Читать книгу Обретение внутренней матери. Как проработать материнскую травму и обрести личную силу - Бетани Уэбстер - Страница 6

Я выросла в Новой Англии, в семье, принадлежащей к среднему классу. У моих родителей была стабильная работа, мы жили в хорошем районе. У меня была крыша над головой и еда на столе, а летом мы ездили в отпуск. Мне покупали новую одежду для школы и устраивали праздники в честь завершения учебного года. Но несмотря на то, что мои родители не желали мне ничего плохого, наш дом казался мне эмоциональной зоной военных действий, где я неизменно находилась в эпицентре. Родители поженились очень рано и, полагаю, бессознательно воспроизводили дисфункциональные паттерны семейных отношений, «унаследованные» из их семей.

Когда мне было шесть лет, мать сказала, что я ее лучшая подруга и никто не любит меня так сильно, как она. Примерно в то же время я заметила, что отец стал часто задерживаться допоздна и пить в барах. Мама плакала, а я ее успокаивала и вместе с ней злилась на отца, когда тот наконец возвращался домой. Я стала ее союзницей и защитницей, а в эмоциональном плане заменила ей мужа. Я чувствовала, что моя безопасность зависит от того, буду ли я оказывать ей эмоциональную поддержку. Когда отец задерживался допоздна, мы смотрели телевизор в ее кровати и разговаривали. Она так зависела от меня, что я чувствовала себя нужной и важной, но одновременно несвободной, ведь только я могла унять ее боль. Я очень надеялась, что однажды кто-нибудь вспомнит и о моих потребностях.

Шли годы, и я все чаще играла роль семейного рефери. Я кричала на отца от имени матери, а потом оберегала его от материнской ярости. Вмешивалась и защищала брата, когда отец проявлял насилие. Я стала семейной губкой, впитывающей все нежелательные чувства, кризисным буфером, решательницей проблем и контейнером, куда можно было сваливать весь эмоциональный мусор. В результате мои потребности, наблюдения, чувства и искренние реакции оказались похоронены где-то глубоко внутри. Я пожертвовала собой, пустив всю свою функциональность на поддержание мира в семье. Я оставалась внешне спокойной, но в глубине души всегда была настороже и жила в постоянном ожидании надвигающейся катастрофы.

Лет в семь мне начал сниться повторяющийся сон: я мечтала о настоящем младенце, который был бы только моим и о котором я смогла бы заботиться. Мне хотелось быть девочкой, не куклой, не объектом, а живой девочкой, заслуживающей эмоциональной заботы и пристального любящего внимания от здорового взрослого. В начальных классах я питала нежную привязанность к Деве Марии. Родители не были религиозными людьми, и моя любовь к Деве Марии стала для меня чем-то особенным, отдельным от них, спасательной шлюпкой в бушующем океане. Иногда я гостила у прапрабабушки, и та научила меня молиться. Мне было десять, когда она умерла, и мне отдали все ее религиозные атрибуты: статуэтки, карты с молитвами, четки и книги. Я сделала в своей комнате алтарь и молилась, чтобы Дева Мария явилась мне по пути из школы или на заднем дворе нашего дома, как детям из Фатимы[4]. Тайком от всех я делала добрые дела: помогала отстающим в школе, делилась с братом, и все эти дела были посвящены ей. Я старалась несколько дней подряд не совершать ни одного греха.

Помню, когда мне было одиннадцать лет, днем никого не оказалось дома, и стояла оглушительная тишина. Я достала из кухонного ящика большой зазубренный нож, приставила его кончиком к груди и закрыла глаза. Так всем будет лучше, думала я, все без меня станут счастливее. Мне казалось, что, если я сотру себя из их жизни, прекратится и их боль, и моя. В конце концов я испугалась и ничего не сделала. Теперь я ясно вижу, что тогда мне казалось, будто главная проблема – в моем существовании. Это заблуждение возникло у меня оттого, что все детство я ощущала себя лишней.

