Читать книгу Дерево растёт в Бруклине - Бетти Смит - Страница 2

1

«Безоблачный» – вот слово, которым так и хочется описать город Бруклин, влившийся в Нью-Йорк[1]. Особенно если речь о лете 1912 года. Слово «хмурый», может, и лучше. Но оно совершенно не применимо к бруклинскому Уильямсбургу[2]. И «прерии» красивое слово, и «Шенандоа» звучит прекрасно, но эти слова не пригодятся вам в Бруклине. «Безоблачный» – лучшего слова не подберешь, особенно если речь еще и о субботнем дне.

По вечерам солнце закатывалось в пустырь за домом Фрэнси Нолан и золотило старый деревянный забор. Глядя, как катится солнце, Фрэнси переживала то же возвышенное чувство, которое охватывало ее при чтении стихов, выученных в школе.

Во дворе у Фрэнси тоже росло дерево, но не сосна и не кедр. Ветви, усеянные заостренными листочками, лучами расходились от ствола, как расположенные друг над другом раскрытые зеленые зонты. Некоторые называют его Деревом небес[4]. На какую бы почву ни упало семя, дерево всегда стремится к небу. Эти деревья растут и на разгороженных пятачках, и рядом с заброшенными свалками, и среди цемента, где другие деревья не выживают. А эти пышно разрастаются, но только если рядом есть многоквартирный дом.

В воскресный день вы отправляетесь на прогулку по Бруклину и оказываетесь в очаровательном уголке, очень ухоженном. Вдруг за железными воротами во дворе замечаете это молоденькое деревце и понимаете, что скоро тут возникнет район многоквартирных домов. Дерево это почуяло. Оно поселилось здесь первым. За ним появятся бедные эмигранты, и тихие старые дома из коричневого камня разгородят на квартиры, с подоконников свесят перьевые матрасы для проветривания, а Дерево небес станет давать новые побеги и ветвиться. Такой уж характер у этого дерева. Оно любит бедных людей.

Именно такое дерево и росло во дворе у Фрэнси. Оно шатром нависало над пожарной лестницей, которая вела на третий этаж, окружало ее и тянулось вверх. Одиннадцатилетняя девочка, сидя на пожарной лестнице, могла вообразить, что живет на дереве. Именно так и поступала Фрэнси каждое лето по субботам.

О, что может быть восхитительней субботы в Бруклине. Как упоительно все кругом! В субботу выдают зарплату, это уже выходной, но без ограничений воскресного дня. У людей заводятся денежки, они могут пройтись по магазинам. Заодно они наедались, напивались, назначали свидания, крутили романы и гуляли за полночь, пели, слушали музыку, дрались, танцевали, потому что завтра не надо на работу. Можно спать допоздна – главное, не проспать мессу.

По воскресеньям почти все собирались на одиннадцатичасовую мессу. Кое-кто приходил даже на шестичасовую, но таких было мало. К ним относились с уважением, которого они не заслуживали, потому что всю ночь веселились до рассвета. И вот по дороге домой они заходили на раннюю мессу, а прослушав ее, шли домой, чтобы отсыпаться весь день с чистой совестью.

Для Фрэнси суббота начиналась с похода к старьевщику. Они с братом Нили, как все бруклинские дети, собирали тряпье, макулатуру, железки, резинки и прочий хлам, который хранился в закрытых ведрах в подвале или в коробках под кроватью. Всю неделю Фрэнси возвращалась из школы медленным шагом, не сводя глаз со сточной канавы, чтобы не проглядеть кусок оловянной фольги из-под пачки сигарет или обертку от жвачки. Потом все это плавили в крышке бидона. Старьевщик не принимал нерасплавленные комочки фольги, потому что дети часто подсовывали в них металлические гайки для веса. Иногда Нили везло, он находил бутылку из-под сельтерской. Фрэнси помогала ему снять свинцовую пломбу с крышки и расплавить ее. Старьевщик не принимал целые пломбы, чтобы не придрались те, кто производит содовую. Пломба от бутылки сельтерской – это богатство. За нее можно получить пять центов.

Фрэнси и Нили каждый вечер спускались в подвал, чтобы опустошить мусоросборник. Эта привилегия досталась им, потому что мама Фрэнси работала уборщицей. Добыча состояла из бумажек, тряпья и возвратных бутылок. Бумага не представляла особой ценности. За десять фунтов давали всего один пенни. Тряпье приносило два цента за фунт, а железо – четыре цента. Выгодней всего была медь – десять центов за фунт. Иногда Фрэнси попадался выброшенный чайник, его донышко – «золотое дно». Фрэнси вырезала его консервным ножом, сминала, отбивала, еще раз сминала и отбивала.

Каждую субботу вскоре после девяти часов утра ребята из всех боковых улиц заполняли Манхэттен-авеню, главную артерию города. Они медленно двигались в сторону Шоулз-стрит. Кто-то нес утиль в руках. Кто-то смастерил тележку из деревянного ящика из-под мыла, приделав к нему деревянные колеса. Кто-то толкал нагруженные хламом детские коляски.

Фрэнси и Нили складывали свою добычу в джутовый мешок, брались с двух сторон за края и волокли его по улице мимо Мауер-стрит, Тен-Эйк и Стэгг-стрит к Шоулз-стрит. Прекрасные названия убогих улиц. Из каждой боковой улицы появлялись орды маленьких оборвышей и вливались в общий поток. На подходе к лавке Карни они встречались с теми, кто шел обратно с пустыми руками. Эти уже сдали утиль и успели прокутить свои пенни. Теперь, на обратном пути, они глумились над остальными.

– Эй вы, мусорщики! Мусорщики!

Фрэнси вспыхивала, услышав это прозвище. От того, что насмешники и сами такие же мусорщики, не становилось легче. Не помогало и то, что ее брат скоро возьмет реванш, когда, возвращаясь налегке со своей компанией, будет так же издеваться над встречными. Все равно Фрэнси было стыдно.

Карни устроил свою лавчонку в заброшенной конюшне. Завернув за угол, Фрэнси увидела, что обе створки ворот гостеприимно распахнуты, и представила, как покачивается большая, ленивая стрелка весов, словно в приветствии. Увидела она и самого Карни – у него ржавые волосы, ржавые усы и ржавые глаза, которые следят за стрелкой весов. Карни отдавал предпочтение девочкам. Мог расщедриться на лишний пенни, если девочка не поморщится, когда он ущипнет ее за щеку.

Учитывая возможность такой премии, Нили отошел в сторонку и предоставил Фрэнси самостоятельно втащить мешок в конюшню. Карни подскочил, вывалил содержимое мешка на пол и ущипнул Фрэнси за щеку – для проверки слегка. Пока он укладывал хлам на весы, Фрэнси моргала, чтобы глаза приспособились к полумраку, и вдыхала затхлый воздух с запахом сырого тряпья. Карни перевел взгляд на стрелку весов и объявил цену. Фрэнси знала, что торговаться запрещено. Она кивнула в знак согласия, и Карни сбросил хлам с весов и заставил ее ждать, пока раскидает макулатуру в один угол, тряпки в другой, металл отложит в сторону. Только после этого он полез в карман брюк и отсчитал старые позеленевшие монетки, которые сами выглядели как утиль. Она прошептала «спасибо», Карни посмотрел на Фрэнси ржавыми, как металлолом, глазами и ущипнул за щеку, на этот раз от души. Она стерпела. Он улыбнулся и добавил пенни. Затем его повадка изменилась, он стал грубым и резким.

– Заходи! – заорал он на мальчика, следующего в очереди. – Вываливай свое хозяйство!

Он выдержал паузу, рассчитывая на смех в ответ.

– Я не про утиль говорю!

Дети покорно засмеялись. Их смех напоминал блеянье заблудших овечек, но Карни, судя по всему, остался доволен.

Фрэнси вышла наружу и отчиталась перед братом.

– Он дал мне шестнадцать центов и один пенни за щипок.

– Это твой личный пенни, – сказал брат, соблюдая давний договор.

Она положила пенни в карман платья, а остальные деньги отдала ему. Брату десять, на год меньше, чем Фрэнси, но он мальчик, поэтому деньгами распоряжается он. Нили сосредоточенно распределял вырученные гроши.

– Восемь центов в банк.

Таково правило. Половину любой суммы, откуда бы она ни взялась, они кладут в банк – в консервную банку, прибитую в дальнем углу шкафа.

– Четыре цента тебе, четыре цента мне.

Фрэнси завязала монеты, предназначенные для банка, в носовой платок. Посмотрела на свои личные пять центов, радуясь при мысли, что это же целый никель[5].

Нили смотал джутовый мешок, засунул его под мышку и двинулся в сторону «Дешевого Чарли», Фрэнси шла позади. «Дешевый Чарли» – мелочная лавка, которая находилась рядом с Карни и обслуживала торговцев утилем. К вечеру субботы касса под завязку заполнялась зеленоватыми пенни. По неписаному закону считалось, что это заведение для мальчиков. Поэтому Фрэнси не вошла, осталась стоять на пороге.

Мальчики, от восьми до четырнадцати лет, все в широких шароварах и кепках со сломанными козырьками, походили один на другого. Они топтались у прилавка, засунув руки в карманы, напряженно горбясь и выдвинув худые плечи. С годами они вырастут, но не изменятся, и в той же позе будут толпиться уже в других местах. Разве что появится зажатая между губами непременная сигарета, которая будет подрагивать вверх-вниз в такт словам, вот и вся разница.

Сейчас мальчики возбужденно переминались с ноги на ногу, поворачивая худые лица то к Чарли, то друг к другу, то снова к Чарли. Фрэнси обратила внимание, что некоторые уже перешли на летнюю стрижку: волосы обриты так коротко, что видны порезы от машинки там, где она вгрызалась слишком глубоко в кожу. Эти счастливчики засунули кепки в карманы или сдвинули их на самый затылок. Те, у кого волосы все еще завивались локонами и по-детски закрывали шею, стеснялись своего вида и натягивали кепки поглубже на уши, отчего выглядели немного по-девчачьи, хоть и старательно ругались, чтобы придать себе мужественности.

Дешевый Чарли вовсе не был дешевым, и звали его совсем не Чарли. Но он выбрал это имя, написал его на вывеске, и Фрэнси не подвергала его сомнению. У Чарли можно было за один пенни сыграть в лотерею. По ту сторону прилавка прибита доска, на ней пятьдесят крючков с номерами, на каждом крючке приз. Среди призов было несколько просто прекрасных: роликовые коньки, боксерские перчатки, кукла с настоящими волосами и все такое. На остальных крючках висела разная чепуха – блокноты, карандаши и другие мелочи не дороже пенни. Фрэнси смотрела, как Нили заплатил за лотерейный билет и вынул грязную карточку из мятого конверта. Номер двадцать шесть! Фрэнси с надеждой посмотрела на доску. Перочистка ценой в пенни.

– Приз или конфету? – спросил Чарли.

– Конфету, ясное дело.

Вечно одно и то же. Фрэнси ни разу не слышала и не видела, чтобы кто-то выиграл нормальный приз. И правда, роликовые коньки заржавели, а волосы у куклы покрылись слоем пыли от долгого ожидания, как и сторожевая собака, и оловянный солдатик. Фрэнси решила – в тот день, когда у нее накопится пятьдесят центов, она купит все пятьдесят билетов и выиграет все-все призы, какие есть на доске. Она прикинула, что это выгодная затея: и ролики, и перчатки, и кукла, и все прочее обойдется ей в пятьдесят центов. Еще бы – одни только ролики стоят в четыре раза дороже. Нили будет сопровождать ее в этот великий день, потому что девочки редко захаживают к Чарли. Правда, в эту субботу было несколько девочек – наглых, дерзких, с фигурами, как у взрослых женщин. Эти девочки говорили слишком громко и заигрывали с мальчиками – соседи предрекали этим девочкам, что они как пить дать собьются с дорожки.

Фрэнси направилась через улицу в мелочную лавку Джимпи. Джимпи хромал, был он добрый, с детьми обращался ласково… так все считали до тех пор, пока однажды в солнечный день он не заманил одну девочку в свою зловещую кладовку.

