Читать книгу Автобиография духовно неправильного мистика. Философия мага - Алексей Похабов, Бхагаван Шри Раджниш (Ошо) - Страница 7

Смерть дедушки стала моей первой встречей со смертью. И не просто встречей, а чем-то неизмеримо большим. Если бы это было просто первым столкновением, я упустил бы ее истинный смысл. Но я увидел не только смерть, а и то, что никогда не умирает. Оно парило над телом, медленно покидая его… то была чистая стихия. Этот опыт определил всю мою дальнейшую жизнь. В тот день я обрел свой путь или, скорее, открыл для себя пространство, о котором прежде ничего не знал.

Я слышал, как другие говорили о смерти, но сам ее никогда не видел. Даже если бы и видел, то это ничего бы для меня не значило. Только если теряешь любимого, очень близкого человека, то можешь понять, что такое смерть на самом деле. Я хочу это подчеркнуть: смерть можно познать только тогда, когда умирает тот, кого любишь.

Когда любовь соединяется со смертью, происходит трансформация, такое невероятное преображение, словно рождаешься заново. И тебе уже никогда не стать прежним. Но люди не умеют любить. Они не способны воспринимать смерть так, как ощутил ее я. Без любви смерть не раскроет перед тобой тайну бытия. Но если любишь, и любишь по-настоящему, то смерть станет для тебя ключом ко всему сущему.

Моя первая встреча со смертью была не простым событием. Во многих отношениях. Умер человек, которого я любил всем сердцем. Я считал его своим отцом. Он воспитал меня в духе абсолютной свободы. Он меня никогда не сдерживал, никогда не осуждал и не наказывал…

Любовь и свобода! Если они у тебя есть, ты чувствуешь себя на вершине мира. Вот настоящий рай – любовь и свобода одновременно. Обладая любовью, ты крепко стоишь на земле. Свобода же дает тебе крылья.

Дедушка дал мне и то, и другое. Он любил меня больше всех на свете. Он никого так не любил, ни свою дочь, ни даже мою бабушку. И он давал мне свободу – величайший дар из всех. Умирая, он подарил мне кольцо и со слезами сказал:

– Мне нечего тебе больше дать.

– Нана, ты уже подарил мне самое ценное, что может быть, – ответил я.

Он открыл глаза и спросил:

– Что же?

– Разве ты не помнишь? – улыбнулся я. – Ты подарил мне любовь и свободу. Наверное, ни одному ребенку не давали столько свободы, как мне. Чего же еще мне хотеть? Мне больше ничего не нужно. Благодарю тебя от всего сердца. Ты можешь уйти спокойно.

* * *

Моя первая встреча со смертью была прекрасной. Для большинства детей во всем мире смерть – это что-то ужасное. Я же воспринял ее совершенно иначе. К счастью, я много времени проводил у дедушкиной постели, когда он болел. Он медленно угасал. Я чувствовал, как смерть постепенно окутывает его – я слышал поступь ее величественного безмолвия.

Мне повезло еще и в том, что рядом была нани. Возможно, без нее я упустил бы всю красоту момента, ведь любовь и смерть всегда рядом… может, это вообще одно и то же. Она любила меня. Я купался в ее любви. И в то же время мы ясно ощущали приближение смерти. До сих пор слышу скрип той телеги, запряженной буйволами… Эти звуки так глубоко запечатлелись в моей памяти, что, кажется, они останутся со мной навсегда. Может быть, когда я буду умирать, я вновь услышу этот скрип.

Нани держала меня за руку, я затаил дыхание. И хотя я не понимал, что происходит, я чувствовал, что вот-вот случится что-то очень важное. Я держал голову дедушки на коленях, а руками касался его груди и ощущал, как медленно, очень медленно угасает его дыхание. Когда его грудь стала совсем неподвижной, я сказал бабушке:

– Нани, кажется, он не дышит.

Она ответила:

– Все в порядке, не бойся. Он прожил хорошую жизнь. Лучшего и желать нельзя.

И добавила:

– Запомни: никогда не желай большего. Всегда достаточно того, что есть. Прошу тебя, не забывай об этом.

