Читать книгу Айзек и яйцо - Бобби Палмер - Страница 3

Айзек Эдди стоит на мосту, раздумывая: прыгнуть или нет. Его пальцы впиваются в ледяной каменный парапет. Дыхание клубится паром, застилает глаза. Он переминается с ноги на ногу – тротуар хрустит под его ступнями утренним инеем. Если он и правда пытается набраться храбрости, чтобы перекинуть замерзшие ноги через край и нырнуть в разверзшуюся где-то внизу пустоту, то безуспешно. Айзек наклоняется над парапетом и видит реку, в бешенстве оплевывающую плотину белой пеной. Он вглядывается в бурлящий поток, моргает. Он не плачет, хотя пролитых им за последние несколько недель слез хватило бы на еще одну такую же реку. Может быть, слезы сбивает с глаз ветер. Может быть, они превращаются в льдинки, не успевая скатываться по щекам. Он не плачет – но это вовсе не означает, что Айзек потерял способность чувствовать. Просто его совершенно не трогают вода и разделяющая его с ней пропасть. Он думает о других вещах. Его душа не здесь. Река скалится, рычит на него – но Айзек Эдди слишком далеко, чтобы обращать на ее потуги внимание.

Он вдыхает, потрясенно и хрипло, как будто только что нечаянно переместился сюда из каких-то неведомых мест. Легкие заполняет ледяной воздух. Он осматривает мост – поворачивает голову в одну сторону, в другую. Его тело окоченело от холода. Окоченело настолько, что даже дрожь уже отступила. Айзек щурится, пытаясь вспомнить, как он здесь очутился. Он узнает это место – и понимает, что пришел сюда не пешком. Не получилось бы пешком – при всем желании. Потому что оказался он у черта на куличках. Он явно пил, а после явно сел за руль. Плохое сочетание. Он не сомневается, что был пьян – он чувствует во рту алкогольный привкус многочасовой выдержки. Еще меньше он сомневается в том, что приехал сюда на своей машине – вон она, стоит в рытвине у моста, с включенными фарами и открытой нараспашку водительской дверью. Двигатель давится холостыми оборотами. Машина напоминает сбитое на дороге животное, издыхающее в канаве под белесым, словно кости, небом. Шум реки почти полностью заглушает настойчивое динь-динь-динь, напоминающее об открытой двери. Айзек и правда не помнит, как вышел, не захлопнув ее. Он не помнит дорогу, не помнит рассвета, который совсем недавно начал разгораться на горизонте – где-то между машиной и его дежурной точкой на мосту. Он не помнит, как попал сюда, откуда приехал. Он вообще мало что помнит.

Айзек снова опускает взгляд на воду – она приветствует его порывом ветра в лицо. Он мерзнет. Теперь он чувствует, как холод впивается в горло, заползает за воротник грязной рубашки, сдавливает ребра. Как выжимает из него воздух, обездвиживает – так что Айзеку остается только дрожать, еще крепче вцепившись в парапет. Снега нет, но ощущение такое, будто он попал в метель. Он представляет свои посиневшие уши и нос. Айзек понятия не имеет, где оставил пальто, а костюм, в который он одет, меньше всего предназначен для защиты от разгульного речного ветра. Он хочет немного растереть продрогшие плечи и пытается пошевелить руками. Бесполезно, тело его не слушается. Айзек завороженно наблюдает, как река перекатывается по блестящим камням и сломанным ветвям, гадая, не несет ли она свои воды еще и по собачьим трупам.

МОСТ СОБАК-САМОУБИЙЦ

Перед глазами всплывает газетный заголовок. Он ведь не придумал его? Айзек, конечно, мало что помнит, но новость, слепленную из пары наспех состряпанных анекдотов и местной городской легенды, он не забыл. Собаки, которым случается бывать на этом мосту, частенько спрыгивают с него. Некоторые утверждают, будто несчастных животных пугает обосновавшийся здесь дух злобного мастифа. Другие, чье мнение кажется более экспертным, винят во всем зов природы, точнее – запахи, доносящиеся из прибрежных зарослей. Еще точнее – запах поселившихся в них куниц. Собаки кидаются по следу, не успевая вовремя осознать, что совершают роковую ошибку. В погоне за едой прыгают навстречу смерти.