Фрэнси размышляла, вправе ли она пожертвовать одним пенни ради фирменного конька Джимпи – мешочка с сюрпризом. Моди Донаван, с которой Фрэнси водила дружбу, уже собиралась сделать покупку. Фрэнси протиснулась вперед, встала у Моди за спиной и сделала вид, что тоже собирается потратить свой пенни. Она, затаив дыхание, наблюдала за Моди, которая после долгих раздумий указала на самый пузатый мешок в витрине. Фрэнси выбрала бы мешочек поменьше. Она смотрела через плечо подруги, как та вынула несколько засохших конфет и свой сюрприз – дешевый носовой платок из батиста. Самой Фрэнси однажды попался флакончик духов, которые пахли чересчур сильно. Она снова вернулась к размышлениям о том, стоит ли тратить пенни, и рассудила, что уже получила удовольствие от предвкушения сюрприза, глядя на Моди, а это почти то же самое, что купить мешочек самой.

Фрэнси шла по Манхэттен-авеню и читала вслух красивые названия улиц, которые пересекали авеню: Шоулс, Мезероль, Монтроз и затем Джонсон-авеню. На последних двух улицах селились итальянцы. На Зейгел-стрит начинался район, который назывался Еврейским, он включал в себя Мур и Маккиббен и тянулся вдоль Бродвея. Фрэнси направлялась к Бродвею.

А что такого особенного на Бродвее в бруклинском Уильямсбурге? Ничего – если не считать самого прекрасного в мире магазина товаров по пять и десять центов. Огромный, сияющий, в нем продавалось все на свете… или так казалось одиннадцатилетней девочке. У Фрэнси пять центов – целый никель. Фрэнси всемогуща. Она может купить почти любую вещь в этом магазине! Единственное место в мире, где такое возможно.

Войдя в универмаг, она ходила вверх и вниз по этажам, трогала все, что понравится. Какое это восхитительное чувство – когда выбираешь вещь, держишь минуту, ощущаешь ее изгибы, гладишь и бережно кладешь на место. Никель в кармане давал ей на это право. Если администратор спросит, намерена ли она что-нибудь купить, она скажет «да» и укажет на пару вещиц. Деньги – удивительная штука, решила Фрэнси. Насладившись оргией прикосновений, она купила то, что собиралась с самого начала, – бело-розовые мятные вафли за пять центов.

Домой Фрэнси возвращалась по Грэм-авеню, одной из улиц еврейского гетто. Ее развлекали наполненные всякой всячиной тележки – каждая как маленький магазин, оживленные евреи, которые торговали с них, необычные запахи, которые окружали ее, тушеная фаршированная рыба, кислый ржаной хлеб – только из печи, и еще что-то – пахло оно горячим медом. Она смотрела на бородатых мужчин в шапочках из альпаки, черных пальто и думала: почему у них такие маленькие и пронизывающие глазки? Она заглядывала в крошечные магазинчики, похожие на пещерки в стене, и вдыхала запах плательных тканей, разложенных на прилавках. Она примечала, что из окон свешиваются перины, на пожарных лестницах сушится одежда ярких восточных цветов, а в канавах играют полураздетые ребятишки. На тротуаре сидела неподвижно на деревянном стуле женщина с большим животом, внутри у нее был ребенок. Она сидела на солнышке, смотрела на то, что происходит на улице, и вслушивалась в то, что происходит внутри ее, в собственную таинственную жизнь.

Фрэнси вспомнила, как удивилась, когда мама сказала ей, что Иисус был еврей. Фрэнси думала, что он католик. Но маме лучше знать. Мама сказала, что евреи всегда считали Иисуса просто непутевым парнем, который не хочет работать плотником, заводить семью, растить детей и жить, как всем людям положено. И что евреи до сих пор ждут прихода своего мессии, так мама сказала. Размышляя обо всем этом, Фрэнси смотрела на беременную еврейскую женщину.

«Вот почему у евреев так много детей, – думала Фрэнси. – И почему их женщины сидят так важно… когда ждут ребенка. И почему они не стесняются того, что растолстели. Каждая думает, что родит настоящего Иисуса. Вот почему у еврейских женщин такой гордый вид, когда они готовятся рожать. А у ирландских женщин такой вид, будто им стыдно. Они же знают, что никогда не родят Иисуса. Только еще одного Майка. Когда вырасту и буду ждать ребенка, постараюсь ходить важно, с гордым видом. Ну и что с того, что я не еврейка».

Когда Фрэнси вернулась домой, было уже двенадцать. Вскоре вернулась и мама, задвинула швабру и ведро в угол с грохотом, который означал, что до понедельника она к ним не притронется.

Маме двадцать девять лет. У нее черные волосы, карие глаза и ловкие руки. Фигура – тоже лучше не бывает. Мама работает уборщицей, поддерживает идеальную чистоту в трех многоквартирных домах. Кто бы поверил, что мама драит полы, чтобы прокормить семью из четырех человек? Такая хорошенькая, стройная, энергичная, искрится жизнью. И хоть руки у нее покраснели и потрескались из-за воды с добавкой соды, ногти на тонких пальцах аккуратные, изящные, овальные. Все говорили: «Ах, какая жалость, что такой прелестной, милой женщине, как Кэти Нолан, приходится мыть полы». А потом прибавляли: «Чего ж еще ей остается делать, с таким-то мужем». Все признавали, что, как ни крути, Джонни Нолан – славный малый и красавчик хоть куда, другим мужчинам до него далеко. Но ведь он пьяница. Так говорили все, и это была сущая правда.

Фрэнси позвала маму, чтобы та посмотрела, как она кладет восемь центов в жестяную банку. Они провели блаженные пять минут, гадая, сколько денег в банке. Фрэнси полагала, что долларов сто или около того. Мама сказала, что восемь долларов – это больше похоже на правду.

Мама велела Фрэнси сходить купить продуктов к обеду.

– Возьми из треснутой чашки восемь центов и купи четверть буханки еврейского ржаного, да смотри, чтобы свежий был. Еще возьми никель, зайди к Сауервейну и попроси остаток языка на пять центов.

– Но он же не согласится.

– Скажи, что мама велела, – строго заявила Кэти. Она немного подумала. – Может, вместо того, чтобы покупать пончики с глазурью, лучше положить пять центов в банк.

– Но мама, сегодня же суббота. Ты всю неделю говорила, что в субботу мы позволим себе сладкое.

– Ну ладно. Купи пончиков.

В еврейской лавочке с разными вкусностями было полно христиан, которые покупали еврейский ржаной хлеб. Фрэнси смотрела, как хозяин кладет четверть буханки в бумажный пакет. Изумительно хрустящая и в то же время нежная корочка, присыпанное мукой донышко – бесспорно, это самый вкусный хлеб в мире, когда свежий, думала Фрэнси. В магазин Сауервейна она вошла с опаской. Иногда хозяин был сговорчив насчет языка, иногда нет. Порезанный ломтиками язык по семьдесят пять центов за фунт предназначался для богачей. Но после того, как среднюю часть распродадут, крайний обрезок можно получить за никель, если иметь блат у мистера Сауервейна. Конечно, мяса в этом остатке было немного. В основном мягкие косточки и хрящи, а от мяса только воспоминание.

Сегодня у мистера Сауервейна настроение выдалось самое добродушное.

– Язык закончился еще вчера, – сказал он Фрэнси. – Но я отложил край для тебя, потому что знаю – твоя мама любит язык. А я люблю твою маму, так ей и передай. Поняла?

– Да, сэр, – прошептала Фрэнси.

Она опустила глаза в пол, потому что почувствовала, как вспыхнуло ее лицо. Она терпеть не могла мистера Сауервейна и не собиралась передавать маме его слова.

В булочной Фрэнси купила четыре пончика, придирчиво выбрав те, на которых сахарной глазури побольше. Выйдя из магазина, она встретила Нили. Он сунул нос в сумку и издал радостный вопль, увидев пончики. Утром он уже слопал конфет на свои четыре цента, но все равно был очень голоден и заставил Фрэнси всю дорогу до дома бежать бегом.

Отец не приходил домой обедать. Он был поющий официант на вольных хлебах, из чего следует, что работал нечасто. Обычно субботнее утро он проводил, сидя в штаб-квартире профсоюза официантов и дожидаясь, когда работа сама его найдет.

Фрэнси, Нили и мама очень вкусно поели. Каждый получил по толстому куску «языка», по два ломтя ароматного ржаного хлеба, намазанного несоленым маслом, по пончику с сахарной глазурью и чашку крепкого горячего кофе с чайной ложкой сладкого сгущенного молока на блюдце.

С кофе у Ноланов были особые отношения. Кофе считался большой роскошью. Мама заваривала его в большом кофейнике каждое утро, а на обед и на ужин разогревала, отчего к концу дня кофе делался крепче. В нем было много-много воды и совсем мало кофе, но мама добавляла палочку цикория, и вкус становился насыщенным и горьким. Каждому полагалось в день три чашки кофе с молоком. Черного кофе без молока можно было пить сколько захочешь, в любое время. Когда в животе пусто, и на улице дождь, и ты один дома, так приятно знать, что можно подкрепиться хоть чем-то, даже если это всего-навсего чашка черного и горького кофе.

Нили и Фрэнси любили кофе, но пили его редко. Сегодня, как обычно, Нили не стал класть сгущенное молоко в кофе, а намазал его на хлеб. Глоток черного кофе он отпил просто для порядку. Налив кофе для Фрэнси, мама положила в него молоко, хотя знала, что дочь не станет пить.

Фрэнси нравился сам запах кофе и то, что он такой горячий. Пока ела хлеб с языком, она сжимала в ладони чашку, наслаждаясь теплом. Время от времени она вдыхала сладковатую горечь. Это было даже лучше, чем пить. После еды напиток выливался в раковину.

Две маминых сестры, Эви и Сисси, часто приходили в гости. Каждый раз, глядя, как Фрэнси выливает кофе, они читали Кэти лекцию о том, что нельзя переводить продукты напрасно.

Мама отвечала: «Фрэнси, как и все, имеет право на чашку кофе за завтраком, за обедом и за ужином. Если ей больше нравится выливать его, а не выпивать, пусть так и делает. Я считаю, что людям вроде нас полезно иногда что-то потратить напрасно. В эту минуту чувствуешь себя богачом с кучей денег, которому не надо трястись над каждым пенни».

Такого странного взгляда придерживалась мама, и он доставлял Фрэнси большое удовольствие. Здесь крайняя бедность соприкасалась с заоблачным богатством. Девочка чувствовала, что, будь она хоть бедней всех в Уильямсбурге, в каком-то смысле она богаче. Она богаче, потому что может что-то потратить напрасно. Фрэнси медленно ела свой глазурованный пончик, чтобы подольше наслаждаться сладким вкусом во рту, и кофе за это время совсем остыл. С царственным видом она вылила его в раковину, чувствуя себя, как всегда при этом, сумасбродной транжиркой. После еды она была готова отправиться к Лошеру, чтобы запастись на полнедели черствым хлебом для семьи. Мама сказала, что можно взять никель и купить черствый пирог, если найдется не очень мятый.

Пекарня Лошера снабжала окрестные магазины. Хлеб не заворачивали в вощеную бумагу, и он быстро черствел. Лошер выкупал черствый хлеб у своих клиентов и продавал его за полцены беднякам. Магазин находился при пекарне. Напротив входа располагался длинный прилавок, по обе стороны от него тянулись узкие скамейки. За прилавком распахивалась огромная двустворчатая дверь. Из нее выезжал поддон с хлебом, и буханки опрокидывались прямо на прилавок. Две буханки стоили никель, и, когда поддон разгружался, начиналась давка за место у прилавка. Хлеба вечно не хватало, и порой приходилось ждать, пока разгрузят три или четыре поддона, чтобы до тебя дошла очередь. При такой цене хлеб не упаковывали, предоставляя это покупателям. Среди покупателей преобладали дети. Некоторые засовывали буханки под мышку и шагали домой, без стыда выставляя свою бедность напоказ всему свету. Более гордые хлеб упаковывали – кто-то заворачивал в старые газеты, кто-то клал в мешок из-под муки, чистый или грязный. Фрэнси брала с собой большой бумажный пакет.

Она не стремилась прорваться к прилавку первой. Она села на скамейку и смотрела. Дюжина ребят толкалась и шумела у прилавка. Четыре старика дремали на скамейке напротив нее. Пожилые люди, которые жили на иждивении родных, состояли в семье на побегушках или присматривали за малышами, другой работы для престарелых в Уильямсбурге не было. Старики оттягивали как можно дольше момент покупки, потому что у Лошера вкусно пахло теплым хлебом, а солнце через окно ласково пригревало их старые спины. Они сидели и клевали носом часы напролет, но им казалось, что они проводят время с пользой. Ожидание наполняло их жизнь на какой-то срок смыслом, и они снова чувствовали себя почти нужными.