* * *

Первые семь лет – самые важные в жизни. Никогда больше у человека не бывает стольких возможностей. В эти семь лет решается, какими станут остальные семьдесят. В этом возрасте закладывается самая основа личности. И по странному стечению обстоятельств судьба уберегла меня от моих родителей. Когда я вновь переехал в их дом, я уже был самостоятельным и независимым. Я научился летать. Я знал, что у меня есть крылья, и чтобы взлететь, мне не нужна ничья помощь. К тому времени в моем распоряжении было все небо.

Я никогда с ними не советовался, и даже если они и учили меня чему-то, я никогда их не слушал. Я говорил: «Это оскорбительно. Неужели вы считаете, что я сам не справлюсь? Я понимаю, что нет ничего плохого в том, что вы хотите меня чему-то научить, за это я вам благодарен, но вы не понимаете одного: я могу это сделать сам. Дайте мне возможность себя проявить. Просто не мешайте».

В те семь лет я стал настоящим индивидуалистом. Никто не мог навязать мне свое мнение.

Лавка моего отца находилась на первом этаже дома, в котором мы жили. В Индии так всегда: дом и магазин располагаются в одном месте, чтобы легче было управлять. По дороге домой я проходил лавку, закрыв глаза.

Отец как-то сказал:

– Странный ты какой-то. Все время проходишь лавку, зажмурившись. Здесь идти-то нечего, метра четыре от силы. Это что, ритуал какой-то особый?

– Что-то в этом роде, – ответил я. – Не хочу, чтобы эта лавка погубила меня так же, как тебя. Вот я и закрываю глаза. Мне вообще все равно, что здесь происходит, абсолютно неинтересно!

Надо сказать, что это была одна из лучших суконных лавок в городе. Там продавались самые красивые ткани. Но я никогда не смотрел по сторонам. Просто зажмуривался и шел дальше.

– Но тебе не обязательно закрывать глаза, здесь нет ничего плохого, – возразил отец.

– Кто его знает, – ответил я. – Все это отвлекает, а я не хочу отвлекаться.

Я был старшим сыном, и отец, естественно, хотел, чтобы я ему помогал. Он мечтал о том, что я выучусь, вернусь обратно и возьму управление лавкой на себя. Сам он справлялся неплохо. Постепенно лавка становилась все больше и больше.

– Кому я все это оставлю, как не тебе? Я уже не молод. Что же, мне вечно стоять за прилавком? – порой говорил он.

А я отвечал:

– Нет, я не стану управляющим. Ты ведь можешь передать дела кому-нибудь другому. У меня есть младшие братья. Они уже давно положили глаз на твой магазин, вот только боятся, что ты все оставишь мне. Я уже говорил им, что меня опасаться не нужно. Я им не конкурент. Отдай лавку им.

Но в Индии традиционно наследником становится старший сын. Мой отец сам был старшим, поэтому магазин достался ему. И все, чем он владел, должно было перейти ко мне. Естественно, он беспокоился. Как только он ни пытался меня уговаривать! Но у него ничего не вышло.

Он говорил: «Даже если ты станешь врачом, ты за месяц не заработаешь столько, сколько я за один день. А сколько ты будешь получать как инженер? Даже если станешь профессором… Да любой профессор с радостью согласился бы у меня работать. Их теперь как собак нерезаных – этих ученых-академиков, и все они без работы».

Сначала он уговаривал меня не поступать в университет, потому что боялся, что за шесть лет я стану совсем чужим и буду жить где-нибудь далеко от дома. Тогда он никак не сможет меня воспитывать. Он и так жалел, что они с матерью отправили меня на целых семь лет к бабушке с дедушкой. Но я ему сказал:

– Ты не бойся. То, чего ты боишься, уже случилось. Там у меня была хорошая школа! Те семь лет… Ни одному университету меня не испортить. Я и так уже испорчен хуже некуда, совсем от рук отбился. Все твои уговоры – уважение, деньги, положение в обществе – все это для меня ничего не значит. Не волнуйся, я не собираюсь становиться ни врачом, ни инженером. Я хочу всю свою жизнь быть бродягой.