Айзеку бы такую целеустремленность.

Кого он обманывает? Айзек ни за что не прыгнет. Даже чертенок на его плече – этот тонкий голосок, раздающийся в голове, который вроде бы должен подстрекать его к решительному шагу, – протестует.

«Не прыгай! – пищит он насмешливо. – Тебе есть ради чего жить!»

Айзек понимает, что чертенок считает эту шутку забавной. А еще он не сомневается, что будет следовать его приказам. Он закрывает глаза, раскачивается взад-вперед на каблуках, перегибается через край парапета, будто хочет упасть случайно, ненароком. Стоит разжать руки – и гравитация сделает все за него. Он снова распахивает глаза – и перед глазами распахивается бездна. У Айзека сводит живот. Возможно, всему виной инстинкт самосохранения. Но куда вероятнее – выпивка. Он закашливается, сплевывает. Айзека рвет прямо в пропасть. Содержимое его желудка отправляется в свободное падение, подхватывается ветром и пропадает из виду. Он смаргивает слезы, к горлу подступает желчь иного рода. Далеко внизу бурлит – словно закипает – черная как смоль вода. В груди Айзека тоже что-то закипает. Вена на лбу пульсирует так, будто готова вот-вот лопнуть. Он отчаянно хватается за парапет – шершавый камень вгрызается в его ладони – и наконец кричит.

Кричит болезненно. Были бы здесь птицы, он бы непременно их распугал. Крик эхом отлетает от каменного моста, от лесистых речных берегов, от самой воды. Бурный поток перестает вспениваться, врезаясь в плотину, стихает, вслушивается. Деревья замолкают. Кажется, само время замирает. Наконец – из ниоткуда – раздается ответный крик.

Вообразите себе картину: Айзек, перевесившись через парапет старого каменного моста, склоняет голову набок – на манер любопытного пса – и всматривается в заросли на берегу реки, в те самые, у которых он оставил свою машину. От его губ тянется вниз, покачиваясь на ветру, блестящая нить слюны. Вообразите себе непроходимый лес, землистый склон, изрытый змеящимися к воде корнями. И вообразите этот звук. Не динь-динь-динь, доносящееся из рычащей машины, не рев воды. Вообразите себе крик – леденящий кровь, мурашками пробегающий по коже, сводящий желудок крик. Тот, что вырывает тоску из груди Айзека и размалывает ее в пыль. Люди так не кричат. И куницы, кем бы эти зверьки ни были, так не кричат. Этот крик не может принадлежать ни одному животному в мире. Вообразите себе крик, который не похож ни на человечий, ни на звериный, ни на нечто среднее. Вообразите мутную реку вероятностей, уволакивающую вас в свою пучину. Любой, пребывающий в здравом уме и рассудке, разогнулся бы, запрыгнул в машину и уехал навстречу рассвету так быстро, как только смог бы. Но Айзеку до здравого ума далеко, к тому же в этом вое ему что-то послышалось. Что-то безнадежное. Беспомощное. Айзек не успел вытереть рот, когда понял: он последует за криком.

Он утирает губы. Разгибается. Едва не опрокидывается на дорогу и наконец, пошатываясь, отходит от края. Айзек, шаркая подошвами по заледенелому асфальту, направляется туда, где его все еще ждет продолжающая упорно пиликать машина. Он сходит с моста и сворачивает от автомобиля в сторону леса. Под ногами похрустывает лесная подстилка из сгнивших цветов и целлофанового мусора. Он добирается до первого дерева и, затаив дыхание, вглядывается в распластавшиеся за ним тени. Лучшие детские сказки начинаются с похода в лес, только вот история Айзека вовсе не для детей. Он уже слишком взрослый, чтобы его взялись воспитывать волки, слишком большой, чтобы провалиться в кроличью нору, слишком искушенный, чтобы прельститься пряничным домиком. Свой счастливый конец он уже получил – и уже потерял. Айзек колеблется, оглядывается на свою машину. Как нарочно, снова раздается крик. Сколько боли – до боли знакомой. Не удостоив тени повторного взгляда, Айзек ныряет в подлесок.