Фрэнси посмотрела на самого старого из стариков. Она начала играть в свою любимую игру – сочинять истории про людей. Редкие спутанные волосы были у старика того же грязновато-серого цвета, что и щетина на запавших щеках. В углах губ корочкой присохла слюна. Он зевнул. Зубов у него не было. Фрэнси смотрела зачарованно и брезгливо, как он закрыл рот, губы запали внутрь, рот исчез и нос почти уткнулся в подбородок. Она разглядывала старое пальто, из порванного шва на рукаве торчала подкладка. Старик сидел в бессильно расслабленной позе, и его ноги широко разъехались, на ширинке панталон, покрытых жирными пятнами, не хватало одной пуговицы. Фрэнси заметила, что ботинки у него стоптались и просят каши. В одном ботинке – рваный шнурок с многочисленными узелками, а в другом – обрывок грязной веревки вместо шнурка. Из ботинок торчали большие пальцы, грязные, с обломанными серыми ногтями. Воображение у Фрэнси заработало…

«Ему много лет. Больше семидесяти, наверно. Значит, он родился, когда Авраам Линкольн был жив и готовился стать президентом. Уильямсбург тогда был деревней, и может быть, во Флэтбуше еще жили индейцы. Это было так давно». Фрэнси не сводила глаз с его ног. «Когда-то он был маленьким. Милым, чистеньким младенцем, и мама целовала его маленькие розовые пальчики. Может, ночью во время грозы она подходила к его кроватке, подтыкала одеяло и шептала: «Не бойся, мама с тобой». Вынимала его из кроватки, прижималась щекой к его макушке и называла своим единственным, своим любимым сыночком. Потом он подрос, стал как мой брат, бегал по дому, выбегал во двор, хлопал дверьми. И мама бранила его, но думала – может, когда-нибудь он станет президентом Соединенных Штатов. Потом он стал юношей, сильным и веселым. Когда шел по улице, девушки улыбались и оборачивались ему вслед. Он улыбался в ответ, а самой хорошенькой, может, даже подмигивал. Наверное, он женился, у него родились дети, они считали его самым лучшим папой на свете, потому что он много работал и покупал им игрушки на Рождество. Сейчас его дети постарели, как он сам, у них свои дети, и старик больше никому не нужен, все ждут, когда он умрет. Но он не хочет умирать. Он хочет еще пожить, не важно, что он такой старый и у него не осталось в жизни никаких радостей».

Стало тихо. Летнее солнце струилось в окно и вычерчивало на полу пыльные косые дорожки. Большая зеленая муха металась в подсвеченной солнцем пыли и жужжала. Кроме Фрэнси и дремавшего старика, никого в лавке не осталось. Дети, ожидавшие хлеба, вышли во двор и там играли. Их высокие пронзительные голоса доносились словно издалека.

Вдруг Фрэнси вскочила. Сердце бешено заколотилось. Ей стало страшно. Непонятно почему, ей представился аккордеон, растянутый во всю ширь. Потом аккордеон стал сжиматься… сжиматься… сжиматься… Жуткая паника, которой не было названия, охватила ее, когда она подумала, как много милых младенцев в этом мире рождаются, чтобы стать потом такими же стариками. Ей нужно вырваться отсюда, иначе это случится и с ней. Сейчас она превратится в беззубую сгорбленную старуху, которая у всех вызывает отвращение.

В этот момент двойные двери позади прилавка распахнулись, подъехал поддон с хлебом. Вышел мужчина и встал за прилавок. Транспортер подавал хлеб ему, а он выкладывал его на прилавок. Дети, которые услышали на улице звук открывающихся дверей, ворвались в магазин и оттеснили Фрэнси, которая чуть-чуть не успела добежать до прилавка.

– Мне нужен хлеб! – крикнула Фрэнси.

Старшая девочка сильно толкнула ее и поинтересовалась, кто она такая и не много ли о себе воображает.

– Не твое дело! Не твое дело! – ответила ей Фрэнси.

– Мне шесть буханок и пирог, только не очень мятый! – крикнула она.

Ее напор произвел впечатление на мужчину за прилавком, он швырнул ей шесть буханок и наименее пострадавший из бракованных пирогов и взял у нее две монеты по десять центов. Фрэнси проталкивалась к выходу, по пути уронила одну буханку и с трудом ее подобрала, потому что теснота не давала наклониться.

Выйдя на улицу, она присела на бордюр, чтобы засунуть хлеб и пирог в бумажный пакет. Мимо прошла женщина с ребенком, который сидел в коляске. Он дрыгал ножками. Фрэнси смотрела на него, но видела не детские пальчики, а изуродованные пальцы в грубых стоптанных башмаках. Паника повторилась, и всю дорогу до дома она бежала без остановки.

Дома Фрэнси никого не застала. Мама принарядилась и пошла с тетей Сисси в кино, билет на утренний сеанс в галерею стоил десять центов. Фрэнси выложила хлеб и пирог и аккуратно свернула пакет, приготовив для следующего похода. Фрэнси вошла в крошечную спальню без окон, которую делила с Нили, села на свою койку и в темноте стала ждать, когда совсем пройдет приступ ужаса, который охватил ее.

Чуть погодя пришел Нили, залез под свою кровать и вытащил потертую перчатку кэтчера.

– Ты куда? – спросила Фрэнси.

– На пустырь, играть будем.

– Можно с тобой?

– Нет.

Фрэнси шла следом за братом по улице. Трое приятелей уже поджидали его. Один держал биту, другой бейсбольный мяч, третий ничего не держал, зато был в бейсбольных штанах. Они отправились в сторону Гринпойнта, на пустырь. Нили видел, что Фрэнси идет за ним, но ничего не говорил. Один из приятелей ткнул его в бок и сказал:

– Глянь-ка! Твоя сестра увязалась за нами.

– Ага, – кивнул Нили.

Мальчишка повернулся и крикнул:

– Эй, вали отсюда!

– Мы в свободной стране, – ответила Фрэнси.

– Мы в свободной стране, – повторил Нили, обращаясь к приятелю.

После этого на Фрэнси больше никто не обращал внимания. Она продолжала следовать за ними. Ей некуда было деваться до двух часов, когда откроется районная библиотека.

Шли медленно, прогулочным шагом. Мальчики останавливались, чтобы поискать оловянную фольгу в водосточных канавах или подобрать сигаретные окурки, которые спрячут и потом докурят в подвале каким-нибудь дождливым днем. Они не пожалели времени, чтобы поиздеваться над еврейским мальчиком, который шел в синагогу. Они схватили его и стали обсуждать, как с ним поступят.

Малыш ждал, жалобно улыбаясь. Наконец христиане отпустили его, предварительно дав подробные указания, как вести себя на следующей неделе.

– Не смей казать свою рожу на Девоу-стрит, – велели ему.

– Не буду, – пообещал он.

Христиане выглядели разочарованными. Им хотелось борьбы. Тогда один вынул из кармана обломок мелка и начертил на тротуаре волнистую линию, отделив сточную канаву.

– И не смей пересекать эту линию, – приказал он.

Малыш понял, что оскорбил христиан, сдавшись без борьбы, и решил сыграть по их правилам.

– И что, ребята, мне вот даже одной ногой нельзя ступить в канаву?

– Тебе даже плюнуть в нее нельзя! – был ответ.

– Ладно, – он вздохнул с притворным огорчением.

Самого старшего осенило:

– И не вздумай приставать к христианским девочкам, понял?

Довольные, они пошли дальше, а малыш стоял и смотрел им вслед.

– Вот гои! – прошептал он, округлив большие карие еврейские глаза.

Мысль, что эти гои считают его взрослым мужчиной, который способен приставать к девочкам, хоть к христианкам, хоть к еврейкам, настолько поразила его, что он всю дорогу повторял «вот гои».

Компания двигалась не спеша, все смущенно поглядывали на старшего, который заговорил про девочек, и гадали, продолжит он грязный разговор на эту тему. Но не успел он начать, как Фрэнси услышала слова брата:

– Я знаю этого пацана. Он белый еврей.

Нили слышал, как отец называл так бармена-еврея, который ему нравился.

– Не существует белых евреев, это ты брось, – ответил самый старший.

– Ну, если представить, что белые евреи существуют, то он один из них, – ответил Нили, который умел согласиться с чужим мнением и в то же время отстоять свое собственное. Благодаря этому он так нравился людям.

– Белых евреев не существует, – сказал старший. – И безо всяких «если».

– Наш Господь был еврей, – повторил Нили мамины слова.

– А другие евреи схватили его и убили, – парировал старший.

Не успели ребята погрузиться в глубины теологии, как заметили еще одного мальчика, который свернул на Эйнсли-стрит с Гумбольдт-стрит, в руке он нес корзинку, прикрытую чистой тряпочкой. С краю из корзинки торчала палочка, и на ней висели, как спущенный флаг, шесть соленых крендельков. Старший из компании Нили подал знак, и все гурьбой ринулись к продавцу кренделей. Тот остановился как вкопанный, разинул рот и завопил: «Мама!»

Окно на первом этаже распахнулось, высунулась женщина, которая, придерживая хлопчатобумажное кимоно на обширной груди, крикнула:

– Отстаньте от него и убирайтесь из этого квартала, мерзкие подонки!

Руки Фрэнси взметнулись вверх – она зажала уши, чтобы избавить себя от необходимости на исповеди рассказывать священнику, что стояла и слушала, как говорят плохие слова.

– Мы же ничего такого не делаем, мадам, – сказал Нили с подкупающей улыбкой, которая так обезоруживающе действовала на их маму.

– И не сделаете, не рассчитывай. По крайней мере, пока я здесь, – и, не меняя тона, она обратилась уже к своему сыну: – А ты давай поднимайся. Покажу тебе, как будить меня, если я прилегла вздремнуть.

Мальчик с кренделями поднялся по ступеням, а компания лениво продолжила путь.

– Этой даме палец в рот не клади, – старший мальчик мотнул головой назад, в сторону окна.

– Ага, – согласился другой.

– И моему предку палец в рот не клади, – вставил тот, что помладше.

– Нам вроде как насрать, – небрежно бросил старший.

– Я просто так сказал, – извинился младший.

– А моему предку палец в рот клади, – сказал Нили. Мальчики засмеялись.

Они шли вразвалку, то и дело останавливаясь, чтобы втянуть поглубже в себя запах Ньютаун Крик, который начинал шибать в нос уже за несколько кварталов, на Гранд-стрит.

– Черт, вот это вонища! – восхищенно прокомментировал старший.

– Да уж! – откликнулся Нили с чувством глубокого удовлетворения.

– Держу пари, это самая вонючая вонь на свете! – гордо провозгласил третий.

– Ага!

И Фрэнси тоже прошептала «да», соглашаясь. Она гордилась этим запахом. Он извещал о том, что совсем рядом пролив[6], пусть грязный, но он связан с рекой, которая впадает в море. Для Фрэнси это невыносимое зловоние означало корабли дальнего плавания, путешествия и приключения, и ей нравился этот запах.

Как раз, когда мальчики добрались до пустыря с плохонькой площадкой для бейсбола, в траве мелькнула маленькая желтая бабочка. Сработал человеческий инстинкт ловить то, что бегает, летает или плавает, и ребята стали гоняться за ней, пытаясь накинуть на нее старые кепки. Нили это удалось. Мальчики мимоходом взглянули на бабочку, сразу потеряв к ней интерес, и приступили к игре – они сами изобрели вариант бейсбола, рассчитанный на четверых.

Играли они неистово, чертыхались, потели, толкали друг друга. Когда кто-то делал неудачный бросок или мешкал, остальные дразнили его и корчили рожи. Ходил слух, что по Бруклину рыщут сотни скаутов и по субботам высматривают среди ребят, которые играют на пустырях, самых способных. А в Бруклине любой мальчишка мечтал стать игроком местной бейсбольной команды больше, чем президентом Соединенных Штатов.

Спустя какое-то время Фрэнси надоело смотреть на игру. Она знала, что они так и будут играть, и толкаться, и выделываться, пока не наступит время расходиться по домам к ужину. Два часа дня. Библиотекарша, наверное, уже вернулась после обеда. В радостном предвкушении Фрэнси отправилась в библиотеку.

2

Библиотека находилась в старом убогом домишке. Фрэнси считала, что она прекрасна. В библиотеке Фрэнси нравилось все – как и в церкви. Она толкнула дверь и вошла. Смешанный запах старых кожаных переплетов, книжного клея, пропитанной свежими чернилами подушечки для штампов ей нравился даже больше, чем запах ладана на праздничной мессе.