– Час от часу не легче! – воскликнул он. – Уж лучше бы ты стал врачом или инженером. Но бродягой? Это что за новая профессия такая? Хватило же мозгов додуматься – бродягой! Да бродягам самим стыдно, когда их так называют. А ты своему родному отцу говоришь, что хочешь всю жизнь бродяжничать.

– Да, хочу, – ответил я.

Тут он вновь на меня накинулся:

– Тогда зачем тебе университет?

– А я хочу быть ученым бродягой, не тем бродягой, который скитается потому, что больше ничего не умеет, вот и скитается от безделья. Нет, я хочу быть другим бродягой. Сначала я хочу доказать миру, что могу быть кем угодно. Я просто хочу бродяжничать, но не из-за слабости характера, а из-за силы. Тогда меня будут уважать, даже если я – бродяга. Ведь уважают не за профессию или деньги, а за силу духа, четкость мысли и житейскую мудрость, – ответил я. – Пойми правильно: я хочу учиться в университете не для того, чтобы потом найти хорошую работу. Я рожден не для этих глупостей. В мире так много людей, которые готовы ими заниматься. Но вот образованных, мудрых и утонченных бродяг просто нет. А они нужны. Нищих-то полно, только все они – люди третьего сорта, попросту неудачники. Сначала я хочу стать очень успешным и только потом послать все к черту и стать странствующим философом.

Отец сказал:

– Не понимаю я твоей логики, но раз уж ты решил стать бродягой, тут ничего не поделаешь.

Те семь лет… он снова и снова повторял: «Эта была наша самая большая ошибка. Уж мы-то сделали бы из тебя человека. Но эти старикашки тебя вконец испортили».

После смерти наны бабушка уехала из деревни. Ее сердце было разбито. Я повидал много супружеских пар, когда путешествовал по Индии. Я жил в самых разных домах и видел их семейную жизнь изнутри, но ни разу не встречал мужа и жену, хоть чем-то похожих на моих стариков. Они действительно любили друг друга. То была настоящая любовь.

Бабушка переехала в город, в котором жил мой отец, однако она предпочла жить отдельно. Она не любила всех этих шумных родственников: братьев моего отца, их жен, детей – целая толпа. «Мне тут не место, – сказала она. – Всю свою жизнь я прожила с мужем в тишине, не считая, конечно, тех семи лет, что ты был у нас. А так, мы не слишком много разговаривали… как-то было не о чем. Чаще всего мы просто сидели рядом и молчали». Она сказала: «Я хочу жить одна». И ей подыскали дом возле реки. Там было так же тихо и уютно, как в той деревне, в которой она жила вместе с дедом. В городе у нас не было озера, зато река была очень красивой.

Целыми днями я то пропадал в школе, то бродил по городу, то был занят какими-то делами, но ночевать я приходил к нани. Много раз она говорила:

– Твои родители, должно быть, обижаются. Мы забрали тебя на целых семь лет, и теперь они не могут нам этого простить. Мы-то думали, что должны вернуть тебя таким же нетронутым, каким ты был, когда к нам приехал. Мы не хотели тебе ничего навязывать. А они сердятся. Не говорят об этом, но я-то чувствую. Да и все вокруг считают, что мы тебя испортили. А теперь ты ночуешь не дома, с мамой и папой, а каждый вечер приходишь ко мне. Они наверняка думают, что я продолжаю тебя портить. Старик, мол, умер, но старуха-то жива.

– А ты сможешь уснуть, если я не приду? – отвечал я. – Для кого ты каждый вечер расстилаешь вторую постель? Я ведь даже не говорю, что приду. Я никогда не знаю, что будет завтра, да и кто вообще знает? Зачем ты стелешь вторую кровать?

У меня была давняя привычка. Позже моему психологу удалось меня от нее избавить, но на это ушло года два, а то и три. С самого детства, сколько себя помню, я любил есть сладкое перед сном. Иначе просто не мог уснуть. Бабушка не только готовила мне постель, но и заранее покупала все, что я любил. Сласти она ставила рядом с моей кроватью, чтобы я мог поесть в любую минуту, даже среди ночи, если мне захочется.

