Читать книгу Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Акимов - Страница 7

Так вот, Дюрер. По воскресеньям, понятное дело, после утренней службы ходили гулять, и тут уже склонности проявлялись, разводя иногда в разные стороны. Мужа Елены, высокого, лысоватого, неулыбчивого Йенса, Пинакотека не привлекала совершенно, ни старая, ни новая, и после службы он и Елена садились обычно в длинный мюнхенский трамвай и отправлялись по узким мюнхенским рельсам в знаменитый Английский парк, где до обеда просто гуляли. Елена говорила Ольге, когда оставались вдвоем, что гуляли почти всегда совершенно молча. Ольга долго обычно оставалась в церкви – помогала батюшке, за покупками ходила, объявления писала, хотя никаких официальных должностей в приходе не занимала. Но так уж была устроена, и так уж повелось. Часам к пяти все сходились в одном и том же ресторанчике неподалеку от дома, где их знали и по воскресеньям ждали и где они всегда – когда втроем, когда впятером – долго и со вкусом обедали.

Петр же Николаевич каждое воскресенье после службы ходил в Пинакотеку – и Вера с ним. Они любили ходить по знакомым залам, смотреть на знакомые картины, обмениваться репликами – тоже почти всегда ожидаемыми и привычными.

В то утро они остановились около Дюрера, любимого обоими, и глядели молча на портрет молодого человека в меховом воротнике, на поразительные прозрачные его, наглые и самоуверенные, несимметричные глаза, на издевательские пальцы правой руки, всегда вызывавшие у Веры восторг, а у Петра Николаевича – тоску непонятную, на эти гениально написанные черты лица – и выдающие, и скрывающие характер. Большая, в натуральную почти величину репродукция этой картины потом висела у Веры дома в Петербурге. Андрей картину эту помнил с детства и знал прекрасно, но оригинала не видел никогда, как-то не приходилось ему бывать в Мюнхене, да и не висел, говорили, больше Дюрер в Пинакотеке, был, говорили, отправлен в запасники, освобождая место для других, более своевременных и понятных народу произведений искусства. Да и мать говорила Андрею, что репродукция, конечно, хороша, но не передает, что только с оригиналом могло случиться такое чудо, которое случилось с ними в тот мартовский день 1930 года, когда она стояла перед этим полотном рядом с ним, его будущим отцом, тогда тридцатипятилетним.

Глаза молодого человека в мехах, прозрачно-голубые, неожиданно блеснули, говорил ей потом Петр. Как будто поймали в какое-то магнитное поле его глаза, так что и хотел бы отвести взгляд, не смог бы. Но он не хотел, а, наоборот, впился в них взглядом, мгновенно поняв, что это чудо, и жаждя продолжения. Рот на портрете вдруг изогнулся в тонкой презрительной гримасе, лицо совершенно ожило, и из нагло-смиренных глаз вдруг перелетела в глаза Петра Николаевича какая-то мысль. И все кончилось.

Петр Николаевич вздрогнул, схватил Веру за руку, поворачиваясь к ней с уже готовым «Веруша, мне сейчас такое привиделось!», но не произнес, потому что прямо на него смотрели дивные черные полтавские глаза, те самые, которые он знал с самого детства и в которые смотрел ежедневно, но лишь теперь наконец увидел. И в этих глазах он прочитал, что Вера знает, что и ей перелетела от портрета та же искра, и что жизнь их с этой секунды будет совершенно иной. Петр Николаевич смотрел на ее тонкое, дивного овала лицо и понимал, что говорить ничего не нужно, что и так все понятно, и они тихо, не выпуская рук друг друга, прижавшись плечами, вышли из музея на улицу мимо знавшей их и всегда болтливой, но сейчас отчего-то притихшей билетерши, и только тут Вера сказал слова, ставшие в их семье с тех пор иронической цитатой на все случаи жизни: «Петенька, как же мы Ольге-то скажем?»