В колледже я оставалась «хорошей девочкой», а мать с ее потребностями неотступно следовала за мной. Со временем она стала казаться зловещей тенью, которая всегда стоит за спиной. С самого раннего детства она изливала на меня все, что ее беспокоит, будь то ее дисфункциональные отношения с отцом или рабочие конфликты. Я становилась старше, а мать укреплялась в уверенности, что я ее исповедник, и воспринимала это как само собой разумеющееся; во мне же рос гнев и обида за дисбаланс в наших отношениях, так как при такой расстановке от меня требовалось, чтобы мои нужды оставались невидимыми. Кажется, она ожидала, что я избавлю ее от тревог. Стоило мне заикнуться о своих проблемах, как она моментально отстранялась или даже проявляла неприкрытую враждебность. Моя роль эмоциональной обслуги была чем-то вроде крышечки, не дававшей выкипеть ее гневу. Я чувствовала, что не могу перестать выполнять эту роль, не понеся наказания.

Хотя мать внешне гордилась моими успехами в учебе и творчестве, к гордости всегда примешивалось острое невысказанное требование: «Только не бросай меня. И не превосходи меня. Не становись для меня угрозой». Я отчетливо ощущала в ней голодную зияющую бездну, которую она показывала только мне одной, и удержать ее от падения в эту бездну могла только я до тех пор, пока продолжала соответствовать ее ожиданиям и оставалась ее домашним питомцем, личной группой поддержки и лучшей подругой. Стоило мне выразить мнение хоть сколько-нибудь противоречащее ее мнению, попытаться установить границы или продемонстрировать уверенность в себе и самостоятельность, как она воспринимала это как предательство. И отвечала, резко осаждая меня, раздраженно фыркая или отмахиваясь от того, что я сказала. Иногда она реагировала лишь гневным недоуменным взглядом, как будто осмелившись предположить, что существует какая-либо отдельная реальность, кроме ее собственной, я причинила ей резкую физическую боль. Мне стали сниться повторяющиеся сны, что я сижу в тюрьме, где моя мать служит охранницей, усаживает меня и заставляет смотреть, как она ест, в то время как я сама умираю от голода.

В колледже я ощущала себя потерянной. Я начала жить жизнью своей матери и формировать отношения, похожие на ее отношения с отцом, я даже профессию выбрала ту же – школьной учительницы. Потерянность, депрессия и пустота усиливались, и мне уже с трудом удавалось их скрывать. Боль стала прорываться наружу, но я не умела заботиться о себе, я не понимала, что это. В девятнадцать лет я неожиданно забеременела, и это стало вынужденной остановкой: мне пришлось задуматься о том, кто я и кем хочу быть.

Помню, однажды в магазине здорового питания я подошла к доске объявлений и стала разглядывать листовки и визитные карточки, втайне надеясь найти контакты психотерапевтов. Там я увидела карточку с изображением богини. Позвонила по указанному номеру. Через неделю после аборта я пошла на первый прием к психотерапевту. Так началась глубокая, интенсивная, обширная реляционная терапия моей травмы развития, которая длится уже двадцать два с лишним года. Работа с психотерапевтом стала и остается моим спасением, продолжается до сих пор и все эти годы была регулярной.

В отличие от более привычной нам психотерапии, являющейся кратковременным облегчением симптомов – краткосрочной терапией с акцентом на быстрый результат, использующей подход «сверху вниз»[5], – моя терапевтка Николь предложила интенсивную терапию травмы, в основе которой лежит глубокий восстанавливающий реляционный процесс, полностью преобразивший мой искалеченный внутренний мир, исцеливший моего внутреннего ребенка и взрастивший во мне способность проявлять материнские качества. В основе нашей с Николь работы лежит формирование корректирующей, надежной и исцеляющей первичной привязанности – метод, на который повлияли различные теории и практики из многих других направлений психотерапии.

Этот стиль терапии во многом завязан на сотрудничестве, при этом Николь всегда глубоко уважала мою индивидуальность, глубоко прислушивалась ко мне и была внимательна даже в моменты враждебного переноса, возникавшего в результате бессознательного проецирования моей материнской травмы на Николь. Именно потому, что в течение долгого времени отношение Николь ко мне было ровно противоположно тому, к которому я привыкла в семье, мне удалось глубоко проработать материнскую травму и открыть в себе способность поддерживать других женщин на пути к ее исцелению.

