) за это время стала самым прекрасным созданием на свете. Прежде всего от других ее отличала честность, причем непритворная. Чувство такта, проявлявшееся в ее словах и поступках, казалось пришедшим из другого мира. Ее слова и сам тон их также были выше человеческого разумения» (часть II, глава I). Сочувствующая Авалору дама говорит об Ариме: «Верно то, что она прекрасна и совершенна во всем, но она настолько не от мира сего, что никому не следует ее любить» (часть II, глава IX).

Однако независимо от реальной основы романа, весь он проникнут настроениями тоски (saudade), которая объясняется уже не действительно происходившими событиями, а авторской концепцией мироздания. В романе, кажется, нет ни одного счастливого персонажа, кроме, возможно, Ромабизы, почти насильственно женившей себе Тажбиана, но и ее счастье весьма относительно, она пережила смерть матери и сестры, прошла через тяжелые жизненные испытания, а кроме того, мы уже знаем из рассказанных ранее историй, что насильственно навязанная любовь никогда не заканчивается добром.

«Молодая Девушка» говорит о себе в самом начале романа: «Великое несчастье сделало меня печальной, и было бы большой ошибкой после тех несчастий, что я видела своими глазами, ждать от мира покоя, которого он не дал никому… во мне уже не осталось живого места, которое могло бы вместить в себя новую печаль… кажется, что одним горестям могут прийти на смену лишь другие».[17]

Дама Былых Времен, сочувствуя Девушке в ее печали, делает обобщение относительно сужденных роду человеческому, вернее, женской его половине, горестей: бывает только с бедными женщинами, у которых нет средств, чтобы избавиться от беды, которые есть у мужчин, ибо за свою недолгую жизнь я поняла, что мужчины не знают, что такое печаль».[18]

Здесь Дама впадает в явное преувеличение, и вскоре после ее слов читатель знакомится с ее стихами переодевшегося пастухом Бимардера, который заявляет:

Выше уже цитировались слова Авалора, с готовностью призывающего смерть. Ламентор после смерти Белизы превратил свой дом в нечто среднее между погостом и монастырем.

Узнав, что Ариму призывают ко двору и ей придется покинуть этот невеселый дом, Ламентор видит в этом только отрицательные стороны. «Ламентор остался со своими печалями, а Арима отъехала со своими, от которых ее немного отвлекли путешествие и известие отца. Она была печальна от природы, но это была умиротворенная печаль, которую едва было можно отличить от повышенной серьезности, также ей присущей и выгодно оттеняющей ее красоту».[19]

По поводу изобилующих в романе печалей Жуан Гашпар Симоэнш не без иронии замечает: «Быть печальным в «Истории молодой девушки» – это все равно что добродетель, привилегия, понятная лишь избранным»[20] и добавляет: – Мы действительно ощущаем, что рок, великая меланхолия, бесконечная печаль управляет не только судьбой персонажей «Молодой девушки», но и ходом мироздания – водами, впадающими в реку, птицами, падающими замертво, мужчинами, не любящими своих женщин, дамами, умирающими при родах».[21]

Для того чтобы проверить правомерность такого понятия, как «сентиментальный Декамерон» в отношении «Истории молодой девушки», рассмотрим, как трактуется в романе само понятие «любовь». Посланный на поединок с рыцарем, охраняющим мост, Бимардер пытается выполнить волю Акелизии-Круэлсии, «которая его очень любила, но с которой он был связан скорее чувством долга, чем любви». Но он не застает у моста рыцаря, ибо тот погиб на поединке с Ламентором. Вместо этого он слышит горький плач по умершей Белизе и «видит госпожу Аонию, которая в своей чрезвычайной печали была прекрасна: длинные распущенные волосы, мокрые от слез, покрывали ее с головы до пят и частично падали ей на лицо. Бимардер сразу проникся любовью к ней, даже не пытаясь преодолеть это чувство, ибо, поскольку любовь пришла вместе с жалостью, вначале ему казалось, что он испытывает к девушке только сочувствие».[22]

Таким образом, нарушенный долг, понятие о котором занимает, как мы попытаемся показать, важное место в мировоззрении Бернардина, является невольной виной его героя. Автор даже не винит его в этом. Любовь в художественной системе Бимардера является чувством роковым, приходящим к человеку по наитию, и он не волен что-либо изменить в ниспосылаемой свыше судьбе. Сцена встречи Бимардера с Аонией проникнута таким психологическим мастерством, которое как бы призвано доказать, что герой не мог не полюбить героиню.

Точно такое же наитие находит на Аонию. Хотя она и обращает внимание на «пастуха с флейтой», о происхождении которого ничего толком не знает, но ни о каких чувствах речи пока еще не идет. Но однажды огромный бык набрасывается на быка из стада Бимардера. Аония лишается чувств от страха за жизнь находящегося рядом «пастуха с флейтой», а когда приходит в себя, ей рассказывают, как он убил чужого быка своим посохом. Эта история привлекла внимание всех чад и домочадцев Ламентора, и после нее Аония почувствовала, что ей хочется увидеться с Бимардером.

Роковое начало, лежащее в основе всякой любви, подчеркивается вмешательством в ход повествования таинственных, скорее всего потусторонних сил. Когда Бимардер решает сменить свое первоначальное имя (Нарбиндел), а с ним и род занятий, то видит рядом с собой «тень человека, необычайно высокого для наших мест». Бимардер обнажает меч и говорит тени: «Или ты мне скажешь, кто ты, или я сам это узнаю».

«Спокойно, Бимардер, – назвав его этим именем, отвечала тень. – Ведь сегодня ты сам был побежден плачущей девицей».[23] Выше уже шла речь о том, что и потерпевшему кораблекрушение Авалору также слышатся таинственные голоса. Еще раньше во сне ему является девица, предупреждающая, что любовь к Ариме станет для Авалора гибельной. Все это тем более интересно, что если рок и его проявления обширно представлены на страницах романа, то Бог в «Истории молодой девушки», особенно в ее I части, оттеснен на второй план, и в этом смысле роман Бернардина напоминает «Селестину» Рохаса.

Даже крик тонущего Авалора «Господи, спаси меня» (феррарское издание) был, по мысли Э. Асенсио, привнесен в роман его редакторами Ушке.[24] И хотя, как мы увидим далее, Б. Рибейру видит одну из причин несчастий двух друзей в их отступлении от долга рыцарского служения, он ни в чем не винит женщин, ради которых они пошли на это: более того, он старается оправдать своих героев и героинь, показав, что иначе и быть не могло. Вот, например, как описана встреча Авалора с Аримой: «Арима, прекрасная, как всегда, и не думающая о своей красоте, кратко ответив «да», посмотрела при этом на Авалора, охотно выполняя просьбу родственника, ибо уже слышала много хороших отзывов о нем. А потом, через несколько минут, опустила глаза с такой грацией, которая была присуща как особый дар только ей».[25] Этого взгляда оказалось достаточно, чтобы пленить Авалора: «Она только подняла и опустила глаза и сразу обрела над ним такую силу».[26]

Настоящая любовь в художественном мире Бернардина оказывается неизбежно связанной со страданием и смертью.

Непонятно чем вызванные гонения родных Белизы на Ламентора заставляют его увезти из дома Белизу и Аонию. Описание смерти Белизы также исполнено высочайшего психологического мастерства. Ночью умирающая Белиза до последних своих минут запрещает будить спящего мужа, не желая лишать его покоя после тяжелого дня. Наконец она просит призвать его, а Аония говорит ему: «Вставайте, сеньор, вставайте – от вас уводят Белизу». Если учесть, что входящая в эворское издание предыстория Белизы и Ламентора также изобилует тяжелыми жизненными испытаниями: непониманием родных, похищением Белизы полурыцарем-полухулиганом Фамбудараном, ее побегом, тяжелым ранением Ламентора на поединке и встречей его, истекающего кровью, с Белизой, то можно сказать, что счастье, приносимое такой любовью, является очень нелегким. Интересно, что так же несчастны в любви и персонажи эворского издания книги: достаточно вспомнить историю Фартазии и ее возлюбленного или гибнущую от любви Акелизию-Круэлсию.

Если у Боккаччо любовь знаменует собой безграничность человеческих возможностей, праздник плоти и радость жизни, то у Бернардина любовь прежде всего духовна и трагична. Его влюбленных связывают в основном идеальные отношения.

Если относительно последней встречи Аонии и Бимардера еще могут быть некоторые сомнения, ибо в романе она описана в сдержанно-приглушенных тонах, то в остальном общение влюбленных является прежде всего духовным.

Когда, еще до замужества, Аония посетила тяжело больного Бимардера в убогой крестьянской хижине, то свидание свелось к тому, что «Аония, сев на край его бедного ложа, взяла его за руку и хотела что-то сказать, но не могла, ибо у нее не хватило духу. Когда Бимардер повернулся и увидел ее, то также лишился присутствия духа, и так они долго пребывали, не говоря друг другу ни слова».[27]

Что касается Авалора, то он целый год собирался объясниться Ариме в любви и целый год не решался на это. Как намекает Дама Былых Времен, один из двух друзей погибает из-за того, что не смог объясниться в любви своей возлюбленной; «morreu рог Arima е рог lho não dizer; mas, suspeitou-se que о soubera ela polo que fez depois de о saber».[28]

Наряду с мотивами любви, существующей лишь в неразрывной связи со смертью, рока, управляющего человеческими судьбами, печалью, являющейся непременным атрибутом мироздания и уделом не столько избранных, как полагал Жуан Гашпар Симоэнш, сколько всех более или менее порядочных людей, через весь роман также проходит мотив постоянных перемен.