Я спрашивал у нее:

– Для кого ты все это покупаешь? Ты ведь не ешь сладкого с тех пор, как умер нана.

Дедушка очень любил сласти. Скорее всего, это он меня к ним приучил, он всегда съедал что-нибудь вкусненькое перед сном. У джайнов так не принято. Они не едят на ночь, не пьют ни воды, ни молока. Но в нашей деревне был только один джайн – мой дед, поэтому у него не было проблем. Возможно, это он меня приучил. Когда он ел, то и меня звал. Постепенно это вошло в привычку. Конечно, целых семь лет мы ели сладкое перед сном!

Я не хотел ночевать дома по двум причинам. Во-первых, дома сладкого не давали. Там было слишком много детей. Угощаешь одного, все остальные тут же начинают просить. К тому же просить было запрещено религией. А я никак не мог заснуть без чего-нибудь сладкого.

Во-вторых, я чувствовал, что моей нани одиноко. В родительском доме было слишком много народу, прямо как на базаре. И я думал: «Никто и не заметит моего отсутствия». Это правда, никто по мне не скучал. Родители знали, что я ночую у нани, и не волновались.

Поэтому и после семи лет жизни в деревне я был свободен от родительских нравоучений. Так уж вышло, что с самого детства я был предоставлен сам себе. Правильно я поступал или нет, никого не волновало. Я просто вел себя, как хотел. Постепенно это стало моим образом жизни. И так было во всем – например, в одежде.

В городе я был единственным немусульманином, одевавшимся, как мусульманин. Отец говорил:

– Ты можешь делать все, что угодно, но прошу тебя, не одевайся ты так. Все на нас смотрят! Подумай о своих братьях и сестрах. Что за бредовая идея взбрела тебе в голову!?

В моем городе вместо индийской одежды дхоти мусульмане носили своего рода пижамы – шальвары. Такую одежду носят пуштуны в Афганистане и Пакистане – далеких странах за Гималаями. Этот наряд хоть и похож на обычную пижаму, но гораздо красивее и богаче, на нем много складок. Из настоящих шальвар можно сшить десяток пижам. Аккуратно подобранные складки придают шальварам особую прелесть. Кроме того, я носил пуштунскую куртку. В Индии куртки короткие, и рукава у них тесные. А у пуштунских курток рукава свободные и длинные, а сама куртка доходит почти до колен. Наконец, я носил турецкую феску.

Отец говорил мне:

– Ты все равно проходишь по лавке, зажмурившись. Почему ты не пользуешься задней дверью?

Он говорил:

– У нас есть черный ход, через него и ходи, избавь меня от необходимости отвечать на вопросы любопытных покупателей. Они вечно интересуются, кто этот мусульманин, что ходит тут с закрытыми глазами. Это же надо такое придумать! У нас магазин одежды, тут полно всего. Ты мог бы выбрать лучшее. Зачем ты ходишь, как мусульманин?

В Индии считается, что нет ничего хуже исламского наряда. Я говорил отцу:

– Именно потому, что все думают, что это ужасно. А я доказываю обратное: исламская одежда прекрасна. Так и есть, куда бы я ни пошел, все смотрят только на меня: в классе и на улице. На других вообще не смотрят, а меня замечают.

А как я носил этот наряд!.. Он был воистину роскошным, особенно феска – такая вытянутая шапочка с кисточкой сбоку. Только богачи могли позволить себе носить такой головной убор. Тогда я был еще маленьким, но моя одежда приносила мне огромную пользу.

Я мог, например, спокойно зайти в городскую управу. Солдат, охранявший ворота, видя меня в таком наряде, обычно говорил: «Проходите»… Иначе меня, мальчишку, никуда бы не пропустили. Возможно, солдат думал: «Так одет! Должно быть, шейх или сынок какой-нибудь важной шишки». При виде моей одежды даже комиссар[3] вскакивал с кресла и говорил: «Шейх-джи, бетье» – «Присаживайтесь, достопочтенный шейх».