Фрэнси думала, что в библиотеке собраны все книги, какие есть на свете, и планировала все книги, какие есть на свете, прочитать. Она читала по книге в день в алфавитном порядке и не пропускала даже скучных. Фрэнси вспомнила, что у первого прочитанного автора фамилия была Абботт. Она уже давно читала по книге в день, но до сих пор не выбралась из буквы «би». Она прочитала про бабочек и быков буффало, про Бермудские острова и барочную архитектуру. Несмотря на весь энтузиазм, Фрэнси признавала, что порой буква «би» дается ей с трудом. Но Фрэнси была читателем по складу души. Она читала все, что попадалось на глаза: макулатуру, классику, расписания и прейскуранты. Иногда чтение доставляло огромное наслаждение, например романы Луизы Олкотт. Фрэнси собиралась перечитать все книги еще по разу, когда дойдет до буквы «зет».

Суббота была особым днем. В субботу Фрэнси баловала себя отступлением от алфавитного порядка. В этот день она просила библиотекаршу порекомендовать ей книгу.

После того как Фрэнси, переступив порог, бесшумно закрыла за собой дверь – ведь именно так полагается вести себя в библиотеке, – она сразу взглянула на золотисто-коричневую глиняную вазочку, которая стояла у библиотекарши на столе с краю. Она заменяла календарь. Осенью в ней появлялись несколько веточек паслена, а к Рождеству их сменял остролист. Фрэнси узнавала, что скоро весна, даже если на земле снег, потому что в вазочке появились веточки вербы. А чем сегодня, летом 1912 года, встретит ее вазочка? Фрэнси медленно скользила взглядом по коричневой стенке, по тонким зеленым стеблям с мелкими круглыми листиками, пока не увидела… настурции! Красные, желтые, золотые и белые, как слоновая кость. От такого великолепного зрелища даже голова заболела, заломило во лбу между глаз. Это чудо она запомнит на всю жизнь.

«Когда вырасту, – подумала Фрэнси, – заведу такую же глиняную вазочку и в самую жару, в августе, буду ставить в нее настурции».

Она положила руку на край полированного стола, наслаждаясь его гладкостью. Она смотрела на аккуратный ряд остро отточенных карандашей, на ярко-зеленый квадрат журнала для записей, на пузатую бутылку с густым клеем, на ровную пачку карточек и стопку возвращенных книг, которые нужно расставить на полках.

«Да, когда я вырасту, в моем доме не будет ни плюшевых стульев, ни тюлевых занавесок. Никаких искусственных цветов. Только письменный стол, как этот, и белые стены, и зеленый журнал для записей, и блестящие желтые карандаши, остро отточенные, чтобы писать, и золотисто-коричневая вазочка с цветами, или листьями, или ветками, и книги… книги… книги…»

Фрэнси выбрала себе на воскресенье книгу некоего писателя по фамилии Браун. Ей казалось, что она никогда не покончит с Браунами. Только подумает, что Браунам конец – и замечает следующую полку, полную Браунов. А после Брауна идет Браунинг. Фрэнси застонала, ей не терпелось добраться до следующей буквы, там книга Марии Корелли, в которую она как-то заглянула и с трудом оторвалась. Когда же она окажется там? Может быть, нужно читать по две книжки в день. Может быть…

Фрэнси довольно долго простояла у стола, прежде чем библиотекарша соизволила обратить на нее внимание.

– Да? – раздраженно спросила дама.

– Вот эта книга. Я беру ее, – Фрэнси протянула книгу, открытую на последней странице, где лежала маленькая карточка, вынутая из кармашка. Библиотекари учили детей подавать книги именно так. Это избавляло их от необходимости открывать по нескольку сотен книг в день и вытаскивать карточки из кармашков.

Библиотекарша взяла карточку, проштамповала, вставила в картотеку на столе. Потом поставила штамп в читательском билете Фрэнси и швырнула его обратно. Но Фрэнси не уходила.

– Да? – спросила библиотекарша, не утруждаясь поднять глаза на Фрэнси.

– Не могли бы вы порекомендовать хорошую книгу для девочки?

– Какого возраста?

– Одиннадцать лет.

Каждую неделю Фрэнси обращалась с этой просьбой, и каждую неделю библиотекарша спрашивала о возрасте. Имя на карточке ничего ей не говорило, а в лицо детям она никогда не смотрела, поэтому не могла узнать девочку, которая каждый день берет по книге, а в субботу – две. Улыбка очень порадовала бы Фрэнси, а дружеская реплика сделала счастливой. Она любила библиотеку и готова была обожать ее хозяйку. Но голова у библиотекарши была занята другим. А детей она ненавидела.

Фрэнси дрожала от нетерпения, когда женщина наклонилась, чтобы достать книгу из-под стола. Книга появилась, и Фрэнси увидела заголовок: «Если бы я был королем», автор Маккарти[7]. Здорово! А неделю назад был «Гордый принц», того же Маккарти, а две недели назад – «Если бы я был королем». Эти две книги Маккарти библиотекарша рекомендовала по очереди снова и снова. Может, за свою жизнь она прочитала только эти две книги, а может, они значились в каком-то рекомендательном списке. Или она вообразила, что эти две книги больше всего подходят для одиннадцатилетней девочки.

Фрэнси прижала книги к груди и побежала домой, борясь с искушением присесть на первое попавшееся крыльцо и начать читать.

Дома наконец-то наступил тот час, которого она ждала всю неделю: время чтения на пожарной лестнице. Она постелила на площадку лестницы коврик, взяла с кровати подушку и приложила к перилам. Ей повезло – в леднике был лед. Она бросила кубик в стакан с водой. Бело-розовые мятные вафли, купленные утром, были разложены на блюдце, хоть и с трещинкой, но красивого голубого цвета. Она пристроила книгу, стакан и блюдце с вафлями на подоконнике и выбралась на лестницу. Теперь ее домом стало дерево. Ни сверху, ни снизу, ни с противоположной стороны никто не мог ее видеть. Но она сквозь густую листву могла видеть все.

День был солнечный. Ленивый теплый ветерок приносил теплый запах моря. Листья дерева отбрасывали узорную тень на белую подушку. Хорошо, что во дворе никого. Обычно тут торчит мальчик, отец которого арендует первый этаж под магазин. Мальчик играл в одну и ту же бесконечную игру – в похороны. Он рыл маленькие могилки, ловил гусениц, клал живыми в спичечные коробки, закапывал их без особых церемоний и увенчивал крошечные холмики надгробиями из гальки. Игра от начала до конца сопровождалась притворными рыданиями и глубокими вздохами. Но сегодня зловещего мальчика не было, он уехал в Бенсонхерст навестить тетю. Его отъезд – подарок, почти как на день рождения.

Фрэнси вдохнула теплый воздух полной грудью, полюбовалась танцующей тенью от листьев и стала читать, откусывая по кусочку от вафли и запивая холодной водой.

История Франсуа Вийона поражала ее с каждым прочтением все больше. Иногда Фрэнси охватывал страх – что, если книга потеряется в библиотеке и она не сможет ее больше перечитывать. Однажды Фрэнси начала переписывать книгу в двухцентовую тетрадку. Ей ужасно хотелось иметь «Будь я королем», поэтому она решила переписать ее. Но исписанные ручкой страницы не походили на библиотечную книжку и не пахли, как она, и Фрэнси отказалась от этой затеи, утешая себя тем, что вырастет, будет много работать, накопит денет и купит все книги, которые любит.

Пока Фрэнси читала, она находилась в согласии с миром и была так счастлива, как только девочка может быть счастлива от хорошей книги и блюдечка сладостей, когда она одна в доме, тень от листьев ползет по двору и день клонится к вечеру. Около четырех часов дом напротив начал оживать. Сквозь листья Фрэнси видела, как раздвигаются занавески и открываются окна, как мужчины выходят с пустыми бидонами и возвращаются с полными, в которых пенится пиво. Дети снуют туда-сюда, бегают к мяснику, бакалейщику и булочнику и обратно. Женщины идут со свертками из ломбарда. Воскресный костюм мужа возвращается домой. В понедельник он опять на неделю отправится к ростовщику в залог. Ломбард процветал, давая деньги под процент на неделю, а костюму только на пользу, если его почистят и повесят рядом с камфарой, так что моль не поест. В понедельник из дома, в субботу домой. Дядюшке Тиму доход – десять центов. И опять все по кругу.

Фрэнси смотрела, как девушки прихорашиваются, чтобы пойти на свидание к своим ухажерам. Ванных в квартирах не было, поэтому девушки, в сорочках и нижних юбках, стояли на кухне у раковин и мыли подмышки, изящно заведя руку за голову. Окон было много, и в них девушки мылись в одинаковых позах, и Фрэнси казалось, что она наблюдает за торжественным и долгожданным ритуалом.

Она оторвалась от книги, когда в соседний двор вошла лошадь Фрабера со своим фургоном – вид прекрасной лошади доставлял почти такое же удовольствие, как чтение. Двор был вымощен булыжником, а в конце его находилась уютная конюшня. Кованные железом двойные ворота отделяли двор от улицы. Булыжник заканчивался полоской ухоженной земли, на которой рос чудесный розовый куст и ярко-красные герани, образуя длинную клумбу. Конюшня была чище, чем иной из домов по соседству, а двор считался самым красивым в Уильямсбурге.

Фрэнси слышала, как ворота щелкнули, закрываясь. Сначала показался блестящий гнедой мерин с черной гривой и черным хвостом. Он тянул маленький фургон коричневого цвета, на котором золотыми буквами с обеих сторон было написано: «Доктор Фрабер, стоматолог» и адрес. В этом хорошеньком фургоне никого и ничего не возили. Целыми днями он медленно колесил по улицам для рекламы. Это была передвижная вывеска.

Фрэнк, симпатичный молодой человек с розовыми щеками – как сказочный паренек из детской песенки, – каждое утро выводил лошадь с фургоном и каждый вечер заводил обратно. Жизнь его была словно сказка, все девушки строили ему глазки. Все, что от него требовалось, – разъезжать в фургоне по городу как можно медленней, чтобы люди могли прочитать имя и адрес. Когда придет нужда вырвать зуб или поставить коронку, они вспомнят адрес, написанный на фургоне, и придут к доктору Фраберу.

Фрэнк вальяжно снял пальто и надел кожаный фартук, пока Боб, так звали мерина, терпеливо переступал с ноги на ногу. Фрэнк распряг его, обтер сбрую и повесил в конюшню. Затем стал мыть лошадь большой желтой губкой. Боб наслаждался. Стоял, облитый солнцем, и время от времени ударял копытом о булыжник, выбивая искру. Фрэнк выжимал из губки воду на гнедую спину и тер ее, непрерывно поддерживая разговор:

– Стой ровно, Боб. Боб хороший мальчик. А теперь давай потрем бочок. Вот так, отлично!

Кроме Боба, в жизни Фрэнси была еще одна лошадь. Муж тети Эви дядя Вилли Флиттман тоже работал кучером. Его лошадь звали Барабанщик. Вилли с Барабанщиком развозили молоко и не ладили между собой, в отличие от Фрэнка с Бобом. Вилли с Барабанщиком постоянно подозревали друг друга, каждый был убежден, что другой измышляет гадости против него. Дядя Вилли ругал Барабанщика самыми страшными словами. Послушать его, так выходило, что лошадь по ночам не смыкает глаз в своем стойле при молочной фабрике и изобретает все новые и новые козни против своего кучера.

Фрэнси любила играть в такую игру – она воображала, будто люди превратились в своих домашних животных и наоборот. Больше всего в Бруклине любили держать маленьких белых пуделей. Хозяйки пуделей, обычно невысокие, круглые, в светлых кудряшках и со слезящимися глазами, очень походили на своих собак. Мисс Тинмор, миниатюрная писклявая старая дева, которая давала маме уроки музыки, была точь-в-точь как та канарейка в клетке у нее на кухне. Превратись Фрэнк в лошадь, он походил бы на Боба. Фрэнси никогда не видела Барабанщика, но представляла, как он выглядит. Наверняка Барабанщик, как и сам дядя Вилли, мелкий, щуплый, темной масти, глаза беспокойные, навыкате, так что видны белки. Голос у него, наверное, тоже ноющий, как у мужа тети Эви. Тут Фрэнси отвлеклась от мыслей про дядю Вилли.

На улице за воротами собралась дюжина мальчишек, которые смотрели, как моют единственную в округе лошадь. Фрэнси их не видела, но слышала, как они переговариваются. Они выдумывали разные страсти про смирное животное.