«В глазах двух женщин, – писал А. Салгаду Жуниор, имея в виду Девушку и Даму, – этот мир – царство перемен, постоянной нестабильности и вследствие этого невозможности отдохновения. Эти всеобщие перемены происходят только к худшему».[29] Не подтверждая эту мысль цитатами из романа, которых можно было бы подобрать немало, особенно из речей Девушки и Дамы, укажем только на перемены в основных планах и намерениях героев. Ламентор, собиравшийся счастливо жить с Белизой, вынужден построить дом возле ее могилы; Нарбиндел, выехавший на службу Акелизии-Круэлсии, встречает Аонию, отказывается от рыцарства и становится пастухом; Аония, надеявшаяся на счастье с Бимардером, вынуждена выйти замуж против своей воли, а Ламентор, желавший надежно устроить ее судьбу, оказался причиной гибели ее самой, ее возлюбленного и мужа, так что в эворской части романа, когда Ромабиза просит его вступиться за Тажбиана, он предупреждает ее, что обычно его вмешательство приносит другим одни несчастья.

Многие исследователи, в частности А. Салгаду Жуниор и Ж. Гашпар Симоэнш, говорили также о феминизме романа, видя его, например, в том, что женщины показаны как существа более духовные и преданные более высоким идеалам, чем мужчины. Не исключено, что Бернардин мог испытать влияние галисийско-португальской лирики, знавшей такой жанр, как песня о встречах с возлюбленным. Впрочем, как справедливо указал Э. Асенсио, «мы не знаем, читал ли Бернардин песни о друге».[30] А. Салгаду Жуниор видит этот феминизм в добром отношении, с которым писатель говорит о трех покинутых женщинах: Круэлсии, Обездоленной Девице и Олании.[31]

Думается, однако, что никаким особым феминизмом роман не отличается. Женский голос, столь мощно звучавший в начале романа, к середине его становится все менее ощутимым. Героини трех любовных историй, написанных (по крайней мере, в основном) самим Бернардином, проявили себя как вполне достойные той высокой любви, которую питали к ним Ламентор, Бимардер и Авалор. Но ведь и их возлюбленные оказались им под стать.

Да, писатель – или его ученики – с симпатией описывает покинутых женщин, среди которых Оланию. Но он же говорит и о ставшей ее гонительницей Зиселии. Перебранка между двумя женщинами превращает их из прекрасных дам в обычных обывательниц, так что уже мужчины вынуждены вмешаться, чтобы ввести эту историю в приличествующие рыцарству границы. Да, Бернардин с сочувствием изображает гибель Круэлсии. Но, как правильно говорит сам А. Салгаду Жуниор, он с сочувствием относится ко всему вообще, ибо сочувствие – это «единственное проявление человечности. И это сочувствие, это проникнутое фатализмом понимание всего и вся вульгарная критика обозвала печалью и томлением, спутав внешние проявления с их первопричиной».[32]

Но из этого вовсе не следует, что писатель испытывает безоговорочную симпатию к тем женщинам, которые требуют, чтобы их любили из чувства долга. Так, когда Дама рассказывает о метаниях Бимардера между верностью Акелизии-Круэлсии и любовью к Аонии, она говорит, что «было побеждено чувство долга как то, что не имеет права требовать, чтобы за него платили любовью, и победила красота, которой следует платить только любовью».[33] Надо заметить, что красота в духе популярных в эпоху Ренессанса неоплатонических концепций рассматривается в романе не просто как совершенство физического облика человека, но и как его приближение к Божественному началу. Не случайно Арима воспринимается как существо «не от мира сего», а Аония сразу же вселяет в сердце Бимардера не только любовь, но и жалость.

Хотя, вполне в духе литературы Ренессанса, Бернардин изображает женщин (кроме, возможно, Аримы), самостоятельно борющихся за свое счастье, нельзя сказать, что он это одобряет. Он скорей это констатирует. Активная «феминистка» Круэлсия стала причиной собственной гибели. Активность Аонии также не дала положительных результатов. Даже несомненно симпатичная автору и умеющая бороться за свое счастье Белиза в конце концов погибает, ослушавшись родительской воли. А впрочем, судьбами женщин в романе управляют те же звезды, что и судьбами мужчин.

Одна из популярных теорий герменевтики «Истории молодой девушки» пытается связать ее с символикой иудаизма и Каббалы. Так, были попытки отождествить Бернардина со знаменитым Иегудой Абарбанелем, более известным под псевдонимом Леон Эбрео.[34] В настоящее время исследователи не пытаются заходить так далеко, чтобы ставить под сомнение имя и фамилию автора «Истории молодой девушки», но теории иудаистского происхождения символики романа, представленные прежде всего в монографии Элдера Маседу «Об оккультном значении “Истории молодой девушки”» (Лиссабон, 1977)[35] и комментированном издании романа Бернардина, предпринятом Марией де Лурдеш Сарайва (Ribeiro Вегnагdim. Menina е Моçа. Fixaçăo do texto, actualização e comentario explicativo de Maria de Lurdes Saraiva. – Sintra, 1975) пользуются определенной популярностью.

Э. Маседу пытается доказать, что Б. Рибейру испытал влияние гностицизма, ереси катаров, суфизма и иудаизма, словно компенсируя этим в общем несправедливую мысль Менендеса Пелайо о том, что творчество португальского писателя не свидетельствует о его высокой эрудиции.[36]

«Известно, – пишет Э. Маседу, – что женщина занимала привилегированное положение в неоманихейском культе катаров. То же самое, как мы видели, происходит и в творчестве Бернардина».[37] Этот же «феминизм» произведения Б. Рибейру приводит Э. Маседу к выводу о влиянии на португальского писателя «Зефер-а-Зогара, или Книги Сияния»: «Моисей де Леон (Моисей-бен-Шем-Тов) написал ее в последней четверти XIII в., но ее популярность, равная популярности Библии и Талмуда, достигла своего апогея во времена Бернардина».[38] Э. Маседу также обращает внимание на «женскую метафору, вначале появившуюся в «Багире», затем развитую в «Зогаре» и символизирующую собой материальное воплощение мистической общины Израиля»,[39] то есть Шекину, которую он также связывает с «феминизмом» Бернардина.

Кроме того, исследователь выделяет несомненно присутствующий в романе мотив изгнания и связывает его с изгнанием евреев вначале из Испании в 1492 г., а потом и из Португалии в 1496 г., и делает вывод о том, что «только в связи с Каббалой, тем ответвлением иудаизма, которое наиболее тесно связано с пиренейской культурой, можно наконец определить истинное место творчества Бернардина в португальской литературе».[40]

Э. Маседу также говорит о том, что феррарский издатель Б. Рибейру Авраам Ушке был евреем, а эворский – Андре де Бургош – новым христианином, и заявляет, что «Историю молодой девушки» можно «читать как книгу сопротивления, написанную с точки зрения гонимого меньшинства».[41] Для аргументации этой точки зрения находятся самые неожиданные доказательства. Так, когда герой решает взять себе имя Bimarder, он исходит из его внутреннего значения «я только что горел», а также из того, что оно является анаграммой его собственного имени (Бернардин). Как разъясняется в самом романе, «горение» понимается при этом как жар любви, но Э. Маседу видит здесь намек на костры инквизиции. Дама, которую Бимардер оставил во имя Аонии, именуется в феррарском издании Акелизией, а в эворском – Круэлсией. Второе имя предпочитает употреблять большинство исследователей, видя в нем явную анаграмму имени Лукресия. Э. Маседу полагает, что Акелизия является анаграммой слова Ecclesia (церковь), и видит причины трагической судьбы Бимардера в его отступлении от верности католицизму.

Наиболее интересные страницы монографии Э. Маседу посвящены, на наш взгляд, его интерпретации истории Авалора и Аримы. Романс Авалора, по мнению исследователя, так же, как и эпизод его кораблекрушения, знаменует собой переход его души из мира физического в мир метафизический, где и «начинается последний цикл покаяния его души, который закончится его единением с душой Аримы…» Э. Маседу полагает, что в полном соответствии с Каббалой в романе Б. Рибейру намечены три возможных пути души человеческой: «1) немедленное единение с Богом, чего достигает Ламентор, живущий после смерти Белизы лишь соматически, ибо его душа «похоронена» вместе с ее душой… 2) приговор к вечному прегрешению или же к прегрешениям до тех пор, пока не будет разрушена сама Земля, что могло бы стать ужасной судьбой Бимардера, если бы он не изменил своего пути»; 3) третий путь представлен судьбой Авалора, подразумевающей «стадию перехода от телесной смерти к единению с Богом, начинающемуся для него после прохождения через воды».[42]

Э. Маседу замечает, что Авалор и Арима оказались в тех же местах, где уже находились Девушка и Дама, и думает, что «сама Девушка – это душа на пути к искуплению»,[43] равно как и Дама Былых Времен.