Я говорил отцу:

– Эта одежда мне очень помогает. Вот, например, недавно я ходил к министру. Он подумал, что я шейх из какой-нибудь богатой арабской или персидской семьи. А ты хочешь, чтобы я носил дхоти и куртку. Да меня вообще не будет видно!

Я так и ходил до самых вступительных экзаменов. Родители изо всех сил пытались меня переубедить, но чем сильнее они настаивали, тем… Я им говорил:

– Когда вы от меня отстанете, может быть, я и сменю наряд, но пока вы не угомонитесь, я буду одеваться только так.

Однажды отец взял мои шальвары, куртки и три моих фески, отнес в подвал и спрятал там среди кучи ненужного хлама. А я, не найдя своей одежды после душа, так и вышел голым. Зажмурился и пошел себе через лавку. Иду и слышу, как отец кричит:

– Стой! Вернись! Оденься, бесстыдник!

А я сказал:

– Верни мне мою одежду.

– Никогда не думал, что ты на такое способен. Я-то думал, ты будешь искать свои вещи и не сможешь их найти. Ведь я спрятал их в надежном месте. Тогда ты, наконец, начнешь одеваться нормально. Никак не думал, что будешь разгуливать голым.

– Предпочитаю не говорить, а действовать, – ответил я. – Пустые разговоры ни к чему.

Я даже ни у кого не спросил, где мои вещи. А зачем спрашивать? Можно ходить голым, и тебя тоже будут замечать. Отец сказал:

– Ладно, забирай свою одежду. Только голым не ходи, это еще хуже. Что люди подумают? «У его отца магазин одежды – а он, видите ли, голым разгуливает. Куда его отец смотрит?» О тебе уже и так дурная слава идет, а ты еще хочешь и меня в грязь втоптать? «Посмотрите, мол, бедный ребенок!» Все подумают, что я не могу одеть тебя как следует.

Так все и продолжалось. Я не упускал случая отточить свою смекалку. При любой возможности я пытался найти что-то новое, необычное, проявить свою индивидуальность. Теперь, когда отдельные фрагменты складываются в общую картину, вам легче представить мой внутренний мир. Окружающие просто не в состоянии были понять, что я за человек – какой-то сумасбродный чудак, – но я делал все это умышленно и целенаправленно.

* * *

Я сказал отцу: «Нет». Это было первое, что я сказал у входа в начальную школу:

– Нет, не хочу туда идти. Это не школа, это тюрьма.

Сами ворота, цвет здания… Так странно, но в Индии школы и тюрьмы строят из одинакового красного кирпича и красят в одинаковый цвет. Очень трудно разобраться, где школа, а где тюрьма. Может быть, кто-то умный просто так пошутил? Ему это удалось!

Я сказал:

– И это называется школой? Посмотри на эти ворота! Ты хочешь упечь меня сюда на целых четыре года!?

Отец сказал:

– Этого-то я и боялся…

Мы стояли у ворот, не во дворе, а снаружи, потому что я упирался и не хотел идти внутрь.

– Я всегда боялся, – продолжил отец, – что дед и, главное, эта женщина окончательно тебя испортят.

– И правильно боялся, – ответил я. – Но сделанного не воротишь. Прошу тебя, пойдем домой.

– Что? – воскликнул он. – Ты должен учиться.

– Да уж, вот все и началось, – сказал я. – Меня уже лишают права выбора. И это называется учебой? Если тебе так хочется, то возьми меня за руку и ни о чем не спрашивай. Просто втащи меня во двор. По крайней мере, я хоть буду думать, что учусь в этом ужасном заведении не по собственной воле. Пожалуйста, сделай это для меня.

Конечно, отец очень расстроился, но все же затащил меня внутрь. И хотя он был человеком простым, тем не менее, понимал, что поступает неправильно.

– Как-то не по-людски тащить куда-то собственного сына, – грустно произнес он.

– Не переживай, – сказал я. – Ты поступил верно. Сам бы я никогда не пошел учиться, меня все равно пришлось бы тянуть силком. Если бы я принимал решения, то я бы сказал: «Нет». Но ты – мой отец, ты можешь решать за меня, потому что ты даешь мне еду и одежду, я живу в твоем доме. Естественно, у тебя – все преимущества.