После аборта я взяла академический отпуск на один семестр и решила изменить специализацию с педагогики на психологию. Я подала заявление в аспирантуру и вернулась к родителям, но обеспечивала себя сама, работая официанткой. Все это время я намеренно общалась с родителями вежливо и отстраненно. Примерно в то время, когда я получила степень магистра и поступила в докторантуру, я полюбила своего коллегу и старого знакомого Дэвида. Его невестка подыскивала жильцов в свою манхэттенскую квартиру. Я решила не учиться в докторантуре и переехала с Дэвидом в Нью-Йорк, где получила работу писателя и редактора в медицинской школе Лиги плюща. Никогда не забуду, как ненастным сентябрьским утром ехала в грузовике со всеми нашими вещами в Адскую кухню, на юг по шоссе I-95, а Дэвид ехал рядом на машине. Мать прислала мне открытку с надписью «Люблю тебя больше всех на свете». Я сунула ее в сумку, глубоко вздохнула и порадовалась, что у меня будет свой дом. С этого момента я поддерживала в отношениях с матерью тщательно просчитанную дистанцию, стараясь, чтобы на поверхностный взгляд они казались гармоничными. Даже после многих лет психотерапии весь масштаб материнского влияния на меня открылся мне лишь после того, как между нами возникло физическое расстояние и я довольно долго жила вдали от нее. Именно тогда я открыла в себе громадные запасы злобы и неизбывного горя из-за того, как мать обращалась со мной все это время, и из-за того, что отец не смог меня защитить.

Сознательно исследуя свою боль на глубочайших уровнях в рамках психологически корректных, глубоко сонастроенных корректирующих отношений с терапевтом, я медленно, почти по крупицам, начала формировать новое ощущение своего «я», чувствуя, как под ногами наконец вырастает твердая почва. Мало-помалу, от сеанса к сеансу и от года к году я освободилась от влияния травмы и испытала радость и облегчение. Этот процесс был медленным и трудным, но он позволил мне задышать полной грудью.

Тяжелые, сложные отношения матерей и дочерей – острая и распространенная проблема, но вслух о ней никто не говорит. Признавать и обсуждать, что в отношениях с матерью может наблюдаться болезненная динамика, в нашей культуре запрещено. Замалчивание правды об отношениях матерей и дочерей отчасти является причиной того, что материнская травма продолжает игнорироваться и превращаться в нарыв незаметно ото всех. Но в последние годы все больше женщин стремятся нарушить молчание и поделиться своей правдой, исцелить материнскую травму и разрушить порочный круг, дабы не вовлечь в него следующие поколения. Это важный шаг для исцеления и самоопределения женщин в целом. Давайте углубимся в определение материнской травмы и узнаем, как она проявляется в нашей жизни. Материнская травма – общественное явление, причиной которого является патриархат, – существует на четырех уровнях: личном, культурном, духовном и планетарном.

Личная материнская травма: ряд глубоко усвоенных ограничивающих установок и паттернов, которые закладываются в результате взаимодействия с матерями в раннем детстве и приводят к проблемам во многих сферах взрослой жизни, влияя на самовосприятие, восприятие окружающих и своего потенциала.

Культурная материнская травма: системное обесценивание женщин в большинстве сфер патриархальных колонизаторских культур, которые ныне доминируют на большей территории нашей планеты, и дисфункциональный дисбаланс в мире как результат этого обесценивания.

Духовная материнская травма: ощущение разобщенности и отчуждения от высшей силы и самой жизни.

Планетарная материнская травма: вред, причиняемый Земле (уничтожение лесов, массовое вымирание видов, климатический кризис) и угрожающий жизни на планете.

Все начинается на личном уровне. Прорабатывая материнскую травму на личном уровне, мы усиливаем связь с собой, друг с другом и Землей.