В отличие от Э. Маседу, М. де Лурдеш Сарайва усматривает элементы влияния иудаизма на Бернардина в чисто бытовых деталях: при погребальных обрядах сестра погибшего у моста рыцаря и Аония рвут на себе волосы, что было запрещено в Португалии специальными указами 1383 и 1386 гг. и в чем исследовательница усматривает черты иудаизма; в загадочной речи, обращенной к Бимардеру старым пастухом, М. Л. Сарайва также видится намек на судьбы еврейского народа.[44]

Следует заметить, что объективное значение монографии Э. Маседу, конечно, шире анализа влияния иудаизма на мировоззрение Бернардина. Думается, что большую ценность представляет как раз исследование путей души человеческой, ибо, конечно, в судьбах Ламентора, Бимардера и Авалора чувствуется значительный мистический подтекст.

Что касается признания «Истории молодой девушки» «книгой сопротивления», то эти слова вызывают комический эффект, ибо Бернардин как раз и показывает безнадежность какого бы то ни было сопротивления року, хотя фигуры сопротивляющихся описаны им с большой симпатией. Гонимым же меньшинством в его изображении оказываются все люди благородных помыслов и тонкой душевной организации.

Значение имени Бимардер можно понять в сравнении не столько с кострами инквизиции, сколько с другими символическими образами романа. Едва изменив имя, Бимардер теряет своего коня, которого загрызают волки, между тем конь (cavalo) является непременным атрибутом рыцаря (cavaleiro). Вместе с тем, отныне основным спутником Бимардера, решившего стать пастухом, становится пастуший посох (cajado): с его помощью он убивает набросившегося на его стадо чужого быка и завоевывает тем самым сердце Аонии, в чем нельзя не видеть исполненной внутреннего трагизма пародии на эпизоды рыцарских поединков из соответствующих романов; с его помощью он защищает себя и Аонию во время их последнего свидания. Так что с переменой имени меняется и сама сущность Бимардера, но очевидная связь с символикой Каббалы здесь, конечно, не просматривается.

То же самое можно сказать и относительно «феминизма» романа. Свойственное всей ренессансной литературе обожествление женщин породило массу легенд, отчасти основанных на реальных фактах, но по большей части ни на чем не основанных, о любви выдающихся поэтов к принцессам крови. Так, легенда о любви Камоэнса к инфанте доне Марии основана на туманных намеках, разбросанных в его (или приписываемой ему) лирике, о том, что он «слишком высоко вознес свои мечтания». В легендах о любви самого Бернардина к Беатриш Савойской или Хуане Безумной нет даже и такой основы. Если эта традиция и восходит к учению гностицизма, то, скорее всего, очень опосредованно, и здесь надо учитывать влияние на всю ренессансную литературу провансальской лирики. Кроме того, обожествление образа возлюбленной, конечно же, связано с теориями неоплатонизма, хорошо известными в ренессансной Португалии. Исследование Э. Маседу, несмотря на всю элегантность изложения и, выражаясь современным языком, презентации материала, вовсе не доказывает, что женские образы романа непременно восходят к Шекине.

Что касается несомненно присутствующего в романе мотива изгнания, вернее «перемещения» (desterro), то он вполне мог объясняться реальной исторической основой романа. Португальский король Жуан II подверг опале, в основном незаслуженной, ряд представителей португальской знати, многие из которых вынуждены были отправиться за границу, а потом вернулись в страну уже при новом короле, Мануэле Великолепном. Нельзя забывать, что XV–XVI вв. в Португалии – пик эпохи великих географических открытий, и то, что Бернардин в своем творчестве полностью их проигнорировал, также является определенной позицией, о чем еще пойдет речь в связи с его общим отношением к рыцарской культуре и идущему ей на смену Ренессансу. Великие географические открытия также стимулировали определенные «перемещения» в португальском обществе и могли стать причиной «desterro», о котором идет речь в романе.

Что касается аргументации Марии де Лурдеш Сарайва, пытающейся поддержать Э. Маседу, то она также, строго говоря, не выдерживает никакой критики. Погребальный обряд Белизы не соответствует ритуалу ни одной религии: «Ибо в королевстве, откуда они прибыли, было принято, чтобы близкие родственники целовали покойных в лицо, члены семьи – в ноги, и последним это должен был сделать самый близкий родственник (кажется, в знак прощания)… Но госпожа Аония сразу бросилась целовать свою сестру в лицо… Потом принялась царапать свое прекрасное лицо, и все подняли плач, а потом стали целовать Белизу в ноги».[45]

Проходящий через весь роман лейт-образ рукава рубашки (умирающая Белиза утирает рукавом рубашки слезы Ламентора, Аония, наблюдающая за схваткой Бимардера с быком, набрасывает рукав рубашки себе на голову или машет им из слухового окна, чтобы привлечь внимание Бимардера, или утирает им его слезы во время свидания в пастушей хижине) также не столько связан с иудаистским погребальным обрядом, сколько символизирует связь любви со смертью. Его функция подобна функции образа ясеня, возле которого Бимардер решает отказаться от служения Акелизии-Круэлсии, возле которого ему является загадочная тень, затем погибает его конь, и наконец гибнут сам Бимардер, Аония и ее муж. Что касается загадочных слов старого пастуха, пытающегося утешить Бимардера после гибели коня, то они несут в себе скорее всего общефилософский, а не связанный конкретно с Каббалой подтекст: «Я уже слышал от одного важного человека, разбирающегося в вещах потусторонних… что это одно из чудес природы: из одной поч вы рождаются два совершенно разных слоя земли. Так бывает и среди животных, и среди людей, ибо плохие люди всегда обитают там, где есть хорошие, а воры – там, где есть что воровать. Но что касается нас, пастухов, то я даже не знаю, что для нас лучше: на неплодородных землях наше стадо погибает с голоду, а на плодородных – его убивают, так что нам всюду плохо».[46]

Думается, что надо иметь очень богатое воображение, чтобы увидеть в этих словах, подобно Марии де Лурдеш Сарайва, намек на судьбу евреев в Испании и Португалии.

Для понимания места романа Бернардина в истории португальской литературы необходимо соотнести его не столько с развитием идей гностицизма в той или иной форме (каббалистика, учение катаров и т. д.), сколько с динамикой прежде всего рыцарской, а отчасти и буколической литературы в Португалии.

Уже в XIV в. в Португалии были хорошо известны рыцарские романы бретонского цикла, прежде всего роман «Поиски святого Грааля», дошедший до нас в списках XV в. Популярность его дошла до того, что участники войны за независимость от Кастилии в 1383–1385 гг., в том числе португальский король Жуан I и главнокомандующий Нуну Алвареш Перейра, называли себя именами его героев. Португальский текст этого романа «является самым старым примером художественной прозы на португальском языке, хотя и переводной».[47] Сюжет романа включает в себя поиски святого Грааля и гибель короля Артура и его государства. Долгое время автором романа несправедливо считался Робер де Борон.

Португалия давно оспаривает у Кастилии авторство «Амадиса Галльского», считая его авторами португальцев Жуана и Вашку де Лубейра, а кастильца Монтальво – только переводчиком. Так или иначе, этот роман не мог остаться неизвестным Бернардину. Он должен был привлечь его внимание хотя бы темой любви.

Рыцарское служение Амадиса Ориане обусловлено его искренней (хотя и робкой и молчаливой) любовью к ней, а не высокими мистическими причинами.

В 1520 году выдающийся португальский писатель эпохи Возрождения Жуан де Барруш создает рыцарский роман «Хроника императора Кларимунду». Кларимунду у Барруша – вымышленный предок португальских королей, венгерский император (версия о венгерском происхождении I династии португальских королей перейдет затем в «Лузиады» Камоэнса). Интересно, что Кларимунду в романе несколько раз меняет свое имя. А письма Кларимунду его возлюбленной Кларинде, по замечанию Жуана Гашпара Симоэнша, «содержат в себе анализ чувств, напоминающий “Историю молодой девушки”».[48] В романе есть стихотворное пророчество о судьбах Португалии, которое справедливо считают повлиявшим на эпическую концепцию Камоэнса. Есть в Кларимунду» и сугубо португальские реалии: описание португальских городов, местной флоры, детали португальской истории.

Любопытно, что перебиравший библиотеку Дон Кихота цирюльник, помимо «Амадиса Галльского», пощадил еще один рыцарский роман, авторство которого также приписывалось португальцу, – «Пальмерина Английского». Цирюльник полагал, что его автором был «оставшийся неизвестным португальский король», ныне же автором книги считается Франсишку де Мурайш, имя которого фигурирует на издании романа 1546–1567 гг. (Эвора), но известна кастильская версия романа, относящаяся к 1547 г., а еще раньше роман анонимно издавался во Франции в 1543–1544 гг., но это издание не сохранилось.[49] По мнению Ж. Г. Симоэнша, именно «Пальмерин Английский» подготовил почву для португальского сентиментального романа, главным достоянием которого является творчество Бернардина Рибейру.[50]

Исследователь справедливо отмечает сходство одного из сюжетных ходов «Пальмерина» и «Истории молодой девушки»: Печальный рыцарь, потерпев поражение от Пальмерина и отверженный Мирагуардой, становится пастухом. Можно отметить и сюжетное сходство в начале обоих романов: герой «Пальмерина» английский принц дон Дуардос собирается на родину вместе с беременной супругой Флеридой. В дороге Флерида рожает Пальмерина.