Пока он съезжает по береговому склону, мох оглаживает склизкими пальцами спину его пиджака. Айзек крадется по устилающей землю влажной листве, отбиваясь от низко свисающих ветвей. Сучья и шипы впиваются в предплечья и ладони. Переплетающиеся между собой корни изо всех сил стараются сбить Айзека с ног. Пару раз они даже преуспевают – и этого достаточно, чтобы его черные брюки промокли насквозь, а некогда выходные ботинки захлюпали, словно напитавшиеся водой кухонные губки. Он не переживает о переохлаждении или обморожении. Он думает только о крике, крике, представляющемся невозможным в этом лесу, завеса которого заглушает даже рев близлежащей реки. Он снова в нерешительности замирает. Что, если лес водит его за нос? Айзек вертится по сторонам, будто из-за ветвей за ним наблюдают тысячи глаз. Он трезвеет. Он крутится и крутится, оглядываясь назад – на свою машину, всматриваясь вперед – в неизвестность. Он дезориентирован. Он даже не может вспомнить, откуда пришел. Ему тоже хочется закричать, хочется позвать на помощь. Его останавливает божественное вмешательство разгорающейся зари. Занавес царящей в лесу тьмы мгновенно поднимается, чудотворные лучи солнца пробиваются сквозь ветви и освещают подлесок. Тогда Айзек видит его.

Яйцо. Посреди поляны, купаясь в небесном свете, который, кажется, бросает вызов и без того отступающему ночному мраку, сверкает яйцо. Только вот картина эта не поддается никаким законам логики. Сама поляна, идеально круглая и неестественно первозданная, освещенная лучами, струящимися через такой же идеальный просвет в лесном навесе, выглядит искусственной. Кажется, будто что-то примяло чащу в этом месте – и получилась лужайка, напоминающая гигантское гнездо. Яйцо белеет в самом ее центре, под сенью мокрых листьев и ветвей. Белеет жутковато. Как жемчужина в пасти огромнейшей в мире устрицы. Нет, белее жемчужины. Белеет, как ничто на свете. Овал пустоты, вырезанный из чистого листа бумаги детскими ножницами. Вырезанный и посаженный на клей-карандаш в центр этой поляны. Только капли росы, дрожащие на белой поверхности яйца, убеждают Айзека в его реальности и трехмерности. Айзек трет глаза. Яйцо не исчезает. Яйцо остается объемным. Яйцо по-прежнему завораживает, и его великолепие только подчеркивается тусклыми грязно-коричневыми, приглушенно-зелеными красками фона и сверкающими на белой скорлупе бриллиантами конденсата. В лучах солнца, струящихся сквозь прогалину над головой, оно блестит, будто произведение Фаберже, подсвеченное на витрине. Только оно крупнее. Гораздо крупнее. Больше полуметра, навскидку.

Впервые за несколько недель Айзек испытывает чувство, отличное от отчаяния. Он несколько раз моргает, трет и без того красные глаза. Ну, здравствуй, старое доброе любопытство. Приоткрыв рот, Айзек вглядывается в переплетение ветвей, со всех сторон обвивших поляну, в поисках хоть какого-нибудь намека на происхождение яйца. Он осматривает землю на предмет огромных следов. Поднимает голову, почти ожидая увидеть в небе силуэт какого-нибудь еще более огромного зверя. Ему вспоминаются «Парк Юрского периода» и рябь, пробегающая по поверхности налитой в стакан воды при приближении тираннозавра. Но на поляне царит пронзительная, мертвая тишина. Взгляд Айзека снова падает на яйцо. Он ничего не может с этим поделать. В яйце есть нечто всепоглощающе притягательное, кажется, что эта его белоснежно-чистая невероятность досуха выпивает все цвета подобравшегося слишком близко леса. На нем нет ни пятнышка грязи. А какого оно размера!