С поступлением в школу моя жизнь стала совершенно иной. До этого я довольно долго жил подобно дикому животному. Да, да, не могу назвать себя диким человеком, потому что диких людей не бывает.

Очень редко на земле появляются дикие люди. Теперь я стал одним из них. Такими были Будда, Заратустра, Иисус. Но моя жизнь в деревне действительно была похожа на жизнь дикого животного.

В школу я ходил не по своей воле, и я рад, что меня тащили туда насильно. Я сам никогда не стал бы ходить в школу. То было действительно кошмарное место. Да все школы ужасны. Было бы здорово, если бы мы могли детей учить, а не образовывать. Любое образование отвратительно.

Как вы думаете, кого я увидел в школе первым? Конечно, своего будущего учителя. В жизни я встречал много разных людей: и красивых, и уродливых, но такого я не видел никогда: ни до, ни после школы! Он был преподавателем и собирался меня чему-то учить. А я не мог даже взглянуть на него. Должно быть, бог очень торопился, когда создавал такое лицо. Наверное, ему приспичило – он быстро слепил что-то непотребное и убежал. В итоге получился полнейший кошмар! У этого человека были только один глаз и нос крючком. Хватило бы и одного глаза, но нос делал его лицо по-настоящему безобразным. Он был просто огромным! И весил, наверное, килограммов сто пятьдесят, не меньше.

Таким был мой первый учитель – точнее, преподаватель. Даже сейчас, встретив его, я бы испугался. Знаете, он скорее напоминал коня, чем человека!

И вот этот первый учитель… Я, кстати, так и не знаю, как его звали на самом деле. Да и никто в школе не знал – я имею в виду детей. Мы прозвали его «учитель Кантар». Кантар по-индийски значит «одноглазый», но это еще и ругательство. Прямой перевод невозможен, слишком много нюансов. В общем, в лицо все обращались к нему «учитель Кантар», а за глаза звали просто Кантаром, «одноглазым».

Однако безобразным было не только его лицо. Что бы он ни делал, все было отвратительно. Разумеется, мой первый день в школе не мог пройти без скандала. Кантар безжалостно наказывал детей. Я никогда больше не слышал о подобных жестокостях по отношению к детям.

Это было на уроке арифметики. Я уже немного умел считать, бабушка потихоньку учила меня математике и чтению. И вот вместо того, чтобы слушать, я смотрел в окно на то, как солнце играет в ветвях чудесного фикуса. Никакое другое дерево так не сверкает на солнце, как фикус. Каждый листик дрожит в собственном танце, а все дерево превращается в бесподобный ансамбль, состоящий из тысячи блестящих певцов и танцоров, и при этом каждый ведет свою партию. Я глядел, как трепещет на ветру листва, как маленькие солнечные искорки отражаются в каждом листочке, как сотни попугаев прыгают с ветки на ветку, наслаждаясь жизнью. Еще бы, им ведь не нужно ходить в школу!

Я сидел и смотрел, и вдруг учитель Кантар прямо-таки набросился на меня.

– Нам стоит с самого начала прояснить некоторые вопросы, – прорычал он.

– Совершенно с вами согласен, – отозвался я. – Я бы тоже хотел прояснить некоторые вопросы.

– Почему же ты тогда смотришь в окно, когда я объясняю материал?

А я сказал:

– Арифметику нужно слушать, а не смотреть на нее. Я же не обязан рассматривать ваше прекрасное лицо, вот я и повернулся к окну. Что касается счета, то я все слышал. Спросите, и я вам отвечу.

Он вызвал меня к доске, и это было началом целой череды долгих неприятностей – не для меня, а для него. Дело в том, что я ответил все верно. Он не мог поверить и сказал:

– Прав ты или нет, но я тебя все равно накажу, потому как не положено на уроке смотреть в окно.