Правда, в отличие от произведения Бернардина, роман Мурайша все еще насыщен фантастическими персонажами, их молниеносными перемещениями в пространстве, охватывающем Англию, Португалию, Константинополь, Наварру, Германию, заколдованными башнями и садами. Одним из достоинств романа надо считать его выполненные с тонким вкусом пейзажные зарисовки.

В 1567 г. выдающийся португальский писатель Жорже Феррейра де Вашкунселуш создает рыцарский роман «Воспоминания о подвигах рыцарей Второго Круглого Стола», написанный по поручению короля Себаштиана в память о турнире в Шабрегаше, на котором его дед король Жуан III был посвящен в рыцари. Роман включает в себя своеобразный очерк истории рыцарства, рассказ о подвигах рыцарей фантастического короля Саграмора и детальный отчет о турнире в Шабрегаше. Один из эпизодов романа послужил источником знаменитой легенды о двенадцати португальских кавалерах в «Лузиадах» Камоэнса.

Вообще же Камоэнс, сумевший увидеть возможности для развития духа рыцарства в эпоху великих географических открытий (а эти возможности, безусловно, были: достаточно вспомнить, что Васко де Гама был тесно связан с рыцарскими орденами Сантьяго и Христа), более мягко, чем Бернардин, преодолел духовный кризис, связанный с разломом рыцарской культуры. А то, что она сохраняла свое очарование для многих португальцев даже в XVII столетии, бесспорно.

Но несомненно, что сами авторы рыцарских романов сознавали вырождение этого жанра. Так, Жуан де Барруш всю жизнь считал «Кларимунду» несерьезным увлечением своей молодости, а зрелость посвятил созданию монументального исторического сочинения «Декады», в котором воспел великие географические открытия. Жорже Феррейра де Вашкунселуш был выдающимся португальским драматургом и по окончании «Второго Круглого Стола» не стал измышлять Третьего.

Что касается жанра пасторального романа, то, по мнению Менендеса Пелайо, основоположниками его на Пиренейском полуострове выступили два португальца – Бернардин Рибейру и Жорже де Монтемор, более известный в кастильской огласовке своего имени (Хорхе де Монтемайор), автор написанного на испанском языке романа «Диана», сочинение которого относится, по видимому, к 1554–1559 гг. (первое издание вышло без даты, второе – в 1560 г.)

Но, несмотря на наличие в книге Бернардина некоторых (в основном тематических) элементов буколизма и его определенной переклички с пасторальной литературой, отнести «Историю молодой девушки» к пасторальному роману было бы неправильно. Хотя, по мнению Менендеса Пелайо, Монтемайор, ставший основоположником жанра пасторального романа в мировой литературе, знал творчество Бернардина Рибейру,[51] отношение двух писателей к пасторальной тематике является совершенно различным.

Бимардер сменяет рыцарский меч на пастуший посох, ибо ощущает, что время рыцарства миновало, и насильственно навязанное ему рыцарское служение не может принести ему счастья и дать возможности для духовного развития. Он всерьез занимается пастушеским трудом в окружении настоящих, а не переодетых пастухов (о чем свидетельствует, например, эпизод его общения со старым пастухом). В отличие от Антониу Салгаду Жуниора или Жуана Гашпара Симоэнша,[52] мы не склонны в связи с этим эпизодом объявлять Бернардина реалистом, ибо реалистическое отражение жизни представлено прежде всего в его психологизме, а не в воспроизведении жизненных реалий, но понимание того, что на смену рыцарским поединкам приходит эпоха «взятия быка за рога» (ведь именно во время боя с быком Бимардер завоевывает любовь Аонии), уже вписывает роман в контекст эпохи, что весьма отличает его от «Дианы», где пастораль является литературной условностью.

«В смысле отсутствия чувств, – полагает Менендес Пелайо, – Монтемайор находится вполне на уровне Саннадзаро, хотя скрывает это лучше при помощи искусства быть галантным, настоящим мастером которого и является. Это отчасти и объясняет его успех: его произведение отразило принятое в обществе обращение, это был роман в высшей степени изящный, учебник куртуазного разговора между дамами и придворными конца XVI в., уже находившими рыцарские романы устарелыми и топорными… Все герои описаны на фоне идеализированного пейзажа, в неопределенную и фантастическую эпоху; они в одно и то же время христиане и язычники, посещают храмы Дианы и Минервы, живут в тесном общении с нимфами, защищая их от посягательств развратных сатиров и необузданных дикарей, и в то же время говорят о Саламанском университете… Это смешение мифологии с современностью придворной галантности и ложного буколизма и является одной из главных черт пасторального романа».[53]

Строго говоря, несмотря на поверхностную перекличку некоторых мотивов, роман Бернардина нельзя считать стоящим у истоков той тенденции мировой литературы, которая вызвала к жизни «Аркадию» Ф. Сидни, «Доротею» Лопе де Веги, «Астрею» Оноре д Юрфе и ряд других видных произведений.

Он связан с совсем другой литературой – собственно португальским пасторальным романом: «Весной» (1601 г.), «Странствующим пастухом» (1604 г.) и «Разочарованным» (1614 г.) Франсишку Рудригеша Лобу, «Берегами Мондегу» (1623 г.) Элоя де Сотту Майора. Знала португальская литература и еще один пасторальный роман – «Преображенную Лузитанию» (1607 г.) Ферана Алвареша ду Ориенте, но в нем, однако, нет явных следов знакомства с творчеством Бернардина.

Но большинство из этих романов демонстрирует большую близость к Монтемайору, чем к Бернардину Рибейру, и пастушество их героев носит чисто условный характер. Так, например, Ф. Алвареш ду Ориенте под видом пастухов воспел известных литераторов своего времени, в частности Камоэнса и Монтемайора, позаимствовав у первого из них немало оборотов художественной речи, а отчасти и психологизм (который, в свою очередь, Камоэнс мог воспринять от Бернардина).

Ж. Г. Симоэнш полагал, что португальский пасторальный роман проникнут более печальными настроениями, чем «Диана» Монтемайора,[54] но это может объясняться не столько влиянием Бернардина, сколько национальной трагедией Португалии, находившейся в 1581–1640 гг. под игом Испании, что вызвало усиление трагических мотивов во всех жанрах португальской литературы.

Мысль о том, что Бернардин «ввел в Европе моду на пасторальный роман, который вскоре должен был выбить почву из-под ног рыцарского романа» и что в романе португальского писателя «окружающая среда и стиль тяготеют к буколизму»,[55] нельзя признать вполне верной.

Пасторальный роман был введен в европейскую литературу Монтемайором, опиравшимся на традиции античности, Боккаччо и Саннадзаро. Без него был бы невозможен и португальский пасторальный роман.

«История» же Бернардина зародилась на почве его буколической лирики, заимствовав из нее прежде всего психологизм. В дальнейшем роман Бернардина отчасти повлиял на португальских буколистов, но это влияние не было определяющим, как влияние «Дианы» Монтемайора еще, вероятно, потому, что буколизм Бернардина – это описание естественной жизни человека на лоне природы, со всеми ее будничными тяготами, а не костюмированное мероприятие, как, скажем, у Ф. А. ду Ориенте.

Думается, что пресловутая мысль Мендеса Пелайо об отсутствии у португальского писателя особой эрудиции не столько порицает его за «незнание» источников, сколько подчеркивает определенную самостоятельность его творчества.

Эклоги Бернардина показывают его знакомство с произведениями Феокрита, Вергилия, Боккаччо и Саннадзаро. Галисийско-португальская лирика знала и такой жанр, как vaquera, villanesca или villana, существовавший как бы внутри песен о друге и представлявший собой любовные сетования пастушки. Но вероятнее всего, наибольшее влияние на Бернардина могла оказать пасторальная тематика пьес выдающегося португальского драматурга Жила Висенте (1465–1517 гг.), писавшего также на испанском языке и испытавшего, в свою очередь, влияние кастильского драматурга Хуана дель Энсины. Первая пьеса Ж. Висенте называлась «Ауто о посещении, или монолог пастуха» (1502 г.) и состояла в приветствии пастуха только что родившей сына королеве доне Марии, супруге короля Мануэла. Она была написана на полукастильском-полулеонском диалекте saiagues и содержала немало жизненных реалий, особенно в описании «даров природы», которыми пастух был готов осыпать роженицу и ее сына. Пасторальная тематика присутствует в таких пьесах Висенте, как «Кастильское пасторальное ауто» и «Португальское пасторальное ауто», по верному замечанию исследователей, выросшие из эклог;[56] пасторальные диалоги встречаются и в других пьесах Висенте.