«Ложкой такое яйцо не разобьешь, – проносится в голове у Айзека, – разве что лопатой или кувалдой».

Айзек сглатывает, внезапно осознав, где находится. Он чувствует кислый привкус во рту. Яйцо порождает множество вопросов одним лишь фактом своего существования, и на самый важный из них Айзек все еще не знает ответа. Откуда донесся тот крик?

Айзек снова осматривает поляну, нервно переминаясь с ноги на ногу, и сухие ветки, устилающие землю, хрустят под его ботинками. Он пугается этого хруста и скрючивается в позе эмбриона. Зажмуривается, обхватывает руками колени. Но никто не нападает. Айзек приоткрывает один глаз, затем другой и прячется за ближайшим деревом. Он продолжает всматриваться в тени: вдруг среди них затаился кто-то громадный – мать, способная отложить такое яйцо. Блуждающим взглядом он ощупывает округу, то и дело косясь на центр поляны. Как-то раз Айзек видел на развернувшемся посреди города фермерском рынке страусиное яйцо – и его находка выглядит в четыре, а возможно, в шесть или даже в восемь раз больше. Примерно как яйцо динозавра. Хотя яйцо динозавра он тоже видел – в Музее естествознания. И оно было бежевым, похожим на пятно от пролитого чая, а не вызывающе белым, будто замазка на тетрадном листе. Айзек размышляет, что может скрываться внутри, что из него вылупится. Он снова вспоминает крик, источник которого так и не смог определить. В его голове он теперь звучит агрессивным рыком, а не жалобным плачем. В прежней жизни Айзек уже бежал бы к своей машине. Сейчас смерть в когтях птеродактиля кажется ему милосердно быстрой.

Айзек оглядывается через плечо, затем снова всматривается в яйцо. Он мечтает, чтобы оно было больше, намного больше. Чтобы оно опрокинулось и расплющило его под своей гладкой белой скорлупой. Какая легкая была бы смерть. Раз уж Айзек так и не набрался смелости спрыгнуть с моста, почему бы гравитации не настигнуть его иным образом? Интересно, убило бы такое яйцо Айзека Эдди, если бы упало посреди этой поляны? Похоронило бы оно под собой не только Айзека, но и всю его боль? Айзеку уже кажется, будто он очнулся на мосту давным-давно, будто река бушует за тысячу километров от этого места. Сейчас он всем своим существом сконцентрирован на обнаруженном в лесу яйце. Он смотрит на него и внезапно вместо желания умереть чувствует нечто совершенно противоположное – стремление жить и бороться за жизнь. В нем будто бы просыпается первобытный материнский инстинкт. Он знает, что тот крик был криком безнадежности, криком утраты. Знает – в глубине души, – что яйцо бросили. Прямо как его. Знает, теперь уже знает, что собирается забрать яйцо домой.

Любой, оказавшись в промокшей шкуре Айзека, почувствовал бы то же самое. А что еще делать? Оставить яйцо на растерзание лисам и совам? Оставить гнить на радость куницам и собакам с суицидальными наклонностями?

Айзек даже не осознает, что двигается. Кажется, ноги – которые совсем недавно слушались крайне неохотно – сами выносят его из-за дерева на середину поляны. Просто в какой-то момент он обнаруживает себя над яйцом. Он неуверенно покачивается, щурится, пытаясь разглядеть между деревьями красноречивое свидетельство приближения карающего материнского когтя. Затем откашливается.

«Возьми яйцо», – нашептывает ему внутренний голос.