Он велел мне подойти к учительскому столу, а сам вынул из ящика коробку карандашей. Я уже был наслышан об этих знаменитых карандашах. Он вставлял их между пальцами ученика и затем, сильно сжимая ладонь малыша, спрашивал: «Ну что? Теперь все понятно? Хочешь еще?» И это с маленькими детьми!

Я посмотрел на карандаши и сказал:

– Я уже слышал про ваши карандаши, но прежде чем вы начнете свои пытки, запомните – это будет вам дорого стоить. Вас даже могут уволить.

Он рассмеялся. Это был сущий монстр, скажу я вам, подобно чудовищу из ночного кошмара.

– Кто это может мне помешать? – ехидно спросил он.

– Не в этом дело, – спокойно сказал я. – Я только хочу спросить: разве это незаконно – смотреть в окно во время урока? Если к тому же я правильно ответил на ваши вопросы и повторил все, что вы говорили, слово в слово, то все равно нельзя смотреть в окно? Тогда зачем в классе окна? Все равно же целыми днями кто-то кого-то учит, а ночью тут никого нет, и смотреть в окно просто некому.

– Да ты отъявленный негодяй, – сказал Кантар.

– Это правда, – согласился я. – И сейчас я пойду к директору. Хочу узнать, законно ли наказывать меня после того, как я все правильно ответил.

Тут он немного смягчился. Я был удивлен, потому что слышал, что этого человека невозможно задеть.

Тогда я добавил:

– Потом я пойду к председателю городской управы, попечителю этой школы, а завтра приведу сюда комиссара полиции, и они увидят, какой здесь творится произвол.

Кантар вздрогнул. Никто этого не заметил, но я хорошо вижу то, что скрыто от глаз большинства людей. Порой я не вижу чего-то большого, но ни одна самая маленькая, самая микроскопическая деталь не ускользнет от моего взгляда.

– Вы дрожите, – сказал я, – хотя никогда в этом не признаетесь. Но мы еще посмотрим. Для начала я пойду к директору школы.

Я действительно отправился к директору, и он сказал:

– Я знаю, что он мучает детей. Это незаконно, но я ничего не могу поделать. Он здесь самый старый учитель, его учениками были почти все жители этого городка, их отцы и деды. Его все боятся.

– А мне наплевать, – сказал я. – Мой отец и мой дед тоже учились у него. Но мне все равно, у кого учились мои родители. На самом деле, это не моя семья. Я вырос далеко отсюда, так что здесь я чужой.

Директор кивнул:

– Я сразу понял, что ты не здешний. Мальчик мой, не нарывайся на неприятности. Он тебя замучает.

– Это будет непросто, – ответил я. – Я объявляю войну любым пыткам и буду бороться до конца.

Я ударил кулаком по столу. Да, это был детский кулак маленького мальчика, но я сказал:

– Мне наплевать на образование. Меня волнует свобода. Никто не смеет меня мучить. Покажите мне правила поведения в школе. Я еще не умею читать. Где тут написано, что ученик не имеет права смотреть в окно, даже если правильно отвечает на все вопросы?

– Если ты ответил на все вопросы верно, то, естественно, не имеет значения, куда ты смотрел, – согласился директор.

Тогда я сказал:

– Пойдемте со мной.

Директор всегда носил с собой потрепанную книгу со сводом школьных правил. Не думаю, правда, что ее вообще кто-нибудь читал. Придя в класс, директор сказал учителю Кантару:

– Вы лучше его не наказывайте, это может аукнуться. Похоже, он не из тех, кто легко сдается.

Но учитель Кантар тоже был не из тех. Если он чего-то боялся, то становился еще более агрессивным и жестоким.

– Не беспокойтесь, я ему покажу, – процедил он сквозь зубы, – кому нужны эти правила. Я всю жизнь проработал в школе, а этот сопляк еще смеет меня учить!?

– Завтра в этом здании будете либо вы, либо я, – предупредил я его. – Вместе нам здесь делать нечего. Так что подождем до завтра.

Я побежал домой и рассказал все отцу.

– Так я и думал, – со вздохом сказал отец. – Ты не только сам в беду попадешь, но и других за собой потянешь, и меня заодно.