Еще Эухенио Асенсио обратил внимание на перекличку некоторых ситуаций в романе Бернардина и пьесе Ж. Висенте «Комедия о вдовце» (1524 г.), написанной на испанском языке. Эта пьеса, конечно, не является лучшим произведением Висенте. Герой ее, принц дон Росвель, чтобы поближе познакомиться с двумя дочерьми одного вдовца (причем вплоть до финала пьесы получается, что он любит обеих), притворяется простолюдином и нанимается к нему в услужение. Вскоре, однако, принц открывается девушкам:

/Я тот, кто сгорает живым пламенем, /Пастух, очень хорошо себя чувствующий /В Вашей власти… /Любовь так могущественна, / Что вынудила меня защищаться /Посохом… Я уже не хочу быть самим собой, нет; /Я уже изменился /С того дня как увидел вас… /Дайте мне умереть пастухом… Я не хочу быть доном Росвелем /Даже во сне/.

Пьеса заканчивается женитьбой принца на одной из сестер, а его внезапно появившегося брата – на другой, и, несмотря на все ее слабости, в мотивах переодевания влюбленного, изменения им своего образа жизни, его «горения живым пламенем» и защиты при помощи посоха есть немало общего с романом Бернардина.

В разное время ставился вопрос о близости Бернардина к испанскому сентиментальному роману, то есть таким произведениям, как «Свободный раб любви» (около 1450 г.) Хуана Родригеса де ла Камера или дель Падрона, «Роман о любви Арнальте и Люсенды» (1491 г.) и «Тюрьма любви» (1492 г.) Диего де Сан Педро, «Гризель и Мирабелья» (1495 г.) и «Гримальте и Градисса» Хуана де Флорес, продолжение «Тюрьмы любви» (1496 г.) Николаса Нуньеса, «Вопрос о любви» (1513 г.) анонимного автора и некоторые другие, хорошо известные не только в Испании, но и в Португалии. Так, например, «Тюрьма любви» Диего де Сан Педро была издана с 1492 по 1616 гг. 36 раз.[57]

Действие этих романов обычно разворачивается при дворе. Как пишет исследователь творчества Диего де Сан Педро Кейт Хиннон, «все эти произведения имеют общие характеристики: они краткие – намного короче, чем произведения рыцарской литературы, они посвящены историям любви и в большей степени, чем другие литературные жанры, сосредоточивают свое внимание прежде всего на эмоциональных состояниях и внутренних конфликтах, а уже потом – на внешних действиях».[58] Один из исследователей предлагал называть этот жанр не сентиментальным романом, а романом (или повестью, что было бы вернее) в духе Овидия,[59] но думается, что это не совсем верно, ибо характерный для Овидия эротический элемент не играет в этих произведениях большой роли.

Все они повествуют о разминовении в любви, причем часто это разминовение происходит между людьми, вроде бы отвечавшими друг другу взаимностью, и причины его остаются до конца непонятными. Так, в романе Диего де Сан Педро «Арнальте и Люсенда» герой влюбляется в героиню, увидев ее плачущей на похоронах отца (что, несомненно, перекликается с эпизодом встречи Бимардера с Аонией в романе Б. Рибейру). Он пишет ей, признаваясь в любви, но, ничего не добившись, переодевается в женское платье, чтобы переговорить с ней в церкви. Когда и это не приносит успеха, в дело вмешивается сестра Арнальте Белиза, пытаясь повлиять на Люсенду. Однако ответное чувство вспыхивает в душе героини, лишь когда она узнает, что Арнальте собирается навсегда покинуть Фивы, где происходит действие. Но вскоре Люсенду вопреки ее воле выдают замуж за Иерсо, друга Арнальте (сюжетный ход, также перекликающийся с историей Бимардера и Аонии). К Арнальте (опять же, как и к Бимардеру) приходит служанка его возлюбленной, сообщающая, что ее выдали замуж против воли. Тогда Арнальте вызывает Иерсо на поединок и убивает его. Но Люсенда, виня себя в гибели мужа, удаляется в монастырь. Арнальте погружается в глубокую печаль, и выхода из этого состояния автор не намечает.

В не менее тяжелом состоянии находит автор, тот же Диего де Сан Педро, и героя романа «Тюрьма любви» Лериано, от несчастной любви к принцессе Лауреоле ставшего кем-то вроде «дикого помещика» (в начале романа герой покрыт с ног до головы волосами и проживает в чем-то вроде тюрьмы среди орудий пыток, символизирующих терзающие его любовные мучения). Целый год Лериано таил от принцессы свои чувства, но потом попросил автора открыть ей их. Молодые люди стали переписываться. Потом, при дворе, когда Лериано целует руки Лауреоле, некто Персио замечает, что он влюблен, и решает оклеветать его, заявив королю, что юноша посещает его дочь по ночам. Король приговаривает дочь к смерти, но Лериано доказывает ее невинность и освобождает ее из заключения. После этого девушка, переживающая за свою репутацию, категорически отказывается с ним видеться (в этом также нельзя не заметить переклички с романом Бернардина, на этот раз с историей Авалора и Аримы, в которой «один рыцарь высокого происхождения, но низкий помыслами», присмотревшись к Авалору, начинает распространять слухи о его любви к Ариме, чем ввергает девушку в такое смущение, что она также решает отъехать к отцу, чтобы не видеться со своим обожателем). После этого Лериано «не захотел ни есть, ни пить, ни еще как-либо поддерживать свою жизнь» (как Круэлсия в романе Бернардина), порвал письма своей возлюбленной, бросил их обрывки в стакан с водой и выпил, вскоре после чего и умер.

Еще более трагически, гибелью обоих верных любовников, заканчивается роман Хуана де Флорес «Гризель и Мирабелья». Не менее любопытным произведением является его роман «Гримальте и Градисса», представляющий собой не что иное, как продолжение «Фьяметты» Боккаччо. Градисса отправляет влюбленного в нее Гримальте к Фьяметте, и они вдвоем находят Панфило, которого Гримальте уговаривает встретиться с тоскующей по нему женщиной.

Встреча происходит, но Панфило по-прежнему неумолим. Он заявляет, что Фьяметта его не интересует. От горя она умирает, а Гримальте вызывает Панфило на поединок. Тот раскаивается в своем поступке, отказывается от участия в поединке и отправляется в пустыню, чтобы закончить свою жизнь в покаянии. Гримальте возвращается к Градиссе, которая отказывается отвечать на его чувства. Тогда он отправляется в пустыню к Панфило, и роман заканчивается описанием ночных видений несчастных влюбленных.

Несмотря на несомненную перекличку ряда сюжетных линий романа Бернардина и испанского сентиментального романа, особенно произведений Диего де Сан Педро, нельзя не видеть их различия между собой. Герои испанского романа еще рыцари, и действие произведений происходит в основном при дворе, а Лериано даже освобождает Лауреолу из тюрьмы по всем правилам военного искусства своего времени, – герои Бернардина уже тяготятся рыцарством, хотя еще и не могут вписаться в идущую ему на смену действительность. «Разминовение» влюбленных в испанском романе непонятно. Оно не мотивировано ни психологически, ни как-либо иначе и, по-видимому, просто унаследовано от «Фьяметты» Боккаччо. В романе Бернардина это разминовение также до конца не мотивировано (в главе LV части II эворского издания романа Ламентор говорит Ромабизе, что если бы Бимардер, вместо того чтобы переодеваться в одежду пастуха, просто бы попросил у него руки Аонии, то он бы ему не отказал), но оно органично вписывается в общую свойственную автору трагическую концепцию мироздания.

Кроме того, испанскому роману присущи некоторые структурные элементы, полностью отсутствующие у Бернардина. По справедливому замечанию Антониу Салгаду Жуниора, «все это подается чрезмерными дозами, обширными тирадами Лериано, автора, короля, кардинала и т. д., или в письмах».[60]

Что до свойственного этим романам «феминизма» (теория Эразма Бусеты),[61] то, во-первых, он не является характерной чертой романа Б. Рибейру, во-вторых, восходит скорее к Петрарке и Боккаччо, чем к упоминавшимся испанским авторам.

Жуан Гашпар Симоэнш видит различие между испанскими писателями и Бернардином также и в том, что «если те, согласно, впрочем, с вполне кастильской тенденцией, наводнили свои произведения зловещим и почти мистическим символизмом – черными башнями, где люди сгорали в огне собственной страсти, и таинственными замками, где любовники мучились, как души грешников в аду, Бернардин Рибейру говорил о чувствах вполне человеческих и почти тривиальных».[62]

Это, конечно, не вполне так, ибо Бернардин также воспевает высокую страсть. Тривиальной она бы стала, если бы, например, Аония послушалась своей служанки Инеш и постаралась бы, в духе нового, по сравнению с рыцарством, времени, вести жизнь замужней женщины, втайне встречаясь с Бимардером. Но даже свойственный португальскому писателю мистицизм более психологически мотивирован, чем «испанские черные башни и таинственные замки». Конечно, у Сервантеса не могло быть, например, голоса, звучащего Авалору из источника. В главе XXII эворского издания говорится, что предельно уставший от жизненных испытаний Авалор слышит из источника женский голос, возвещающий ему: «Зря ты трудишься, Авалор… ибо очень не скоро увидишь меня или же никогда не увидишь».