Он в последний раз оглядывается через плечо, а затем наклоняется и поднимает яйцо. Оно легче, чем он думал. И мягче. Скорлупа не оказывается ни жесткой, ни холодной, как у любого нормального яйца. Оно податливое и влажное, будто шарик только что замешанного теста. Будто очищенное вареное яйцо. Правда, это явно не очищено. От него веет знакомым запахом мокрой – и ни капельки не мертвой – собаки. Из-под влажной скорлупы пробивается тепло, которое может исходить только от живого существа. От которого в душе Айзека начинает тлеть воспоминание, вписанное в мышечную память: на ощупь его находка слишком мало похожа на найденное посреди леса яйцо и удивительно сильно – на грелку в плюшевом чехле. Почему ему в голову пришла именно эта ассоциация? Айзеку двадцать девять лет, и по крайней мере двадцать из них в плюшевых грелках он не нуждался. Откуда они взялись в его жизни? От нее, конечно. Все в его жизни – от нее. Когда Айзеку невыносимо жарко, она каким-то образом умудряется – умудрялась – мерзнуть. На эти случаи у нее была припасена грелка в плюшевом чехле. Которую она укладывала в кровать между ними.

Айзека охватывает ужасное, до боли знакомое чувство. Будто земля уходит из-под ног, будто каждое из столпившихся вокруг него деревьев с корнями вырвали из почвы, будто все в мире расплющилось – все, кроме Айзека, – и у него не осталось ничего, только настежь распахнутое небытие, пронизывающее его с хлестким упорством тысячи зимних ветров. И все эти ветра, все эти ледяные реки, с которых они приносятся, заключены внутри одного тела. Все начинается с дрожи в животе. Желудок словно подскакивает до границы с верхними слоями атмосферы и, за неимением альтернатив, падает вниз. Сердце екает – и отправляется следом. Внутренности будто рассыпаются, рассыпается само его существо, и Айзек начинает судорожно хватать ртом воздух. Гравитация ополчается против него. Айзек стоит посреди поляны – слишком далеко от дерева, о которое он опирался пару минут назад. Он захлебывается, как будто тонет в пучине, задыхается, словно с поляны выкачали весь воздух. Наконец он падает на колени, но яйцо не роняет. На всякий случай он прижимает его к себе еще сильнее, чем раньше.

«Что я творю? – спрашивает Айзек сам себя. Воздух застревает у него в горле, кровь в венах густеет. Он в напрочь загубленном костюме стоит на коленях посреди мокрой от росы поляны в незнакомом лесу и, изо всех сил пытаясь восстановить дыхание, баюкает огромное белое яйцо, найденное им в ворохе лесного перегноя. – Что мне делать?»

На мгновение Айзеку кажется, что он заблудился. С трудом дыша, с трудом разбирая дорогу, он пробивается через подлесок обратно к мосту. Потом он слышит доносящееся издалека динь-динь-динь и замечает сочащийся сквозь кроны деревьев утренний свет. Он идет им навстречу – и они выводят его к дороге, к машине, к реальности.

Случайному наблюдателю эта картина показалась бы до смешного нелепой: измученный мужчина, ковыляющий на рассвете из леса с необычайно легким для таких внушительных размеров яйцом в руках. Он держит его неловко, между локтем и изгибом шеи, будто пытается найти ключи от дома, не уронив пакет с продуктами. Кряхтит, ощупывая пассажирскую дверь в поисках ручки. Но никаких случайных наблюдателей, готовых составить мнение об увиденном, здесь нет. Айзек открывает дверь, осторожно перекладывает жестяную коробку из-под песочного печенья «Олд Уокерс» на заднее сиденье и водружает яйцо на пассажирское кресло. Сам он усаживается рядом и, вцепившись в руль, пристально вглядывается в собственное отражение в зеркале заднего вида. В свою посеревшую за последнее время кожу. В поседевшие волосы. Цвет сохранился только в его усталых глазах, и этот цвет – красный. Его рубашка разукрашена грязью и мхом, а лучший костюм непоправимо испорчен. Список недавно утерянных вещей пополнил еще и галстук. Зато он кое-чем разжился – огромным, более чем полуметровым яйцом с гладкой белой скорлупой и выраженным затхлым запахом. Айзек пристегивает свою находку ремнем безопасности. Он понятия не имеет, что кроется внутри, и определенно не настроен убивать утро на очистку ковриков своего «Форда Фиеста» от размозженного полулитрового желтка. Он смотрит на яйцо и снова – в свои воспаленные глаза в зеркале заднего вида. Затем переводит взгляд на небо, разверзшее свою белесую пасть над скользким асфальтом. Айзек припоминает лампы, которыми они в школе обогревали куриные яйца, и включает подачу теплого воздуха. В памяти всплывает бег с яйцом на ложке[1] и бодрящий прилив адреналина после успешного преодоления финишной черты с уцелевшим грузом. Айзек качает головой, включает первую передачу и уезжает.