– Не гляди, что он такой тихий да смирный, – говорил один мальчик. – Это он только для виду. Просто притаился, ждет, когда Фрэнк зазевается, тогда укусит его и закусает до смерти.

– Ага, – сказал другой. – Я видел вчера, как он задавил ребенка.

На третьего мальчика снизошло вдохновение.

– А я видел, как он сделал пи-пи на старушку, та на обочине продавала яблоки. Ну и на яблоки тоже, ясное дело, – добавил он, подумав.

– Ему надевают шоры на глаза, чтобы не видел, какие люди маленькие. А то увидит – всех перебьет.

– А чего, в шорах он думает, что люди маленькие?

– Ага, как гномики.

– Ничего себе!

Каждый прекрасно понимал, что сам он врет. Но верил, что другие говорят правду. Наконец им надоело смотреть, как миролюбивый Боб спокойно стоит на месте. Один взял камень и швырнул в лошадь. В том месте, куда попал камень, на шкуре у Боба появились складки, и мальчики завизжали в ожидании, что он придет в ярость. Фрэнк взглянул на них и сказал по-бруклински мягко:

– Ступайте прочь и больше так не поступайте. Эта лошадь не сделала вам ничего плохого.

– Вот как? – возмутился один мальчик.

– Вот так, – ответил Фрэнк.

– А, сам …………… ступай! – нанес последний удар самый младший.

Голос Фрэнка звучал по-прежнему доброжелательно, при этом он выжал из губки очередную струю воды на круп лошади:

– Вы сами уберетесь? А то мы всыплем вам по заднице.

– Кто это вы?

– Я покажу вам, кто это мы!

Внезапно Фрэнк наклонился, вынул булыжник и замахнулся, как будто собирался бросить. Мальчики отскочили с возмущенными криками.

– Вроде мы в свободной стране!

– Да! Эта улица не твоя!

– Вот скажу своему дядьке, он полицейский, задаст тебе!

– Убирайтесь сейчас же, – спокойно сказал Фрэнк и аккуратно вставил булыжник на место.

Мальчики постарше удалились, им эта забава надоела. Но младшие вернулись к воротам. Им хотелось посмотреть, как Фрэнк будет кормить Боба овсом.

Фрэнк закончил мыть Боба и поставил его под дерево, чтобы голова лошади оказалась в тени. Он повесил Бобу на шею мешок с кормом и отправился мыть фургон, насвистывая «Позволь назвать тебя своей милкой». Как будто по сигналу, Флосси Гэддис, которая жила под Ноланами, высунулась из окна.

– Эй, привет! – весело крикнула она.

Фрэнк понял, кто его окликает. Он помолчал, потом ответил: «Привет», не поднимая головы. Потом обошел фургон и встал с другой стороны, так что Флосси не могла его видеть, но ее настойчивый голос преследовал его.

– Закончил на сегодня? – радостно спросила она.

– Да, скоро заканчиваю.

– Не собираешься поразвлечься? Субботний вечер как-никак.

Нет ответа.

– Только не говори, что у такого пригожего парня, как ты, нету подружки.

Опять никакого ответа.

– Говорят, сегодня в Шемрок-клубе будет веселье!

– Вот как? – без интереса спросил Фрэнк.

– Ну! Я купила билет на двоих – для девушки с кавалером.

– Прости, что-то устал сегодня.

– Будешь сидеть дома, на пару со своей старушкой?

– Наверно.

– Да пошел ты к черту!

Она захлопнула окно, и Фрэнк вздохнул с облегчением. На этот раз отделался.

Фрэнси жалела бедную Флосси. Девушка не отступалась от попыток привлечь внимание Фрэнка, хотя терпела поражение раз за разом. Флосси всегда бегала за парнями, а те бегали от нее. У Фрэнси была тетя Сисси, которая тоже бегала за мужчинами. Но те всегда бежали ей навстречу.

Разница между ними заключалась в том, что Флосси Гэддис изголодалась по мужчинам, а у Сисси был здоровый аппетит. И эта разница решала все.

3

В пять часов пришел домой папа. К этому времени и лошадь, и фургон уже стояли в конюшне Фрабера, Фрэнси дочитала книгу, доела вафли и смотрела, как тонкие бледные лучи вечернего солнца ползут по старому деревянному забору. Она прижала к щеке нагретую солнцем, пропахшую ветром подушку перед тем, как положить ее на кровать. Папа напевал свою любимую балладу «Молли Мэлоун»[8]. Он всегда пел ее, поднимаясь по лестнице, и тем давал знать, что пришел.

Фрэнси с радостной улыбкой успела открыть дверь раньше, чем папа допел куплет.

– Где мама? – спросил он. Он всегда задавал этот вопрос, входя в дом.

– Она пошла на шоу с Сисси.

– Вот что! – огорчился он. Он всегда огорчался, если не заставал Кэти дома. – Я сегодня вечером работаю у Кломмера. Там празднуют свадьбу на широкую ногу.

Он почистил котелок рукавом, потом повесил.

– Будешь официантом или будешь петь?

– И то, и другое. Найдется у меня чистый фартук, Фрэнси?

– Есть выстиранный, но не глаженый. Сейчас поглажу.

Она положила на два стула гладильную доску и поставила утюг нагреваться. Взяла сложенную квадратом мятую парусину с завязками и побрызгала на нее водой. Дожидаясь, пока нагреется утюг, подогрела кофе и налила ему чашку. Он выпил и съел пончик с глазурью, оставленный для него. Он был очень весел, потому что подвернулась работа на вечер, да и день выдался славный.

– Такой день, как этот, он как подарок, – сказал отец.

– Да, папа.

– А горячий кофе – разве это не замечательно? Как люди жили, пока не изобрели кофе?

– Мне нравится запах кофе.

– Где ты покупаешь зерна?

– У Уинклера. А что?

– Кофе лучше с каждым днем.

– Осталось немного еврейского хлеба, кусочек.

– Отлично! – Он взял хлеб и перевернул его, увидел с другой стороны этикетку с эмблемой Союза пекарей. – Отличный хлеб отлично выпекают пекари профсоюза.

Он снял этикетку. Вдруг вспомнил:

– А как там эмблема на моем фартуке?

– Вот она, вшита в шов. Сейчас разглажу ее.

– Эмблема, она как украшение, – пояснил он. – Вроде розы в петлице. Вот посмотри на мой значок с эмблемой Союза официантов.

И папа отполировал рукавом бледный зеленоватый значок на лацкане.

– Пока я не вступил в профсоюз, хозяева платили мне, как им вздумается. Иногда вообще не платили. Чаевые есть, говорили мне, и хватит с тебя, вот твой заработок. Кое-где с меня еще и брали деньги за то, что давали работу. У тебя такие большие чаевые, говорили мне, можешь заплатить за концессию. А потом я вступил в профсоюз. Твоей маме не стоит переживать из-за взносов. Когда я работаю от профсоюза, хозяин обязан платить мне зарплату, и не важно, что есть чаевые. Все работники должны объединяться в профессиональные союзы.

– Да, папа.

Фрэнси принялась гладить. Она любила слушать отцовские разглагольствования.

Фрэнси вспомнила про штаб-квартиру профсоюза. Как-то раз она ходила туда, относила отцу фартук и деньги на трамвай, чтобы доехать до работы. Она видела, как он сидел там с другими мужчинами. В смокинге, который носил всегда. Другой одежды у него не было. Черный котелок смотрелся небрежно-элегантно. Он курил сигару. Когда Фрэнси вошла, он снял котелок и выбросил сигару.

– Моя дочь, – с гордостью сказал он.

Официанты посмотрели на худенькую девочку в старом платье и переглянулись. Они были не чета Джонни Нолану. Всю неделю работали на постоянной работе, а субботними вечерами подрабатывали ради дополнительных денег. У Джонни не было постоянной работы. Он работал от случая к случаю – вечер тут, вечер там.

– Должен сказать вам, друзья, – заявил он. – У меня двое чудесных детишек и прекрасная жена. И должен признаться, что я не очень хорошо поступаю с ними.

– Не переживай, – сказал сосед и похлопал его по плечу.

Фрэнси услышала, как двое мужчин в сторонке обсуждают ее отца. Коротышка говорил:

– Послушай только, как этот парень распинается про свою жену и детей. Заслушаешься. Забавный тип. Зарплату отдает жене, а чаевые пропивает. У него занятный договор с Макгэррити. Он отдает все свои чаевые ему, а Макгэррити наливает ему по первому требованию. Никто из них не знает – кто кому должен, то ли Макгэррити ему, то ли наоборот. Но эта система расчетов, похоже, его вполне устраивает. Он всегда под мухой.

И коротышка ушел.

У Фрэнси заныло сердце, но когда она увидела, как окружившие отца мужчины любят его, как улыбаются ему и смеются его словам, как охотно слушают его, боль в сердце поутихла. Те двое в сторонке досадное исключение. Она знает, что все остальные любят ее отца.

Да, все любили Джона Нолана. Он задушевно пел задушевные песни. Еще в самые древние времена люди, особенно ирландцы, любили и почитали певцов, которые жили среди них. Приятели отца, официанты, на самом деле любят его. Клиенты, которых он обслуживает, любят его. Жена и дети любят его. Он такой веселый, молодой, обаятельный. Жена не таила на него обиды, и детям даже в голову не приходило, что им следует стыдиться его.

Фрэнси отмахнулась от мыслей про тот день, когда побывала в штаб-квартире профсоюза. Она снова прислушалась к тому, что говорил отец. Он предавался воспоминаниям.

– Взять хоть меня. Я никто, – он безмятежно закурил сигару ценой в десять центов. – Мои предки приехали из Ирландии в том году, когда не уродился картофель. Один человек, он управлял пароходной компанией, сказал, что довезет отца до Америки бесплатно – если тот будет работать официантом на корабле. Сказал, заплатишь только за багаж. Вот так отец с матерью оказались в Америке. Отец был вроде меня – не мог долго удержаться на одном месте.

Джонни покурил какое-то время молча.

Фрэнси гладила и тоже молчала. Она понимала, что отец думает вслух. Он не ждет ответа. Просто ему нужно, чтобы кто-то слушал его. Он говорит практически одно и то же каждую субботу. Всю остальную неделю, когда пьет, он только приходит и уходит, и говорит мало. Но сегодня суббота. Сегодня день разговоров.

– Мои предки не умели ни читать, ни писать. Я сам только до шестого класса доучился – пришлось бросить школу, когда старик умер. Вам, дети, повезло. Я сделаю все, чтобы вы окончили школу.

– Да, папа.

– Мне тогда было двенадцать, еще мальчишка. Пел для пьяниц в барах, и они бросали мне пенни. Потом стал работать… официантом… – Он снова замолчал и задумался.

– Мне всегда хотелось стать настоящим певцом, таким, который выходит на сцену, при параде. Но у меня нет образования, и я понятия не имел, с чего начинать, чтобы попасть на сцену. Цени ту работу, которую имеешь, говорила мне мать. Ты не представляешь, какое счастье иметь работу, говорила она. Так я и стал поющим официантом. Непостоянный заработок. Дела бы шли лучше, кабы работать просто официантом. Вот почему я пью, – совсем нелогично закончил он.

Фрэнси посмотрела на него так, словно хотела что-то спросить. Но ничего не спросила.

– Я пью, потому что у меня нет будущего, и я понимаю это. Я не могу водить грузовик, как другие, и в полицию меня не возьмут с таким телосложением. Остается разносить пиво да петь, потому что хочется петь. Я взял на себя ответственность за семью, а сам не справляюсь с ней, вот почему я пью, – последовала еще одна длинная пауза. Потом он прошептал: – Я неудачник. Я завел жену и детей, а работать в поте лица – это не для меня. Я никогда не хотел семьи.

Сердце у Фрэнси снова заныло. Значит, он не хотел ни ее, ни брата?

– Для чего такому человеку, как я, семья? Но я влюбился в Кэти Ромли. Нет, я не виню твою маму, не думай, – спохватился он. – Не будь ее, на ее месте была бы Хильди О’Дэйр. Знаешь, мне кажется, твоя мама до сих пор ревнует меня к ней. Но когда я повстречал Кэти, я сказал Хильди: «Знаешь, ты иди своей дорогой, а я пойду своей». Так я женился на твоей маме. У нас родились дети. Твоя мама очень хорошая, Фрэнси. Никогда не забывай об этом.