Но появление этого голоса мотивировано и психологическим состоянием героя, и предстоящим ему трагическим будущим.

Хотя Бернардин, очевидно, хорошо знал испанский сентиментальный роман, он в своем творчестве пошел намного дальше него, а в чем-то, по сравнению со своими испанскими собратьями, сохранил большую верность своему первоисточнику – повести Боккаччо «Фьяметта». Если испанский роман руководствуется во многом заранее заданными ситуациями, то Бернардин старается их психологически мотивировать.

Приемы психологического анализа в романе довольно многочисленны. Уже сама его композиция, сопрягающая в пределах одной книги несколько историй трагической любви, наводит читателя на мысль о том, что всякое высокое чувство и вообще любая благородная инициатива оказывается в этом мире обреченной на гибель. Роман изобилует монологами (монолог Ламентора над гробом Белизы, монологи Дамы и Девушки, монолог старого пастуха, монолог няни, предостерегающей Аонию относительно опасностей, которые таит в себе любовь). Психологическое состояние героев оттеняется введенными в роман стихотворениями – вилансете Бимардера, жалующегося на свою судьбу, «солау» няни, беспокоящейся о судьбе Аонии и Аримы, и романсом Авалора, предрекающим его трагический конец.

Состояние души человеческой постоянно сравнивается Бернардином с состоянием природы и мироздания. Как уже указывалось, через весь роман проходит несколько лейт-образов:[63] рукава рубашки, ясеня, пастушьего посоха Бимардера, и все они также несут повышенную смысловую нагрузку. Наконец, и мистический компонент романа: сны, тени, голоса, доносящиеся до его героев, – также помогает прояснить их психологическое состояние.

Пытаясь определить место произведения Б. Рибейру в европейской литературе Возрождения, А. Салгаду Жуниор ставит вопрос о реализме романа, считая, что «несмотря на фатализм, в произведении Бернардина есть склонность к реализму».[64] Думается, что эта склонность проявляется исключительно в тонкости психологического анализа и ее также не следует преувеличивать. В романе Бернардина есть немало условностей, восходящих к рыцарской литературе. Вряд ли в реальной Португалии XV–XVI столетий рыцари охраняли мосты и вызывали на поединки других рыцарей, ибо у них были более важные дела: португальское рыцарство приняло деятельное участие в великих географических открытиях. Трудно себе представить и описанные Бернардином похороны Белизы вне всякого религиозного обряда и без присутствия священника, а также строительство Ламентором дома чуть ли не на ее костях и само захоронение знатной дамы почти в чистом поле. История же Зиселии-Олании-Донанфера, пусть не принадлежащая Бернардину, но вышедшая, по-видимому, из его «мастерской», в своей условности вообще граничит с несуразностью. Так, в частности, там упоминается (уже как бы в духе Монтемайора) посвященный богине Диане монастырь, обитательницами которого должны были стать обе пострадавшие девицы. Сомнения вызывает и утверждение А. Салгаду Жуниора о реализме пейзажа Бернардина, ибо хотя пейзажи в романе выписаны с большим художественным мастерством, описания природы являются для автора не самоцелью, а средством психологического параллелизма и выражения его идеи мироздания. Примером этого может служить описание гнезда двух горлинок из II части романа (главы XXXVIII–XXXIX). Годиву убивает самца горлинки, и вскоре Бимардер видит в гнезде три разбитых яйца, а возле них – мертвых птенцов, «словно страдание отца стало причиной гибели детей». Вскоре к этому гнезду прилетает счастливая парочка соловьев и начинает петь. Не выдержав зрелища чужого счастья на фоне собственного горя, несчастная горлинка улетает и начинает издавать «не свойственные для себя стоны, сливавшиеся с уханьем сыча».

Очень сложным является и поставленный А. Салгаду Жуниором вопрос о связи идейно-художественных особенностей романа с выходом на историческую арену буржуазии.

Говоря о трансформации литературных жанров в эпоху Возрождения, А. Салгаду Жуниор выделяет в этом процессе три важных фактора: «влияние классической культуры, адаптацию куртуазной любовной литературы и ее слияние с элементами рыцарской литературы и создание пасторали».[65] При этом выделяется влияние Овидия как элемент, помогающий преодолеть условность в описании любовного чувства, рассматривается влияние португальской революции 1383–1385 гг. на португальскую литературу и тщательно, порой даже с элементами вульгарного социологизма, отыскивается ее буржуазный «компонент»: например, припоминается, что предполагаемые авторы «Амадиса Галльского» Жуан и Вашку Лубейра были торговцами из города Элваша, а в романе Бернардина няня Аримы в свое время была возлюбленной торговца (впрочем, этот мотив в дальнейшем никак не развивается). Наконец, делается вывод о том, что «кастильский сентиментальный роман был карикатурой на Боккаччо».[66]

Ко всем этим выводам надо относиться с большой осторожностью. Да, наступившая эпоха Ренессанса привела португальскую литературу к основательной ломке жанров, формированию нового литературного языка, введению новых стихотворных форм, но из этого вовсе не следует, что португальские писатели с восторгом приветствовали новую систему нравственных ценностей.

Выдающийся португальский поэт Франсишку де Са де Миранда (1481–1558 гг.), которому принадлежит честь введения в португальскую поэзию стихотворных форм итальянской ренессансной лирики, отверг политику португальской колониальной экспансии, опустошавшей государство «под запах корицы»,[67] выступил против жажды золота, порабощения «душ, сошедших с небес», и даже изобретения артиллерии – в общем, всего, что ему казалось отступлением от «матери-природы». Сам он удалился от двора и провел значительную часть жизни в своем имении, пропагандируя труд на лоне природы и критикуя придворные нравы.

Луиш де Камоэнс, творчество которого заслуженно рассматривается как максимальное достижение португальского Ренессанса, воспевая великие географические открытия, фактически игнорировал лежавшее в их основе буржуазное начало. О развитии торговли, бывшем их главной целью, в «Лузиадах» упоминается минимально и вскользь. В изображении мореплавателей-героев поэмы у Камоэнса намечена своеобразная перекличка скорее с рыцарским идеалом: они показаны как распространители христианской веры и цивилизации, борцы с непокорной природой (описание бури, огней святого Эльма, морской воронки) и ее персонификациями (например, гигантом Адамастором), продолжатели дела своих предков-героев реконкисты (может быть, поэтому в поэме такое место занимает мотив противодействия мавров экспедиции Васко де Гамы и рыцарских состязаний (эпизод двенадцати португальских кавалеров).

Лирика же Камоэнса по-своему не менее трагична, чем роман Бернардина Рибейру.

Даже Фернан Мендеш Пинту, чья книга «Странствия» обычно рассматривается как своеобразный противовес «Лузиадам», выявляющий будничные, прозаические и по большей части корыстные побуждения, двигавшие основной массой участников великих географических открытий, вовсе не испытывает восторга перед тем, что описывает, и мечтает об утопически справедливом государстве, существующем якобы в Китае.

Такая проницательность португальских писателей относительно нравственных ценностей буржуазной эпохи делает им честь, и отношение Бернардина к ним не отклоняется от общего русла, в котором развивалась вся португальская литература Возрождения.

Да, он ясно сознает, что ценности эпохи рыцарства устарели и время их миновало. В романе немало эпизодов, подчеркивающих эту мысль.

Так, в самом начале эпизода Ламентора и Белизы последнему приходиться столкнуться с тем, что мост, по которому надо проехать, в течение почти трех лет охраняет некий рыцарь, вызывающий на поединок всех проезжающих мимо других рыцарей и служащий даме, не испытывающей к нему никаких чувств. Несмотря на все свое миролюбие, Ламентору не удается избежать никому не нужного поединка, и молодой рыцарь, изображенный как человек самых возвышенных помыслов, погибает, обращая взор к замку своей дамы и говоря: «О замок, я был близко от тебя, как никогда».[68] В главе XXIX части II Ламентор, ищущий Белизу, встречает двух рыцарей, а с ними и девицу, которую они, как ему кажется, увозят насильно. Он тут же ввязывается в поединок, наносит рыцарям серьезные раны и сам получает тяжелые увечья. В дальнейшем рыцари оказываются вполне благородными людьми, Ламентор просит у них прощения, а Белиза сама находит его возле источника.

Рыцарская жизнь не только показывается Бернардином как анахронизм: он видит и деградацию характеров самих рыцарей. Фамбударан насильственно похищает Белизу, хотя знает, что она любит другого. В дальнейшем он чуть было не убивает мужа своей сестры Фартазии только за то, что та в свое время не устерегла Белизу. Страдания Фартазии, тщетно пытающейся найти кого-либо, чтобы разнять противников, наконец бросающейся между ними и предлагающей им свою жизнь, описаны с большой художественной силой. Однако слова Фартазии не производят ни малейшего впечатления на безжалостного Фамбударана. Поединок прекращается только потому, что оба противника, истекающие кровью, буквально падают с ног от слабости.