Мост перекинулся через реку за городом, минутах в пятнадцати езды от дома Айзека, путь которого лежит теперь по, благо, пустынным проселочным дорогам. По дороге Айзеку не встречается ни одной живой души, и он наконец задает себе, яйцу и даже перекочевавшей на заднее сиденье жестяной коробке из-под печенья все те вопросы, что роятся в его стремительно трезвеющем сознании.

Что же внутри?

Что-нибудь опасное?

Как скоро оно вылупится?

Надо было оставить его в лесу?

Может, отнести его туда, где взял?

А если вернусь – и станет еще хуже?

Но разве забрать яйцо – преступление?

Допустим, но могут ли меня поймать?

А посадить в тюрьму за это могут?

На сколько же лет это потянет?

Может, избавиться от яйца?

Может, приготовить?

Как приготовить?

У Айзека у самого мозги всмятку – какие уж тут ответы. Жестянка из-под печенья солидарно помалкивает. Как и яйцо, которое ввиду своей яичной природы говорить не умеет. Но Айзек все равно продолжает спрашивать, не уверенный, про себя он это делает или вслух. Он нервно барабанит ладонями по рулю и время от времени бросает тревожные взгляды в зеркала, надеясь не увидеть в них синие огни, нагоняющие его в сопровождении визгливой сирены. Он уверен, что яйцо – контрабанда. В нем могут быть наркотики, или оружие, или что-то похуже. Уиу-уиу. Он ругается себе под нос. Если в окно его машины постучит полицейский, Айзеку придется опустить стекло.

– Не спится, сэр? – может спросить полицейский, и лоб Айзека непременно покроется испариной. Патрульный нахмурится и укажет ручкой на пассажирское сиденье: – Омлет готовите?

Айзек подозрительно громко рассмеется, и его участие в перевозке контрабандой… чего-то… перестанет быть тайной. Он знатно перебрал – и алкотестер выдаст его с потрохами. И что тогда? Айзек бросает очередной взгляд на яйцо. На языке вертится еще один вопрос. Он хочет увериться, что не сходит с ума. Но, прежде чем он успевает уточнить у своих молчаливых слушателей эту деталь, он осознает, что приехал домой.

Айзек выходит из машины, которую он припарковал прямо на тротуаре. Сейчас это кажется мелочью. Бледное зимнее солнце быстро карабкается по небосводу – совсем скоро вслед за ним потянутся и соседские жалюзи. Даже любопытно, спишут ли они его неподобающую парковку и еще более неподобающий внешний вид не на недавние события в его жизни, а на яйцо? Наверняка его находка вызовет у них множество вопросов, на которые у Айзека, как он уже понял, ответов нет. Он не хочет делиться яйцом с посторонними.

«Оставь мне хотя бы это», – думает он.