Фрэнси знает, что мама у нее хорошая. Она знает это. И папа так говорит. Тогда почему же отца она любит больше, чем маму? Почему так? Папа не такой хороший. Он сам это говорит. Но она любит его больше.

– Да, твоя мама много работает. Я люблю свою жену, я люблю своих детей.

У Фрэнси полегчало на сердце.

– Но разве человек не заслуживает лучшей жизни? Может, когда-нибудь профсоюзы наведут такой порядок, чтобы человек работал и еще у него оставалось время для себя. Но я до этого не доживу. Сейчас ведь как – или ты пашешь с утра до вечера, или ты в заднице. Никакой середины. Когда помру, меня сразу забудут. Никто не скажет – вот человек, который любил свою семью и верил в профсоюзы. Все скажут: вот пустой человек. Просто пьяница, как ни крути. Да, именно так и скажут.

В комнате наступила полная тишина. Джонни Нолан с горечью выбросил недокуренную сигару в приоткрытое окно. У него было предчувствие, что его жизнь близится к концу. Он взглянул на девочку, которая гладила, покорно склонившись над доской, и выражение тихой печали на худеньком детском лице пронзило его.

– Слушай! – Он подошел к ней и положил руку на ее худенькие плечи. – Если сегодня получу много чаевых, я поставлю деньги на хорошую лошадь, я ее знаю, она бежит в понедельник. Поставлю пару долларов, а выиграю десять. Тогда я поставлю десятку на другую лошадь, которую знаю, и выиграю сотню. Если действовать с умом, да еще удача улыбнется, то так дойдет и до пятисот долларов.

Мечты мимолетные, как сигарный дым, понимал он, даже когда рисовал ей картины умопомрачительного выигрыша. Но как здорово, думал он, если бы все, что говоришь, сбывалось. И он продолжал говорить:

– А потом знаешь что я сделаю, Примадонна?

Фрэнси улыбнулась, счастливая оттого, что он назвал ее прозвищем, которое дал, когда она была маленькой. Он утверждал, что она плачет музыкально и диапазон у нее, как у оперной дивы.

– Нет. Что ты сделаешь?

– Мы отправимся с тобой в путешествие, Примадонна. Только ты и я. Поедем далеко на юг, туда, где цветут хлопковые поля, – ему понравилась эта фраза, и он повторил еще раз: – Далеко на юг, туда, где цветут хлопковые поля.

Потом он вспомнил, что это строчка из песни, которую он пел. Он засунул руки в карманы, присвистнул, и закружился в вальсе, как Пэт Руни, и запел:

Фрэнси нежно поцеловала его в щеку.

– Ох, папа, я так люблю тебя, – прошептала она.

Он крепко обнял ее. Снова эта пронзающая боль в душе. «Боже мой, боже мой! – мысленно повторил он, почти умирая от душевной муки. – Я же чудовище, а не отец!» Но когда заговорил снова, его голос звучал спокойно:

– Мой фартук сам себя не выгладит, между прочим.

– Он готов, папа, – Фрэнси свернула парусину аккуратным квадратом.

– Малыш, а деньги дома есть?

Она взглянула на треснутую чашку, которая стояла на полке.

– Никель и несколько пенни.

– Не могла бы ты взять семь центов и купить мне манишку с бумажным воротничком?

Фрэнси спустилась в магазин тканей, чтобы снарядить папу для субботней смены. Манишка – передняя часть рубашки из жесткого накрахмаленного муслина. Она застегивалась вокруг шеи на пуговицу и заправлялась под жилет. Манишка заменяла рубашку. Ее надевали один раз, потом выбрасывали. Бумажный воротничок на самом деле не был бумажным. Так его называли, чтобы отличать от целлулоидного воротничка, который носили совсем бедные люди, – тот не требовал стирки, его достаточно просто протереть влажной тряпочкой. Бумажный воротничок был сделан из тонкого батиста, накрахмаленного до жесткости. Он тоже был одноразовый.

Когда Фрэнси возвратилась, папа уже побрился, уложил влажные волосы, начистил ботинки до блеска и надел чистую майку. Она была неглаженая, с большой дыркой на спине, но чистая и пахла хорошо. Он стоял на стуле и доставал с верхней полки шкафа маленькую коробочку. В ней хранились жемчужные запонки, которые Кэти подарила ему на свадьбу. Они обошлись ей в месячную зарплату. Джонни очень гордился ими. Какие бы трудные времена ни случались у Ноланов, запонки никогда не закладывались в ломбард.

Фрэнси помогла ему вставить запонки. Воротничок он скрепил золотой пуговицей, подарком Хильди О’Дэйр, который она преподнесла ему до того, как он обручился с Кэти. С этой вещью он тоже не расставался. Галстуком ему служила полоска тяжелого черного шелка, и он ловко завязал ее узлом. Другие официанты носили готовые галстуки на резинке. Но только не Джонни Нолан. Другие официанты носили грязные белые рубашки или чистые, но мятые, и целлулоидные воротнички. Но только не Джонни. Его одежда была всегда идеальна, пусть и недолговечна.

Наконец Джонни завершил свой туалет. Волнистые светлые волосы блестели, от гладко выбритого лица пахло чистотой и свежестью. Он надел фрак, изящными движениями застегнул. Атласные лацканы протерлись, но кто обратит на это внимание, когда фрак сидит на нем так ладно, а стрелка на брюках безупречна? Фрэнси посмотрела на отполированные черные ботинки и залюбовалась тем, как изящно брюки ложатся сзади на каблуки ботинок, а спереди на подъем. Больше ни на чьем папе брюки не сидели так. Фрэнси гордилась своим отцом. Она осторожно завернула отглаженный фартук в кусок чистой бумаги, который берегла для такого случая.

Фрэнси проводила отца до трамвая. Женщины улыбались ему, пока не замечали девочку, которая держала его за руку. Джонни выглядел как беззаботный красавчик-ирландец, а не как муж женщины, которая моет полы, и отец двух детей, которые всегда голодны.

Они проходили мимо скобяной лавки Габриэля и остановились полюбоваться коньками в витрине. У мамы никогда не хватало времени на это. Папа говорил так, словно когда-нибудь купит Фрэнси коньки. Они завернули за угол. Когда трамвай подъехал к Грэм-авеню, он вспрыгнул на площадку. Вагон тронулся с места, папа стоял на задней площадке, держась за поручень, и наклонился, чтобы помахать Фрэнси. Нет на свете более элегантного мужчины, чем ее отец, решила Фрэнси.

4

Проводив папу, Фрэнси отправилась посмотреть, какой костюм сшила Флосс Гэддис для сегодняшних танцев.

Флосси помогала матери и брату, она работала на перчаточной фабрике, где шили детские перчатки. Перчатки сшивали с изнанки, а ее обязанностью было вывернуть их на лицевую сторону. Часто она брала работу на дом. Значение имел каждый цент, который она получала, потому что ее брат не мог работать. Он болел туберкулезом.

Фрэнси слышала, что Хэнни Гэддис умирает, но не верила этому. По его виду не скажешь. Если честно, выглядел он прекрасно. Бледное лицо, нежный румянец. Глаза большие, темные, всегда ярко блестят, как будто лампа, защищенная от ветра. Он все знал. Ему было девятнадцать лет, он хотел жить и не понимал, почему приговорен к смерти. Миссис Гэддис обрадовалась, когда увидела Фрэнси. Хэнни в компании отвлечется от мыслей о себе.

– Хэнни, к нам Фрэнси пришла, – радостно сообщила она.

– Привет, Фрэнси.

– Привет, Хэнни.

– Хэнни хорошо выглядит, правда же, Фрэнси? Скажи ему.

– Ты хорошо выглядишь, Хэнни.

– Она говорит умирающему человеку, что он хорошо выглядит, – сообщил Хэнни невидимому собеседнику.

– Это правда.

– Нет, не правда. Ты просто так говоришь.

– Зачем ты так, Хэнни. Посмотри на меня – вот я худая, а умирать не собираюсь.

– Ты не умрешь, Фрэнси. Ты родилась, чтобы отведать этот клятой жизни.

– Перестань, хотела бы я иметь такой румянец, как у тебя.

– Не захотела бы, если бы знала, от чего он.

– Хэнни, тебе надо больше сидеть на крыше, – сказала мать.

– Она говорит умирающему человеку, что ему надо больше сидеть на крыше, – опять обратился Хэнни к своему невидимому собеседнику.

– Тебе нужен свежий воздух и еще солнце.

– Оставь меня в покое, мама.

– Я тебе добра желаю.

– Мама, мама! Оставьте меня одного! Оставьте!

Он вдруг уткнулся головой в ладони, и его тело стали скручивать мучительные рыдания вперемешку с кашлем. Флосси с матерью переглянулись и без слов поняли друг друга. Оставив его, заходящегося в кашле и рыданиях, на кухне, они вышли в гостиную, чтобы показать Фрэнси наряд.

Всю неделю Флосси трудилась, и дел у нее было три. Выворачивать перчатки, обрабатывать Фрэнка и сочинять маскарадный костюм. А в субботу вечером она отправлялась на бал-маскарад, и каждый раз в новом костюме. Костюмы она придумывала с тем расчетом, чтобы спрятать обезображенную правую руку. Маленькой девочкой она упала в чан с кипятком, по неосторожности оставленный на полу. Она сильно обварила правую руку, и кожа на ней осталась красной и сморщенной. Флосси всегда носила длинные рукава.

Поскольку маскарадный костюм непременно должен иметь декольте, Флосси изобрела фасон без спины, с вырезом спереди, который открывал ее пышную грудь, и с одним рукавом, который скрывал правую руку. Жюри полагало, что единственный летящий рукав что-то символизирует. Как бы то ни было, ей всегда доставался первый приз.

Флосси надела костюм, приготовленный для сегодняшнего вечера. Это была вариация на тему наряда, популярного у танцовщиц в увеселительных заведениях Клондайка. Облегающее платье из пурпурного атласа с многослойной нижней юбкой из вишневой накрахмаленной кисеи. На левой груди пришита черная бабочка с блестками. Единственный рукав сделан из шифона ярко-зеленого цвета. Фрэнси пришла в восторг от этого наряда. Мать Флосси распахнула дверцу гардероба, и глазам Фрэнси открылась вереница разноцветных блестящих одеяний.

Шесть платьев разных цветов, столько же кисейных нижних юбок и не меньше двадцати шифоновых рукавов всех мыслимых оттенков. Каждую неделю Флосси меняла сочетание, и получался новый костюм. Через неделю, например, наденет под небесно-голубое платье вишневую юбку и дополнит черным шифоновым рукавом. И так далее. На полке лежали две дюжины плотно скрученных шелковых зонтиков, которыми ни разу не пользовались, – призы, которые Флосси выиграла. Она коллекционировала их, как спортсмен коллекционирует свои кубки. Глядя на все эти зонтики, она чувствовала себя счастливой. У бедняков есть такая страсть – копить вещи.

Пока Фрэнси любовалась костюмами, ей становилось все больше не по себе. Она смотрела на ослепительно яркие переливающиеся цвета – вишневый, оранжевый, голубой, красный, желтый, и чувствовала, что за этим скрывается кто-то. Кто-то, закутанный в длинный черный плащ, с ухмыляющимся черепом вместо головы, с костлявыми руками. Он прячется за этими разноцветными нарядами и караулит Хэнни.

5

Мама пришла домой в шесть часов вечера вместе с тетей Сисси. Фрэнси очень обрадовалась, увидев Сисси. Она любила Сисси больше, чем другую тетю – Эви. Фрэнси обожала ее и восхищалась ею. Кроме того, жизнь Сисси была полна событий. За свои тридцать пять лет она успела трижды побывать замужем и родить десять детей, но все они умерли сразу после рождения. Сисси часто говорила, что Фрэнси заменяет ей всех десятерых ее детей.

Сисси работала на фабрике резиновых изделий и была помешана на мужчинах. У нее были черные глаза, рассеянный взгляд, прекрасный цвет лица, черные вьющиеся волосы, которые она любила повязывать бантом вишневого цвета. Мама была в зеленой шляпке, которая прекрасно оттеняла лицо, и кожа казалась сливочной, как пенка на молоке. Натруженность ее изящных рук скрывали белые хлопчатобумажные перчатки. Они с Сисси возбужденно говорили на ходу и смеялись, вспоминая шутки, которые услышали на шоу.

Сисси принесла Фрэнси подарок – трубку, если подуть в нее, из другого конца выскакивает резиновая курица и надувается. Игрушка с фабрики, на которой работала Сисси. Резиновые игрушки на фабрике делали для отвода глаз. Основной доход приносили совсем другие резиновые изделия, о которых говорят шепотом.