Еще большая деградация рыцарства показана на характере Ламбертеу (главы LI–LVI части II). Ламбертеу, прозванный Грозным, не довольствуется тем, что насильственно удерживает в своей власти не любящую его беззащитную Лурибайну. Он устраивает перед своим замком поединки, отступая на его территорию, откуда в решающий момент ему на подмогу выходят еще шесть воинов, что, естественно, заканчивается пленением его противника. Эта участь постигла Тажбиана и готовилась и Женау, возлюбленному Лурибайны.

Однако понимание конца рыцарской эпохи вовсе не означало принятие Бернардином норм жизни нового времени. Когда Аония оплакивает свое замужество, ее служанка (Инеш в феррарском издании, Эниш в эворском) говорит, что этим она может нанести ущерб своей красоте, отчего Бимардер может перестать ее любить, и намекает, что ничего страшного в ее жизни не происходит.

Все последующее развитие истории Бимардера и Аонии опровергает эту «житейскую мудрость» Инеш-Эниш, ибо их чувство уже никак не соответствует буржуазным нормам «умеренности и аккуратности».

Утверждение Антониу Салгаду Жуниора о том, что буржуазной заменой рыцарского романа становится пастораль,[69] верно относительно, скажем, «Дианы» Монтемайора, но неприменимо к «Истории молодой девушки», так как пасторальный роман опять же проникнут своими условностями, в то время как Бернардин не столько даже призывает, в духе Са де Миранды, жить на земле, сколько показывает эту жизнь.

Сельская жизнь его героя Бимардера описана довольно реально, без идеализации, и здесь можно вспомнить эпизоды его общения со старым пастухом или сражения его и Гудиву с дикими сельскими жителями (глава XLVII части II).

В отличие от А. Салгаду Жуниора мы полагаем, что для Б. Рибейру имело значение не буржуазное происхождение авторов «Амадиса Галльского» и не буржуазный дух хроник Ф. Лопеша,[70] а присущий рыцарскому роману вообще и португальскому в частности психологизм. Этим психологизмом проникнуты и лучшие хроники Ф. Лопеша, и также, конечно, «Фьяметта» Боккаччо.

Вообще же Э. Асенсио полагает, что Бернардин при работе над «Историей молодой девушки» соотносил свой труд со следующим произведениями: «Историей о двух влюбленных» Энея Сильвио Пикколомини, «Кларимунду» Жуана де Барруша, «Комедией о вдовце» Жила Висенте, «Арнальте и Люсендой» Диего де Сан Педро, канцоной Гомеса Ариаса (на том основании, что в ней есть слова «soy nina е muchacha» – «я молодая девушка»), анонимным испанским романом «Вопрос о любви», в который, подобно роману Бернардина, также введены стихи и в котором есть диалог героя с призраком погибшей возлюбленной, и «Триумфами» Петрарки (сцена падения Авалора при виде Аримы написана, по его мнению, под влиянием «Триумфа чистоты»).[71]

Думается, что очень нелегко установить, кто из этих авторов был известен Бернардину непосредственно, а кто – опосредованно. Представляется несомненным, что Бернардин знал «Фьяметту» и «Декамерон» Боккаччо, романы Диего де Сан Педро. Относительно остальных произведений, названных Э. Асенсио, могут быть разные мнения, но логично предположить, что культурный португалец эпохи Возрождения должен был знать и галисийско-португальские песни о друге, и пьесы Жила Висенте, и творчество Петрарки.

Однако его роман, хотя и обнаруживает близость к указанным Э. Асенсио произведениям, по своему настроению сопоставим прежде всего с «Дон Кихотом» Сервантеса. В свое время известный испанский писатель Рамиро де Маэсту сказал, что «там, где кончаются «Лузиады», начинается «Дон Кихот».[72] Но можно сказать, что в португальской литературе «Дон Кихот» начался задолго до «Лузиад». Само признание Бернардина в том, что «das desaventuras ha mudança para outras desaventuras» («на смену несчастьям могут прийти только другие несчастья» – слова Молодой Девушки) и что «tudo quanto ha neste vale é cheo de ua lembrança triste» («все, что есть в этой долине, исполнено печальных воспоминаний» – слова Дамы), подразумевает не частные любовные неудачи героев романа, а трагедию разлома уклада, в котором сформировалась их психология и от которого они, несмотря ни на что, уже не властны полностью отрешиться.

Трагедия многих влюбленных у Бернардина предопределена тем, что они нарушают чувство долга. Ламентор женится на Белизе вопреки воле ее отца, хотя его противодействие счастью влюбленных совершенно непонятно. Но Белиза умирает при родах, а Аония в тех краях, куда вместе с Белизой увез ее Ламентор, встречает Бимардера, что кончается гибелью их обоих, Круэлсии и мужа Аонии впридачу. В результате Ламентор начинает сознавать себя как носителя рокового начала, обрекающего всех окружающих на гибель.

Косвенная вина (в отличие от Са де Миранды, Бернардин никогда не выступал с инвективами и не винил большинство своих героев, за исключением таких зловещих негодяев, как Фамбударан и Ламбертеу) в отречении от рыцарского долга лежит и на Бимардере. Это отречение требует от него смены имени, но тут герой вспоминает, что «когда-то один предсказатель предрек ему, что когда он изменит образ жизни и имя, то станет навсегда печальным»,[73] и решает только переставить буквы в своем имени. Но это не спасает его от грядущей трагедии. Едва он наедине с собой принимает решение стать пастухом, как волки убивают его лошадь, что сразу лишает героя непременного атрибута рыцарства и переводит его на иной социальный уровень.

Помимо лошади, одним из символических образов романа становится пастушеский посох.

С его помощью Бимардер на глазах Аонии расправился с чужим быком по всем правилам народной корриды. Уже после замужества Аонии Бимардеру снится, что на нее напал лев и он не может убить его своим посохом (глава XXXIII части II). Далее Бимардер убивает тем же посохом медведя, напавшего на теленка (глава XXXIX части II), им же он убивает и дикаря, напавшего на него и Гудиву (глава XLVII), причем все эти «поединки» как бы заменяют собой череду обязательных в рыцарских романах приключений.

Наконец, сидя под ясенем (опять же лейт-образ), Бимардер ждет Аонию. Увидев их вместе, муж Аонии наносит мечом Бимардеру удар в голову, и тот «поднимает свой посох, чтобы защитить скорее жизнь Аонии, чем свою… Уже Бимардер обрушил на противника мощный удар, силу которому придала боль Аонии, и судьба захотела так (ибо вела к смерти их всех), чтобы он попал ему в голову, так что кровь и мозги его вышли наружу. Но, падая, тот нанес ему мечом смертельный удар… И все трое сразу упали на землю».[74]

Интересно, что Бимардер постоянно ощущает свою вину перед Круэлсией. Так, собираясь расправиться с медведем, он говорит: «Господь не примет меня, если мы ввяжемся в эту славную стычку и ты меня убьешь, а я погибну в твоих лапах, ибо с другой стороны должна прийти моя погибель, так чтобы и я остался с нею примиренным, и Аония, а еще более Круэлсия дождались бы отмщения».[75]

Следование зову сердца и отказ от выполнения Бимардером рыцарского долга оказывается гибельным для него и нескольких ни в чем не повинных людей.

Аналогичная история происходит с Авалором. Когда он осознает, что любит Ариму, он уже служит другой женщине. Во сне ему является девица, разъясняющая ему разницу между любовью из чувства долга и любовью по сердечной склонности: «Это могло бы быть так: один осажденный замок сдается завоевателю, потому что дальше не может выдерживать осаду, другой же сдается, потому что хочет сдаться».[76]

С художественной убедительностью Бернардин показывает, как развивается чувство Авалора, с которым он, несмотря на свое высокое понятие о долге, просто не может справиться. Так, однажды, узнав, что Арима вместе с двором должна покинуть город, герой решает проводить ее до городских стен, но так увлекается разговором с нею, что продолжает путешествие до самой ночи.

Арима, однако, заставляет его признаться в его добровольно принятых на себя обязательствах перед «обездоленной девицей», и, возможно, это и является причиной того, что она старается не поощрять его чувств.

Между тем Авалор однажды теряет сознание при виде Аримы, но, стараясь скрыть от посторонних свою любовь, делает вид, что любит «обездоленную девицу», и «все эти вещи и другие, о которых не говорится в этой книге, привели Ариму ко многим и различным сомнениям».[77] Как уже указывалось, причины расставания влюбленных остаются не совсем понятными, да и сама история Авалора и Аримы явно должна была иметь продолжение, ибо в романе есть намеки на то, что Авалор должен совершить подвиг ради своей возлюбленной. Но сами страдания, выпавшие на долю Авалора, имеют свое объяснение, по-видимому, в его отступлении от первоначально избранного пути.

Косвенно это подтверждает, как справедливо полагает А. Салгаду Жуниор, еще одна история, вошедшая в роман: история «треугольника» Донанфера, Олании и Зиселии. Зиселия была предназначена своими родными, чтобы «служить Диане, богине целомудрия», но вместо этого предпочла стать возлюбленной Донанфера, с которым и прожила в согласии четыре года, пока он не встретил другую нимфу – Оланию. Поскольку Зиселия упрекает Донанфера в измене, тот, устав от ее упреков, увозит ее в лес, связывает ей руки и оставляет на произвол судьбы.