* * *

Ольга приняла известие спокойно, даже радостно. Соракашестилетняя уже, хотя и отнюдь не старая дева (были и у нее романы, хотя и не принято было эту сторону жизни у них в семье обсуждать), на вновь образовавшуюся пару смотрела с легкой усмешкой – привыкла за все годы относиться к ним как к младшим несмышленышам, хотя Петру было уже тридцать пять, да и Вера не девочка далеко. На смущенное предложение подыскать другую квартиру передернула плечами – дети ведь пойдут, куда вы без меня? – пускай все остается по-прежнему, только комнату Петра Николаевича надо будет превратить в вашу спальню (Вера покраснела), а из комнаты Веры устроить что-то вроде кабинета и библиотеки. Соберем туда все книги, поставим пару кресел… И Лена со своим датчанином смогут там спать, когда будут приезжать, а не в общей.

Свадьба была скромной, из Констанца приехал Николай Карлович, из Копенгагена – Елена с Йенсом. В церковь, кроме обычных зевак, пришла фрау Мюллер и еще одна пара, сослуживец Петра Николаевича с женой, и всё. Русских в Мюнхене было немного, православные свадьбы игрались редко, и поэтому служить согласился сам владыка, а настоятель, отец Никодим, вторым номером подпевал. От фабрики молодым подарили роскошный телефункен, корпус красного дерева, ручки под бронзу, шкала светится, а сверху в ящичке граммофон, пластинки играть. Пластинок в доме сначала было мало, случайные, но потом Вера увлеклась, стала покупать, собирать коллекцию. Но это потом.

После церкви пошли в тот же ресторанчик, где всегда обедали по воскресеньям, подавали хозяин с хозяйкой, улыбались, поднесли в подарок торт. Ресторанчик хоть и недорогой, но приличный, не биргартен, скатерти крахмальные, по случаю события хозяева выставили парадные бокалы и выложили столовое серебро. Адмирал в парадном мундире произвел на хозяина большое впечатление: тот вытянулся перед ним в струнку: рядовой, ваше благородие, пехота, имею ранение, сам тосканец, война занесла в Баварию, тут с Мартой и повстречались, пятнадцать лет скоро как имею свое дело. И стал усаживать почетного гостя.

Расселись, Николай Карлович усмехался – свадьба с генералом, как положено! Потом встал и произнес речь в том смысле, что желает молодым, сыну своему и Вере, которая ему как дочь, потому что с детства у него на коленях играла, все трогала деревяшку, спрашивала, почему у него одна нога такая твердая, хотя Пит и непутевый у меня поначалу оказался, в какие-то эсеры, прости господи, подался по молодости… Тут Ольга на правах старшей осмелилась вмешаться, Николай мол Карлович, кто старое помянет… «Не перебивай!» – рыкнул моряк, пристукнув протезом, и продолжал, волнуясь, что вот ему-то, конечно, вряд ли дожить, ему-то уже семьдесят скоро, а большевики вроде крепко сидят, мерзавцы, тринадцатый год уже, и конца-края не видно, но Петр с Верой наверняка доживут, а уж дети-то их наверняка – тут Николай Карлович снова пристукнул деревяшкой – наверняка! И пускай возвращаются. В Россию. Пожелаем же молодым… и чтобы медовый месяц… (Петр встрял было, что ты, какой месяц, меня на фабрике только на неделю отпустили, но старик снова рявкнул «Не перебивай!».) Так вот, на медовый месяц, конечно, в Париж, так всегда делалось, и вот тут, прошу принять, чек в конверте, чтобы в том смысле, если расходы, а подарки сочинять, виноват, не мастак, хрустали всякие и прочие глупости, в наш-то век, вечно переезды эти, разобьется – одно огорчение, а внуки – чтобы непременно в Россию…

Конец речи получился несколько скомканный, тем более что адмирал неожиданно в нарушение всех правил поставил рюмку, вытащил из-за обшлага белого кителя громадный клетчатый носовой платок и принялся трубно в него сморкаться, чем всех гостей поверг в смущение.

Потом были еще речи, кричали горько, Петр с Верой застенчиво целовались, хозяйка заведения умиленно подпирала плечом косяк кухонной двери. Потом запели, немецкие песни вперемешку с русскими, а затем как-то разом встали и начали прощаться: Петр с Верой отправлялись на вокзал, на поезд, в свадебное путешествие. Естественно, в Париж, куда же еще.