Фрэнси надеялась, что Сисси останется на ужин. В присутствии Сисси все вокруг становилось праздничным и волшебным. Вдобавок ко всему Сисси умела обращаться с детьми. Другие люди относятся к детям как к любимым, но низшим существам. Сисси воспринимала ребенка как значительную человеческую личность. Но, несмотря на мамины уговоры, Сисси не осталась. Сказала, ей нужно идти домой, чтобы убедиться, что муж ее по-прежнему любит. При этих словах мама рассмеялась. Фрэнси тоже рассмеялась, хотя не поняла, что Сисси имеет в виду. Сисси ушла, пообещав прийти первого числа с журналами. Нынешний муж Сисси работал в типографии. Каждый месяц он получал по экземпляру всех напечатанных журналов, и чего там только не было: любовные истории, приключения на Диком Западе, детективы, рассказы о сверхъестественном. Все номера в блестящих ярких обложках, он получал их со склада стопками, перевязанными новой желтой бечевкой. Сисси в тот же день приносила всю стопку Ноланам. Фрэнси жадно проглатывала все, потом сдавала журналы за полцены в соседний канцелярский магазин, а монеты складывала в мамин жестяной банк.

После ухода Сисси Фрэнси рассказала маме про старика с уродливыми ногами, которого видела у Лошера.

– Ерунда, – сказала мама. – Старость – это не трагедия. Будь он единственным стариком на белом свете – тогда да. Но есть и другие старики, которые могут составить ему компанию. Старые люди совсем не так уж несчастны. У них нет желаний, которые есть у нас. Они хотят только угла потеплее, да еды помягче, да повспоминать о чем-нибудь друг с другом. Перестань дурить. Одно мы знаем наверняка – старость неминуема. Так что свыкнись с этой мыслью как можно скорее.

Фрэнси понимала, что мама права. И все же… она обрадовалась, когда мама заговорила о другом. Они стали обсуждать, что приготовить из черствого хлеба на следующей неделе.

Ноланы питались почти одним черствым хлебом, и какие восхитительные блюда Кэти умела из него приготовить! Она брала буханку черствого хлеба, заливала кипятком, разминала, чтобы получилось тесто, добавляла соль, перец, тмин, маринованный лук и яйцо (если удавалось купить по дешевке) и запекала все в печи. Когда смесь пропечется и подрумянится, Кэти делала соус – полбанки кетчупа, две чашки горячей воды, зелень, щепотка черного кофе, немного муки для густоты – и заливала этим соусом выпечку. Получалось замечательное кушанье, горячее, вкусное, сытное, и долго не портилось. Остаток на следующий день можно порезать ломтиками и пожарить в растопленном сале от бекона.

Еще мама делала вкуснейший пудинг из кусков черствого хлеба, сахара, корицы и купленного за пенни яблока, порезанного ломтиками. Когда пудинг запечется до коричневого цвета, она расплавляла сахар и заливала им поверхность. Иногда мама делала кушанье, которое называла Weg Geschnissen, перевести это название трудно, что-то вроде «обрезки». Еда, приготовленная из обрезков хлеба, которые обычно выбрасывают. Кусочки хлеба окунают в смесь, взбитую из воды, муки, соли и яйца, а потом жарят в кипящем жире. Пока они жарились, Фрэнси бежала вниз, в кондитерский магазин, и покупала на пенни палочку коричневой карамели. Карамель дробили скалкой и посыпали хлебные кусочки перед тем, как есть. Кристаллики не успевали до конца растаять, и на вкус это было изумительно.

Субботний ужин был трапезой с большой буквы. Ноланы готовили мясо! Буханка черствого хлеба разминалась в горячей воде до пюре, в него клали мясного фарша на десять центов, перемолотого с луком. Для вкуса добавляли соль, перец, пучок петрушки за пенни. Из этой смеси делали шарики, жарили их и подавали с горячим кетчупом. Эти мясные шарики имели название – фрикадельки, – которое очень смешило Фрэнси и Нили.

Такими лакомствами из черствого хлеба они в основном и питались, да еще сгущенным молоком, кофе, луком, картошкой и какой-нибудь приправкой, купленной за пенни в последний момент для придания еде смаку. Время от времени они позволяли себе бананы. Но Фрэнси всегда мечтала об апельсинах и ананасах, а больше всего – о мандаринах, отведать которые случалось только на Рождество.

Иногда ей удавалось сэкономить пенни, и тогда она покупала обломки крекеров. Бакалейщик сворачивал обрывок бумаги, делал кулек и заполнял его ломом из сладких крекеров, которые раскрошились в коробке и не годились для продажи по нормальной цене. Мама учила: если завелся пенни, не покупай конфет и печенья. Купи яблоко. Но что такое яблоко? Фрэнси считала, что сырая картошка на вкус ничуть не хуже яблока, а ее можно съесть дома бесплатно.

Наступала, правда, пора – обычно в конце долгой холодной зимы, – когда, как бы голодна ни была Фрэнси, все казалось невкусным. Помочь мог только соленый огурец. Она брала пенни и шла в магазин на Мур-стрит, где продавались только аппетитные еврейские солености, плавающие в густом пряном маринаде. Патриарх с длинной седой бородой, в черной шапочке на макушке и без единого зуба во рту восседал над кадушками с большой деревянной вилкой в руке. Как все дети, Фрэнси просила:

– Дайте мне, пожалуйста, жидовского огурца на пенни.

Еврей смотрел на ирландского ребенка проницательными глазами в красных ободках, маленькими, настрадавшимися и пронзительными.

– Гойка! Гойка! – взрывался он, услышав ненавистное слово «жидовский».

Фрэнси не хотела никого обидеть. Она не понимала, что это слово значит на самом деле. Для нее оно обозначало что-то чуждое, но желанное. Старик еврей, конечно, этого не знал. Фрэнси слышала разговоры, что у него есть специальная кадушка для неевреев. Говорили еще, что он каждый день плюет в нее или даже делает кое-что похуже. Так он мстит неевреям. Но доказательств обвинений против бедного старого еврея никто не предъявлял, и Фрэнси не верила им.

Когда старик ворошил в кадушке длинной вилкой, ворча в пожелтевшую седую бороду, Фрэнси довела его чуть ли не до истерики своей просьбой достать огурец со дна. Это вызвало закатывание глаз и выдергивание волосков из бороды. Наконец прекрасный пузатый огурец, желто-зеленый, весь твердый и хрустящий, был выловлен и завернут в коричневую бумагу. Все еще ворча, еврей протянул заскорузлую ладонь, получил пенни и удалился в глубину своего магазина, где мог остыть, пока сидел, уткнувшись в бороду и грезя о лучших временах в лучшей стране.

Огурец Фрэнси растягивала на целый день. Она лизала его и откусывала по чуть-чуть. Она не столько ела его. Скорее, обладала им. Всегда, когда уже много дней они не видели дома ничего, кроме хлеба и картошки, Фрэнси вспоминала про сочный остро-соленый огурец и шла за ним. Непонятно почему, но после съеденного огурца хлеб и картошка снова становились вкусными. Да, огуречный день здорово выручал.

6

Нили пришел домой, и они с Фрэнси отправились за мясом для выходных. Это был важный ритуал, и мама предваряла его подробными наставлениями.

– У Хэсслера купите суповую кость за пять центов. Но фарш у него не берите, за фаршем идите к Вернеру. Купите вырезки на десять центов, пусть сделает из нее фарш, да не берите тот, что на витрине. Прихватите луковицу с собой.

Фрэнси с братом довольно долго переминались у прилавка, пока мясник соизволил обратить на них внимание.

– Чего вам? – спросил он наконец.

Фрэнси вступила в переговоры:

– Вырезки на десять центов.

– Нужен фарш?

– Нет.

– А то сейчас приходила одна леди. Попросила смолоть фарша из вырезки на четверть доллара. А я лишнего намолол. Вот, остаток на витрине. Ровно на десять центов. Честное слово. Только что смолол.

Это и был подвох, о котором предостерегала мама. Ни за что не брать с витрины, как бы ни уговаривал мясник.

– Нет. Мама велела купить вырезки на десять центов.

Разъяренный мясник отсек кусок мяса, взвесил и швырнул его на бумагу. Он уже хотел его завернуть, как Фрэнси сказала дрожащим голосом:

– Ой, я вспомнила. Мама просила сделать фарш.

– Какого черта!

Мясник схватил мясо и засунул его в мясорубку. Снова она меня надула, с горечью думал он. Мясо вылезало из мясорубки ярко-красными спиральками. Он уже собрал его в руку и готовился кинуть на бумагу, как…

– И вот еще луковица, мама просила добавить в фарш.

Фрэнси робко протягивала очищенную луковицу, которую принесла из дома. Нили стоял рядом и молчал. Его задача – оказывать моральную поддержку.

– Господи! – возмущенно воскликнул мясник, но стал рубить луковицу двумя ножами, смешивая с фаршем. Фрэнси смотрела, зачарованная ритмичным барабанным стуком ножей об стол. Мясник снова собрал фарш, шмякнул его на бумагу и уставился на Фрэнси. Она поперхнулась. Последняя фраза самая трудная. Мясник догадывался, что сейчас последует. Внутри он весь дрожал. Фрэнси выпалила на одном дыхании:

– И кусочек-жира-для-жарки.

– Вот сукины дети, – горько прошептал мясник.

Он с размаху отделил ножом кусочек белого жира, в отместку уронил его на пол, подобрал и шлепнул сверху на кучку фарша. Яростно завернул фарш в бумагу, схватил монету и, выбивая чек для босса, проклинал тот день, когда стал мясником.

Провернув операцию с фаршем, дети отправились к Хэсслеру за суповой костью. Хэсслер годился, чтобы покупать у него кости, и совсем не годился, чтобы покупать у него фарш, потому что молол он его за закрытыми дверями и один Бог знает из чего. Нили стоял с пакетом за дверью – если Хэсслер увидит, что фарш куплен в другом месте, он гордо заявит, чтобы шли туда же за костями.

Фрэнси попросила хорошую косточку с остатками мяса для воскресного супа за пять центов. Хэсслер заставил ее выслушать дежурную шутку про то, как один мужчина заказал на два цента косточку для собаки, а Хэсслер спросил – вам завернуть или тут обглодаете? Фрэнси застенчиво улыбнулась. Довольный мясник отправился в холодильник и вернулся, держа в руке сияющую белую кость с кремовым мозгом внутри и ошметками мяса на концах. Он показал ее Фрэнси, чтобы та полюбовалась.

– После того как мама ее сварит, попроси ее вынуть мозг, – сказал он. – Пусть намажет его на ломтик хлеба, посолит, поперчит – и вкуснейший бутерброд для тебя готов!

– Я скажу маме.

– Съешь такой бутерброд, и у тебя на косточках нарастет немного мяса, ха-ха.

После того как кость была завернута и оплачена, Хэсслер отрезал большой кусок ливерной колбасы и протянул ей. Фрэнси было стыдно, что она обманывает этого доброго человека, покупая мясо в другом месте. Как жаль, что мама не доверяет ему делать фарш.

Вечер только начинался, и уличные фонари еще не зажигались. Но женщина с хреном уже сидела перед магазином Хэсслера, разложив свою приправу из жгучих корешков. Фрэнси протянула миску, взятую из дома. Старушка наполнила ее наполовину, ровно на два цента. Радуясь, что с покупкой мяса покончено, Фрэнси купила еще на два цента овощей для супа у зеленщика. Она выбрала хилую морковку, увядший лист сельдерея, мятый помидор и свежий побег петрушки. Если все это сварить вместе с костью, получится ароматный суп с кусочками мяса. Его дополнит толстая домашняя лапша. А с ломтиком хлеба, намазанным мозгами, выйдет хороший воскресный обед.

После ужина, который состоял из фрикаделек, картошки, помятого пирога и кофе, Нили вышел на улицу погулять с приятелями. Без всякого сигнала или уговора мальчики всегда собирались после ужина на углу, где стояли весь вечер, засунув руки в карманы и ссутулясь, они препирались, смеялись, толкались, покачивались, посвистывали.

Моди Донован зашла за Фрэнси, чтобы вместе пойти на исповедь. Моди – сирота – жила с двумя незамужними тетками, которые работали на дому. Они шили женские саваны для похоронной компании. Атласные саваны с бахромой: белые для девиц, светло-сиреневые для молодых замужних женщин, пурпурные для женщин среднего возраста и черные для старух. Моди принесла несколько лоскутков. Она подумала, может, Фрэнси захочет из них что-нибудь сшить. Фрэнси притворилась, что рада, но ее передернуло, когда она брала блестящие тряпочки.