Убедившись, что все окна, выходящие на улицу, задернуты шторами, Айзек отстегивает своего необщительного пассажира и, кое-как прикрывая его полой вымокшего пиджака, направляется к входной двери. По крайней мере, на этот раз ему не придется возиться с ключами – он никогда не запирает дом. Айзек толкает дверь – и встречает сопротивление подпирающей ее лавины нераспечатанных писем, счетов и рекламных буклетов. Дом выглядит заброшенным. В каком-то смысле Айзек и правда освободил его несколько недель назад. Он не живет здесь – просто существует. А вот дом живет: цепляется за лодыжки Айзека ворохом нетронутой почты, приветствует его чахнущими, умирающими цветами на столике у стены и прогорклым запахом испортившийся еды, которым веет из-за приоткрытой кухонной двери. Откуда-то доносится звук капающей из крана воды. В одной из комнат жужжит муха. Мгновение Айзек нетрезво покачивается, молча прислушиваясь и не выпуская яйцо из рук. Как будто ждет, что кто-то выйдет встретить его. Но никто не выходит. Его горло сдавливает спазм. Глаза наливаются лихорадочным блеском. В прихожей зябко, и по его спине пробегает дрожь. Кажется, яйцу в руках Айзека тоже холодно, лучащееся из-под скорлупы тепло стремительно угасает. Айзек снова вспоминает грелку в плюшевом чехле. Вспоминает, как она засовывала ее в пижамные штаны, чтобы уложить поближе к животу. Не лучший ее образ. У него на телефоне даже сохранилась фотография. И думать не смей ее выкладывать! Вспоминает, как они смеялись до слез. Вспоминает ее холодные ноги, холодные руки. Вспоминает, как она касалась его под одеялом – словно тайком проносила в их постель кубики льда. Как подсовывала, пытаясь согреться, свою босую стопу под его ногу, а руку – под его голую спину. Как он ворчал и извивался.

– Как ты умудряешься постоянно мерзнуть? – не мог понять он.

– Все относительно. Как ты умудряешься постоянно меня согревать?

В доме Айзека царит холод не меньший, чем на реке, в которую он, к сожалению, так и не прыгнул. Он стоит в сугробе запечатанных писем и выдыхает клубы теплого воздуха. Он принюхивается и опускает взгляд на яйцо. Его глаза округляются. С губ слетает очередное ругательство. Он роняет яйцо на подушку из долговых выписок и меню на вынос, вылетает на улицу и бежит по дорожке к своей машине, обе дверцы которой он оставил открытыми. Айзек хватает с заднего сиденья жестяную коробку из-под печенья и, прикрыв глаза, прижимается лбом к холодному металлу. Затем захлопывает дверь и возвращается в дом. Снова замирает в бумажном сугробе, размышляя, что делать дальше. Он разглядывает яйцо, угнездившееся в ворохе писем у его ног. Белоснежная скорлупа потускнела, будто под ней погас свет. И что тут можно предпринять? Она бы знала. У нее были ответы на все вопросы. Айзек прокручивает в голове бесконечную киноленту их разговоров в поисках чего-нибудь применимого к ситуации. Однажды она рассказывала ему историю об осиротевшем ягненке с фермы, на которой она выросла. Она всегда выкармливала из бутылочки оставшихся без матери барашков. Но был один, который никак не мог согреться. Ягненка заворачивали в пледы, в полотенца, она даже пожертвовала собственное одеяло – впустую. Потом кому-то пришла в голову гениальная в своей простоте идея – «Ага»[2]. Рискуя в конечном итоге получить на обед жареного ягненка, маленькое дрожащее тельце затолкали прямо в разогревающуюся духовку. И это сработало – агнец не пал невинной жертвой. Услышав эту историю, Айзек, который и ферму-то впервые увидел, только будучи подростком, рассмеялся, покачал головой и высказал предположение, что росла она, поди, на страницах одной из книг Беатрикс Поттер[3]. У кого дома стоит духовка фирмы «Ага»? Кто станет кормить ягнят из бутылочки? Она пожала плечами и сообщила ему, что, пока он сидит в своей скорлупе, мимо проплывает целый неизведанный мир.