В дальнейшем Авалор восстанавливает Зиселию в ее правах, и Донанфер признает свою вину перед ней, но, видя, как Зиселия оскорбляет Оланию, решает при первой же возможности разыскать ее, так что эта история также не заканчивается благополучно ни для одного из ее участников, а Олания еще и просит Авалора проводить ее в тот самый «монастырь Дианы», который когда-то покинула ради Донанфера. Вдобавок ко всему, Олания оказывается сестрой Орфилену, мужа Аонии, и таким образом Рок налагает свою неумолимую длань на всю семью и является в романе единственным торжествующим началом.

Умирающий Ламентор, как бы обобщая свой жизненный опыт, говорит любящим друг другу Женау и Лурибайне: «А вас, сеньор Женау, и вашу подругу Лурибайну я прошу только об одном: пусть будет так, как сочтет нужным ее мать». Он же уговаривает Тажбиана жениться на Ромабизе, которая, в отличие от героинь рыцарских романов, не стала ждать, пока ради нее совершат подвиги, а фактически сама их совершила во имя любимого человека. Впрочем, нигде не говорится о любви Тажбиана к Ромабизе. Учитывая трагический опыт своего друга Бимардера, Тажбиан как бы решает не уклоняться от того, что предписывает ему долг: «…поблагодарив Ромабизу за все, что она сделала для него, он решился взять ее в жены, ибо не мог бы встретить другую, которая бы его так любила».

Вероятно, мироощущение Бернардина было близко настроениям Са де Миранды, в послании ученику Полициано Жуану Рудригешу де Са де Менезешу принявшемуся восхвалять добрые старые времена:

/Говорят, что наши предки/ были плохими и не умели читать;/ но они были добрыми и смелыми;/ я не восхваляю невежества,/ как некоторые безответственные люди;/ я восхваляю хорошие обычаи,/ которые сегодня уже изменились,/ но что – литература или духи – принесло нам больше вреда?/ Представляется, что трагедия Бернардина и его героев – это трагедия невозможности осуществления рыцарского идеала в реальной Португалии XVI столетия, причем объясняется эта невозможность не личными качествами героев, а тяготением над всем жестокого и неумолимого Рока.

Именно Рок лишает счастья, а затем и убивает охраняющего мост юного рыцаря, ибо и он, и его противник Ламентор показаны как «невольники чести». Именно Рок делает невозможным счастье Ламентора и Белизы, ибо героиня является вполне достойной того высокого чувства, которое к ней питает Ламентор, а он всей своей жизнью доказывает верность однажды избранному пути. Ламентор предстает воплощением рыцарских добродетелей: он, по поручению короля, охраняет границу, приходит на помощь всем обиженным девицам (и тем, кто ему кажется таковыми), всю жизнь хранит верность своей первой любви и умирает на поединке, защищая интересы совершенно чужой ему Ромабизы. Однако добродетели Ламентора не увенчиваются наградой, а вся жизнь его представляет собой сплошной страдный путь.

Еще более горестной оказывается доля Бимардера. Автор всем ходом повествования показывает, что герой не мог отказаться от любви к Аонии и был вынужден нарушить свой долг. Ради Аонии Бимардер оказался способен сменить образ жизни. В то же время он проявил чудеса храбрости – достаточно вспомнить его сражение с быком или дикарями. Несмотря на все преграды, Бимардер также остался верен своей трудной любви, ведя при этом себя как рыцарь, а не как буржуа. Так же, как в истории Ламентора и Белизы, в истории Бимардера и Аонии разминовение влюбленных носит как бы случайный характер. Но трагическая случайность, разлучающая Аонию и Бимардера, на самом деле выражает свойственную Бернардину Рибейру концепцию мироздания.

Высокая любовь в изображении писателя заканчивается, как правило, гибелью героев.

Едва для Ламентора и Белизы наметилась возможность спокойной жизни без вмешательства родственников, как героиня умерла при родах.

Едва Бимардер и Аония осознали глубину собственного чувства и встретились после долгой разлуки, как были убиты Филену.

Вероятно, бесполезно пытаться отгадать причины разминовения Авалора и Аримы: в художественном мире Б. Рибейру счастье для них все равно невозможно, и нам представляется весьма интересной теория Э. Маседу, предполагавшего, что приключения Авалора после кораблекрушения на самом деле являются загробными мытарствами его души.

Возможно, что писатель не до конца представлял себе причины «перемен, охвативших собой все», и только с горечью констатировал их неотвратимость и триумфальное шествие. Его собственный нравственный идеал был сформирован эпохой рыцарства. Не случайно реалии, ставшие неразрывной частью португальской действительности эпохи Возрождения и связанные прежде всего с великими географическими открытиями, не нашли отражения в его творчестве. Видимо, закономерно и минимальное участие представителей третьего сословия в его повествовании, хотя даже в возвышенно-парадном изображении португальского общества в «Лузиадах» Камоэнса нашлось место и взятым Васко де Гамой в Индию бывшим каторжникам, и пикарескному герою Фернану Велозу, и рядовым мореплавателям Алвару и Диогу. Бернардин же предпочитает изображать рыцарей, пусть даже и деградирующих.

Сознательный отказ от соприкосновения с народной стихией, ставшей источником оптимизма для Рабле, Сервантеса, а отчасти и Шекспира, сделал мироощущение Бернардина трагическим и безысходным. Его роман свидетельствует о том, что человечество не всегда «весело расстается со своим прошлым» и представляет собой своего рода «плач Иеремии» по уходящей эпохе.

Не исключено, что во внутренней полемике с Бернардином Рибейру написаны некоторые эпизоды «Дон Кихота» Сервантеса. Известно, что испанский писатель неплохо знал португальскую литературу, хотя прямых свидетельств о его знакомстве с творчеством Бернардина нет.

Но во II части знаменитого романа Сервантеса говорится о том, что герой его, осознав химерический характер рыцарского идеала, решил от него отказаться и попытаться как бы примерить к себе другой идеал, также проповедуемый современной ему литературой, – буколической. В связи с этим Сервантес описывает знатную молодежь, собирающуюся разыграть две эклоги: «одну – знаменитого поэта Гарсиласо, а другую – несравненного Камоэнса, на португальском языке» (Сервантес Сааведра Мигель де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. – М., 1959. – 4.1. – С.63). Хотя Дон Кихот уже не успевает довести этот опыт до конца, Сервантес самим ходом повествования дает понять, что буколический идеал окажется столь же несбыточным и далеким от жизни, как и рыцарский. Интересно, что Бернардин также приходит к выводу о несбыточности обоих этих идеалов.

Примечательна в смысле сопоставления с «Историей молодой девушки» и рассказанная в I части «Дон Кихота» история любви Хризостома к переодевшейся пастушкой богатой девушке Марселе. Состоятельный, образованный и слагающий неплохие стихи юноша Хризостом кончает с собой и завещает «похоронить себя… среди поля, у подошвы скалы, где растет над источником дуб, ибо, по слухам, да и от него самого будто бы приходилось слышать, что там он увидел ее впервые… Здесь… впервые увидел он Марселу, здесь впервые объяснился он этому заклятому врагу человеческого рода в своей столь же страстной, сколь и чистой любви, и здесь же в последний раз Марсела повергла его в отчаяние своим презрением, что и побудило его окончить трагедию безрадостной своей жизни» (Дон Кихот, ч. 2, с. 475). Казалось бы, история Хризостома во многом повторяет историю Бимардера (причем повторяется, если не пародируется, даже лейт-образ – ясень Бернардина становится у Сервантеса дубом), и до какого-то момента повествование выдерживается Сервантесом в меланхолических тонах, аналогичных Бернардиновым.

Но затем испанский писатель как бы выворачивает эту историю наизнанку. Перед участниками похоронной процессии Хризостома внезапно появляется Марсела и настолько убедительно доказывает свою невиновность в его смерти и право на свободный выбор в любви, что Дон Кихот выражает готовность защищать эту девушку от всяческих обвинений.

Определенные параллели с историей Бимардера и Аонии просматриваются и в истории Карденьо и Лусинды опять же из I части «Дон Кихота». Когда Карденьо полагает, что любимая им Лусинда выходит замуж за другого, то начинает вести себя как безумный. Кстати, умопомрачение на почве любви не является исключительным атрибутом героев Бернардина Рибейру, приведшим некоторых критиков к выводам об автобиографическом характере описываемого душевного состояния. Между тем, как справедливо отмечает Сервантес, умоисступление влюбленного героя было общим местом рыцарской литературы. Впрочем, писатель нашел возможность соединить влюбленных.

Загадочное произведение Бернардина Рибейру навсегда останется интереснейшим человеческим документом, неподражаемым свидетельством об эпохе португальских великих географических открытий, описывающим ее с той точки зрения, которая оказалась не охваченной произведениями Камоэнса и Мендеша Пинту.

Ольга Овчаренко