* * *

Николай Карлович ночевал у детей, в кабинете, Елена с Йенсом – как всегда, в проходной комнате за ширмой, наотрез отказываясь нарушить традицию, хотя спальня и была свободна. Наутро встали поздно, Ольга суетилась, кормила всех завтраком. Тогда и случился у них тот разговор.

Сначала вспоминали вчерашнюю свадьбу, что Вера была хороша необычайно, а Петр был какой-то потерянный. Потом Елена слегка прошлась в том смысле, что, мол, Николай Карлович оставил завещание, точнее завет, вернуться в Россию, а это вряд ли.

Адмирал неожиданно смутился и промолчал, против обыкновения, деревяшкой по полу не стучал и голоса не повышал, сидел грустный. Ольга подсела, наклонилась к нему, положила руку на рукав куртки:

– Что загрустили?

– Грустно, Оленька, – сказал адмирал, – потому и загрустил. Мне всегда грустно смотреть, как люди пытаются строить нормальную жизнь в наше, как бы это сказать, сейсмически неустойчивое время.

– Какое время? – переспросил Йенс, который, по обыкновению, не поспевал, когда говорили по-русски о сложном.

– Сейсмически, значит, могут быть землетрясения, – вполголоса подсказала Елена.

– Вот именно, – продолжал адмирал. – Кругом грохот, огонь, рушатся жизни, а тут свадьба. Люди, как слепые, пытаются что-то строить, создавать, как-то жить, детей рожать станут… А какие сейчас дети.

– Ничего, Николай Карлович, – улыбнулась Ольга, – в крайнем случае мы к вам в Швейцарию.

– Если, Оленька, дойдет до крайнего случая, чего не дай бог, конечно, никакая Швейцария не спасет, а бежать я не хочу, не приучен я бегать, – и смахнул слезу: к старости стал слезлив.

– Да о чем вы? – не выдержал Йенс, не потому, что по-русски, а потому, что был от природы прямолинеен и намеков не любил.

– Война будет, Йенс, – просто сказала Ольга. – Николай Карлович об этом. Еще одна война.

– Боюсь, что будет, – кивнул адмирал. – Боюсь, что не миновать.

– С кем война? – спросил Йенс.

Ему никто не ответил. Над столом повисло молчание. Йенс поглаживал короткую свою бородку, Ольга чертила пальцем по скатерти. Елена не выдержала первой, принялась рассказывать что-то смешное про Италию, где они с Йенсом были прошлым летом, и само собой как-то перешло на дуче. Услышав про дуче, адмирал оживился:

– Дурак ваш дуче, – отрезал он, сердито звякая ложкой в стакане.

– Почему дурак? – удивился Йенс. – При нем порядок, и коммунистов поприжали.

– У нас в Германии, – поддакнула Ольга, – тоже есть похожее движение, националисты-социалисты.

– А потому дурак, – стоял на своем адмирал, – что на одной дисциплине ничего путного не построить, надобно еще иметь совесть и знания. Кого он ставит управлять, вы посмотрите! Только на личной преданности, босяки какие-то, ни образования, ни опыта, про совесть я вообще молчу.

– Ну, все-таки это лучше, чем коммунисты, – сказал Ольга.

– Пока лучше, девочка, – буркнул адмирал, – пока лучше, а дальше бог весть.

После завтрака пошли гулять, потом вернулись и сели по требованию адмирала за преферанс. Адмирал играть любил, хотя играл и не очень, сестры играли неплохо, Йенс – так просто хорошо. За игрой обменивались шутками, дразнили друг друга, хихикали, чем очень адмирала раздражали: он любил во всем порядок и последовательность. Играть – так играть, а хихикать – так хихикать.

– Какие у меня все-таки неприятные родственники, – бурчала Ольга, записывая себе в гору за восемь на распасе.

– Дама, неприятная во всех отношениях, – подхватывала Елена.

– Только в одном, – встрял Йенс.

– Смотри-ка, Йенс пошутил.

– Да, дама неприятная только в одном отношении: туза пикового скопила.

– Дама – туза?!

– Вы способны вообще играть серьезно? – кричал адмирал. – Все бы вам хиханьки.