– Нет, – сказал я. – Я рассказываю тебе лишь для того, чтобы потом, когда тебя спросят, ты не говорил бы, что ничего не знал.

Я отправился к комиссару полиции. Он оказался добродушным парнем. Я и не думал, что полицейские могут быть таким приветливыми. Он сказал мне:

– Знаю я этого учителя. Он и моего сына наказывал. Просто никто на него не жаловался. Жестокое обращение с детьми противозаконно, но пока нет жалобы, ничего нельзя сделать. Я тоже не подавал иск… боялся, что он оставит сына на второй год. Всего несколько месяцев оставалось до средней школы, вот я и решил не связываться.

– Тогда я подаю официальную жалобу, – сказал я. – Мне все равно, переведут меня дальше или нет. Я готов учиться в одном классе хоть всю жизнь.

Он взглянул на меня, похлопал по плечу и сказал:

– Здорово, что ты такой смелый. Завтра я пойду с тобой.

Я тут же помчался к председателю городской управы, который оказался просто тряпкой.

– Знаю, – сказал он. – Но ничего не могу сделать. Придется терпеть. Рано или поздно все привыкают.

Тогда я сказал… я помню каждое слово:

– Я не собираюсь терпеть то, что противоречит моим внутренним убеждениям.

– Раз так, – сказал он, – я ничем не могу тебе помочь. Сходи к моему заместителю, может, он тебе чем поможет.

За этот совет я ему до сих пор благодарен, потому что его заместитель по имени Шамбху Дубе оказался единственным достойным человеком во всем нашем городе. Я постучал в дверь его кабинета. Помните, мне было всего восемь или девять лет, а он был заместителем председателя городской управы.

– Войдите, – услышал я.

Скорее всего, он ожидал увидеть почтенного джентльмена и при виде меня слегка смутился.

Я сказал:

– Простите, что я еще маленький. Больше того, у меня нет никакого образования, но я бы хотел подать жалобу на учителя Кантара.

Он внимательно выслушал мой рассказ о том, как этот человек издевается над первоклассниками, как он вставляет им карандаши между пальцев и потом сильно сжимает ладонь, как он засовывает ученикам иголки под ногти… Заместитель председателя просто не мог в это поверить!

– Я, конечно, слышал некоторые сплетни, – сказал он. – Но почему же никто не жаловался?

– Люди боятся, что он станет издеваться над их детьми еще больше.

– А ты не боишься? – спросил он.

– Нет, – ответил я. – Потому что я готов остаться на второй год. Это все, что он может сделать.

Я сказал, что готов оказаться неуспешным и буду драться до последнего.

– Либо он, либо я – вместе в этой школе нам не бывать.

Шамбху Дубе подозвал меня к себе и взял меня за руку:

– Мне всегда нравились смелые люди, но я никогда не видел столь юных бунтарей. Ты молодец!

Мы подружились, и наша дружба продолжалась до самой его смерти. В нашем городке, по сути деревне… Двадцать тысяч жителей, по индийским меркам это еще деревня. В городе должно жить не меньше ста тысяч человек, и тогда он все еще будет маленьким городишкой. А там, где больше полутора миллионов, – вот это уже большой город. Так вот, в нашей деревне я ни разу не встречал человека, который мог бы сравниться с Шамбху Дубе по талантам и душевным качествам. Кому-то покажется, что я преувеличиваю, но я во всей Индии такого человека больше не видел. Он такой один.

Пока я бродил по всей стране, он терпеливо, месяцами, дожидался, когда я вновь загляну в родной город хотя бы на денек. Он единственный встречал меня на вокзале, когда мой поезд приходил в ту деревню, – конечно, не считая моих отца и матери, они тоже приходили. Но Шамбху Дубе не был моим родственником, он просто меня любил. И эта любовь началась с той самой встречи, в день, когда я решил бороться против учителя Кантара.

Шамбху Дубе был заместителем председателя городской управы, и он сказал:

– Не волнуйся. Этот мерзавец будет наказан. Считай, что он уже уволен. Он подал заявление о продлении срока его деятельности, но мы ему откажем. С завтрашнего дня в школе его не будет.