Айзек запирает входную дверь, направляется в гостиную и осторожно ставит жестянку на каминную полку. Затем возвращается и забирает яйцо, валяющееся на перине из заполонивших прихожую писем. Откуда в этом маленьком убогом домишке взяться элитной духовке? Хотя яйцо и не поместилось бы в ее компактные недра. Зато под каминной полкой притаился самый примитивный очаг – к нему-то Айзек и переносит яйцо. Сквозь жалюзи в комнату начинают пробиваться солнечные лучи, поэтому Айзек опускает глаза в пол. Свет он не включает. Он действует медленно, размеренно. Укладывает в очаг несколько поленьев, старую газету и щепы для растопки. Поджигает – и тут же гасит спичку, не желая освещать все то, что он не хочет видеть. Айзек стаскивает раскиданные по комнате подушки и пледы к камину и мастерит на полу импровизированное гнездо. Устроив в нем яйцо, он принимается ворочать поленья. Пламя начинает разгораться. Айзек сидит на коленях, не отрывая взгляда от яйца. Здесь, на полу гостиной, перед камином, его скорлупа сияет белизной пуще прежнего. Но это еще не все. Оказавшись у потрескивающего пламени, вдали от холодной сырой поляны, яйцо наконец начинает высыхать. И по мере высыхания оно… обрастает. То, что еще недавно казалось гладкой скорлупой, вздымается и растрепывается. От удивления Айзек приоткрывает рот. Он забывает, как дышать, волосы на руках встают дыбом. Айзек приходит к осознанию, что на яйце никогда не было скорлупы, зато был мех. Прилизанный утренней росой, а теперь распушившийся, как, должно быть, шерсть на том осиротевшем ягненке, пока он грелся в духовке. Айзек не может до конца поверить своим глазам. Яйцо и впрямь покрыто мохнатой белой шубкой.

– Что же ты такое? – шепчет Айзек.

Но яйцо остается яйцом в достаточной мере, чтобы по-прежнему не уметь ответить. Айзек не знает, сколько времени проходит, пока он зачарованно рассматривает свою находку. В камине подрагивает пламя, яйцо по-прежнему молчаливо ютится у огня, а Айзек, так же молчаливо, сверлит его взглядом. Наконец колени начинают ныть, а пламя – затухать. У Айзека слипаются глаза. Возможно, его разморило идущее от огня тепло. Или дает о себе знать усталость – он не спал со вчерашнего утра. Айзек, позевывая, отступает в противоположный конец комнаты – к дивану. Еще несколько минут он наблюдает за яйцом оттуда, затем натягивает на ноги один из многочисленных пледов. Он никогда не понимал, зачем им столько одеял – куда уж жарче. Но она мерзла – и теперь он благодарен ей за их изобилие. Ему становится все тяжелее держать глаза открытыми, он ложится и почти сразу начинает храпеть, впервые с начала января погружаясь в настоящий, полноценный сон. Сквозь дрему он смутно различает, как галдят на улице разбредающиеся по школам дети, как пробивается сквозь жалюзи утренний свет, как время от времени потрескивают в камине поленья. К тому времени, когда яйцо начинает шевелиться, Айзек уже крепко спит.

Сначала от пушистой скорлупы отделяется небольшая лента. Она скользит по округлому боку яйца, словно язычок замысловато вшитой молнии. Затем к ней присоединяется вторая – только она начинает разматываться с противоположной стороны. Наконец вся шубка яйца начинает искриться рябью и бурлить стремительными волнами, будто торнадо в отрисованном старательными аниматорами «пыльном котле»[4]. Но диковинное представление заканчивается, едва успев начаться. По обеим сторонам яйца теперь свисают две пушистые белые ленты. То, что находится между ними, все еще напоминает по форме яйцо, хотя таковым оно, очевидно, не является.

Одно из поленьев в камине с треском переламывается пополам. Пламя победоносно шипит, салютуя искрами, и яйцо, словно откликаясь огненным всполохам, открывает глаза.