Вечером все вместе проводили Николая Карловича на вокзал, постояли на платформе, помахали вслед и пошли домой, обсуждая меню на ужин.

Хороший получился день.

* * *

Речь адмирала на свадьбе засела у Петра Николаевича в памяти крепко. Он часто возвращался к идее вернуться – тем более что большевики вдруг объявили амнистию всем эмигрантам, и хотя верить им не верили, но надежда появилась. А так жили хорошо, размеренно. Петр Николаевич ходил на фабрику, Вера с Ольгой вели хозяйство. Вечерами сидели, как всегда, в общей, читали, слушали радио и пластинки, разговаривали.

Вот только дети все не шли – уже скоро два года со свадьбы, но все Бог не давал.

Чем дальше, тем больше Петр Николаевич читал газеты – все, какие приходили, а выписывал он и немецкие, не только баварские, но и берлинские, и французские, и даже Times. В газетах все больше и больше было про резко набирающих силы национал-социалистов и про перемены в Совдепии. Споры в семье вспыхивали все чаще: Петра Николаевича смущали глухие и страшные сведения о том, что большевики называли коллективизацией. Вере же Петровне все меньше нравилось происходившее в Германии. Да и возвращенцы так называемые, то есть те, кто поверил большевикам и собирался возвращаться в Россию, довольно активно публиковались, особенно в парижских газетах, и манили на родину.

Один такой спор запомнился им надолго, потому что чуть не дошло до ссоры, если бы умница Ольга вовремя не прикрикнула… Началось все с того, что Петр Николаевич вслух читал из берлинской газеты про новые ритуалы национал-социалистов. Элитные части, как называли их в газете, принимали присягу в день рождения Гитлера, в полночь, в Брунсвике, у гроба герцога Мекленбургского, при свете горящих факелов и очень торжественно.

– Смотри, Вера, они теперь мундиры новым офицерам СС вручают в годовщину пивного путча. А я ведь был в Мюнхене, как раз когда…

Вера, слышавшая историю про доблестное участие мужа в мюнхенских событиях раз пятьдесят и обычно спокойная, вдруг не выдержала и произнесла ехидно:

– Ну, конечно, раз уж ты осенил своим участием эту уличную драку, так теперь это самое важное событие в истории Германии!

Петр Николаевич оскорбился: от кроткой Веры он такого не ожидал. А Вера и еще добавила:

– Сам же говорил – горстка хулиганов.

– Где горстка, где горстка?! – закричал возмущенно Петр Николаевич. – Ты смотри, что Times пишет. В тысяча девятьсот двадцать девятом году в СС было двести восемьдесят человек, в прошлом – уже почти три тысячи, а на будущий год будет пятнадцать тысяч!

– Да хоть сто тысяч! – не унималась Вера. – Как были хулиганы, так и остались! Ты посмотри, что они на улицах вытворяют!

– Вера, ну как же можно быть такой невнимательной! – кипятился Петр Николаевич. – Это же не СС, это СА, штурмовики, это Рем со своими бандитами, а то Гиммлер! Личная гвардия Гитлера! У него докторская степень!

– У кого? У Гитлера? – делала вид, что не поняла, Вера.

– У Гиммлера! – еще больше заводился Петр. – Гейдельбергского университета степень, не шутки! Он интеллигентный образованный человек!

– Этот твой образованный человек такой же бандит, как все они!

– А твой союз возвращенцев парижский – это вообще сплошь агенты ЧК!

Удар был болезненный: Вера довольно давно уже выписывала «Версты», а в последнее время внимательно читала все, что удавалось достать из публикаций и парижского, и софийского Союза возвращения на родину. Про трагедию десятков тысяч поверивших в декреты об амнистии участникам Белого движения она, конечно, знала, как знала и про борьбу непримиримовцев с возвращенцами. Но ей почему-то казалось, что вся эта история с расстрелами и арестами вернувшихся в 1921 году – дело прошлое, а теперь такого уже не будет. Не потому, что у нее были какие-то основания так считать, а просто – ну, не может же так быть! Не могут же люди сейчас, когда десять лет прошло с окончания Гражданской войны, не одуматься, не успокоиться… И вообще большевики уже не те.