В церкви стоял туман от курений и свечей. Монахини украшали алтари свежими цветами. Самые лучшие цветы достались Божьей Матери. Она пользовалась у сестер большей популярностью, чем Иисус или Иосиф. Люди выстроились в очередь перед исповедальнями. Юноши и девушки хотели поскорее освободиться и пойти на свидания. Возле кабинки отца О’Флинна собралась самая большая очередь. Он был молодой, добрый, понимающий и епитимьи налагал нестрогие.

Когда подошла очередь, Фрэнси отодвинула тяжелую занавеску и опустилась в кабинке на колени. Она ощутила присутствие древней, древней тайны, когда священник открыл крошечную дверцу, отделявшую его от грешника, и сделал крестное знамение за решетчатым окошком. С закрытыми глазами, монотонным голосом он начал быстро произносить латинские слова. Фрэнси вдыхала сложный запах благовоний, свечного воска, цветов, священнического одеяния из добротной черной ткани, лосьона для бритья.

– Благословите меня, отец, я грешна…

Много времени не потребовалось, чтобы перечислить ее грехи и отпустить их. Фрэнси скоро вышла, склоняя голову к скрещенным на груди рукам. Она преклонила колени перед алтарем, опустившись на скамеечку. Повторила молитвы столько раз, сколько велел священник, перебирая жемчужные четки, чтобы не ошибиться. У Моди душевная жизнь была попроще и грехов накопилось меньше, поэтому она освободилась раньше. Она сидела снаружи на ступеньках и ждала Фрэнси.

Девочки прогуливались по кварталу, обняв друг друга за талию, как принято у девочек в Бруклине. Моди припасла пенни. Она купила мороженое с вафлями – похожее на сэндвич, и уговорила Фрэнси откусывать по очереди. Скоро Моди возвращаться домой. Ей не разрешают находиться на улице после восьми часов. Девочки расстались, множество раз пообещав друг другу в следующую субботу опять вместе пойти на исповедь.

– Не забудь! – удаляясь, на ходу окликнула Моди. – В этот раз я зашла за тобой, а через неделю твоя очередь, ты должна зайти за мной!

– Не забуду! – пообещала Фрэнси.

Вернувшись домой, Фрэнси застала в гостиной компанию. Пришла тетя Эви с мужем, Вилли Флиттманом. Фрэнси любила тетю Эви. Она очень походила на маму. Тетя Эви вечно выдумывает разные истории, шутит, чтобы насмешить тебя, как делают артисты в шоу, и может изобразить кого угодно.

Дядя Флиттман захватил с собой гитару. Он играл, а все пели. Флиттман – худой смуглый мужчина с гладкими черными волосами и шелковистыми усами. Он играл на гитаре очень неплохо, при том, что среднего пальца на правой руке у него не было. Когда возникала необходимость в этом пальце, он пропускал ноту, а паузу заполнял, звонко ударяя по деке. Это придавало его мелодиям причудливый ритм. Он подобрался к концу своего репертуара, когда пришла Фрэнси. Она успела послушать последнюю песню.

Закончив музицировать, он пошел за пивом. Тетя Эви принесла угощение – буханку зернового хлеба и кусок лимбургского сыра на десять центов, и они ели бутерброды с сыром, запивая пивом. После пива дядя Флиттман пустился в откровения.

– Посмотри на меня, Кэйт, – обратился он к маме. – Ты видишь перед собой неудачника.

Тетя Эви округлила глаза и вздохнула, оттопырив нижнюю губу.

– Мои дети меня не уважают, – продолжал он. – Моей жене от меня никакого проку, и Барабанщик, с которым мы развозим молоко, точит на меня зуб. Ты знаешь, что он устроил буквально вчера?

Он наклонился вперед, и Фрэнси увидела, что его глаза блестят от непролитых слез.

– Я мыл его в стойле, и вот, когда наклонился, чтобы помыть ему живот, он взял и помочился на меня.

Кэти с Эви переглянулись. В их глазах дрожжали искорки подавленного смеха. Кэти быстро взглянула на Фрэнси. У нее в глазах тоже прятался смех, но губы она с серьезным видом сжала. И хоть опустила взгляд в пол и нахмурилась, в душе смеялась.

– Вот что он натворил. И все, кто был в конюшне, смеялись надо мной. Буквально все до одного смеялись надо мной.

Он выпил еще один стакан пива.

– Не говори так, Вилл, – сказала ему жена.

– Эви не любит меня, – заявил он маме.

– Я люблю тебя, Вилл, – заверила его Эви своим мягким нежным голосом, который был как сама ласка.

– Ты любила меня, когда мы поженились, но сейчас ты уже не любишь меня, так ведь?

Он подождал ответа, но Эви молчала.

– Вот видишь, она больше не любит меня, – повернулся он к маме.

– Нам пора домой, – сказала Эви.

Перед сном Фрэнси и Нили прочитывали страницу из Библии и страницу из Шекспира. Так было заведено. Сначала мама сама читала им перед сном по странице из этих двух книг каждый вечер, пока они не выросли и не научились читать. Чтобы сэкономить время, Нили читал Библию, а Фрэнси Шекспира. Так они читали уже шесть лет и дошли до середины Библии и до «Макбета» в «Полном собрании сочинений» Шекспира. Они быстренько справились с чтением, и к одиннадцати часам все Ноланы, кроме Джона, который работал, уже улеглись.

В ночь с субботы на воскресенье Фрэнси разрешалось спать в гостиной. Она устраивала себе кровать из двух стульев – ставила их рядом возле окна, из которого видна была улица с людьми. Лежа здесь, Фрэнси прислушивалась к ночным звукам дома. Люди входили и выходили. Одни так устали, что еле передвигали ноги. Другие взлетали по лестнице. Кто-то споткнулся в коридоре о порванный линолеум и обругал его. Ребенок плакал вполсилы, а пьяный мужчина с первого этажа перечислял грехи своей жены, которая, по его мнению, ведет развратную жизнь.

В два часа ночи Фрэнси услышала, как папа негромко напевает, поднимаясь по лестнице:

Мама открыла дверь на слове «созывала». Такая у Ноланов была игра. Если домашние успеют открыть дверь прежде, чем папа допоет куплет, они победили. Если он успеет допеть куплет до того, как они откроют, победил он.

Фрэнси и Нили вылезли из постелей. Папа выложил на стол три доллара, а детям выдал по никелю, но мама велела положить их в жестянку, потому что дети уже получили карманные деньги за сдачу утиля. Еще папа принес целый пакет еды, которая осталась после свадьбы, потому что не все гости пришли. Невеста раздала остатки официантам. Папе достались половина холодного вареного лобстера, пять холодных жареных устриц, баночка икры и клин рокфора. Все расселись вокруг стола и стали есть. Детям не понравился лобстер, холодные устрицы показались безвкусными, а икра слишком соленой. Но они были такие голодные, что умяли все и за ночь переварили. Они переварили бы даже клешни, если б смогли их прожевать.

Уже наевшись, Фрэнси сообразила, что она нарушила пост, который начинается в полночь и продолжается до воскресной мессы. Теперь она не сможет причаститься. Это уже настоящий грех, в котором нужно будет покаяться на исповеди через неделю.

Нили снова улегся в постель и заснул крепким сном. Фрэнси вернулась в темную гостиную и села у окна. Спать не хотелось. Мама с папой остались на кухне. Они могут так сидеть и беседовать до утра. Папа рассказывал о том, как отработал, каких людей повидал, как они выглядели и о чем говорили. Ноланы никак не могли насытиться жизнью. Они проживали свою жизнь сполна, но им этого не хватало. Им хотелось наполнить себя жизнями всех тех людей, с которыми встречались.

Так Джонни и Кэти проговорили всю ночь, и голоса их, которые то повышались, то понижались, звучали в темноте убаюкивающе и уютно. В три часа ночи улица затихла. Фрэнси заметила девушку, которая живет в доме на другой стороне улицы, она возвращалась домой после танцев со своим кавалером. Они вошли в вестибюль ее дома и прижались друг к другу. Они стояли и молча обнимались, пока девушка не задела нечаянно звонок запрокинутой головой. Тогда вышел ее отец в длинных подштанниках и, тихо, но выразительно выругавшись, послал молодого человека, указав точный адрес. Девушка взбежала по лестнице, истерически хихикая, а молодой человек пошел прочь по улице, насвистывая на ходу «Застукаю одну тебя сегодня вечерком».

Мистер Томони, владелец ломбарда, приехал домой в элегантном кебе – он весь вечер сорил деньгами в Нью-Йорке. Он никогда не переступал порога своего ломбарда, который унаследовал вместе с толковым управляющим. Никто не понимал, почему мистер Томони живет в комнатах над ломбардом – при его-то деньгах. Он жил как нью-йоркский аристократ, а сам обитал в убогом Уильямсбурге. Штукатур, который побывал в его квартире, рассказывал, что там повсюду статуи, картины маслом и белые пушистые ковры. Мистер Томони был холостяк. Всю неделю его никто не видел. Никто не видел, и как он уезжает в субботу вечером. Только Фрэнси да дежурный полицейский заметили, как он возвращается под утро. Фрэнси смотрела на мистера Томони, и ей казалось, что она находится в ложе театра.

Высокую шелковую шляпу он сдвинул на одно ухо. В свете уличного фонаря блеснул серебряный набалдашник трости, когда он переложил ее из руки в руку. Он откинул полу своего инвернесса[9], чтобы достать деньги. Кучер взял банкноту, коснулся кончиком кнута края своей мятой шляпы и дернул за поводья. Мистер Томони долго смотрел кебу вслед, словно тот был последним звеном, связующим его с той жизнью, которую он любил. Потом поднялся по лестнице в свои сказочные апартаменты.

Мистер Томони считался завсегдатаем таких легендарных мест, как Рейзенвебер и Уолдорф. Фрэнси собиралась посмотреть на них. Когда-нибудь она пересечет Уильямсбургский мост, который всего в нескольких кварталах отсюда, доберется до центра Нью-Йорка, где находятся эти чудесные заведения, и основательно рассмотрит их снаружи. Тогда она сможет точнее представлять ту обстановку, которая окружает мистера Томони.

С моря на Бруклин подул свежий ветер. Издалека, с северной стороны, где жили итальянцы, которые разводили кур во дворах, донесся крик петуха. Ему ответила лаем собака, недоуменно заржал Боб, который сладко спал в своей уютной конюшне.

Фрэнси обожала субботу и, чтобы она не кончалась, не хотела ложиться спать. И так уже подкрадывалась тревога – какие-то испытания готовит им следующая неделя. Фрэнси еще раз перебрала в памяти все события этой субботы. Ни одного пятнышка, если не считать старика, который ждал хлеба.

Все остальные ночи Фрэнси проводила в своей кровати, из вентиляционной шахты над головой доносились еле различимые голоса молодоженов, которые жили в одной из квартир. Жена походила на девочку, а ее муж, извозчик, на обезьяну. Голос жены – нежный и умоляющий, голос мужа – грубый и требовательный. Потом ненадолго наступала тишина. Потом муж начинал храпеть, а жена жалобно плакала почти до самого утра.

Вспомнив ее плач, Фрэнси вздрогнула и непроизвольно зажала уши ладонями. Потом сообразила, что сегодня суббота, что она в гостиной, где не слышно звуков из вентиляционной шахты. Да, суббота продолжается, и это прекрасно. Понедельник еще не скоро. Впереди тихое воскресенье, когда она будет не спеша вспоминать настурции в коричневой вазочке и лошадь во дворе, как Фрэнк моет ее на солнышке, а потом отводит в тень. Фрэнси начала клевать носом. Она сделала усилие, чтобы расслышать разговор, который Кэти и Джонни вели на кухне. Они вспоминали.

– Мне было семнадцать, когда я впервые увидела тебя, – говорила Кэти. – Я работала на позументной[10] фабрике.

– А мне девятнадцать, – откликнулся Джонни. – И я ухлестывал за Хильди О’Дэйр, твоей лучшей подругой.

– Ах, за этой! – фыркнула Кэти.

Теплый, сладко пахнущий ветер ласково перебирал волосы Фрэнси. Она скрестила руки на подоконнике и легла на них щекой. Так можно смотреть наверх – в вышине, между крышами многоквартирных домов, видны звезды. Чуть погодя она заснула.