Читать книгу Он уходя спросил - Борис Акунин - Страница 8

Я природный москвич, но я люблю Санкт-Петербург. Он такой же, как я: оплот аккуратности и респектабельности в чрезвычайно неаккуратной и нереспектабельной стране. Его парадные улицы и чинные набережные – то же, что мои идеальные воротнички и белоснежные манжеты. Он, как и я, старается держать марку. За это я уважал столицу и всегда называл ее полным именем, без фамильярности: «Санкт-Петербургом», а не просто «Петербургом» или, упаси боже, «Питером». Крошечный кусочек земли на самом краю полупустынного пространства, именуемого «Россией», держал огромную дикую территорию под своим контролем. Я тоже старался не терять контроля над окружающей меня жизнью или по меньшей мере соблюдать пристойность.

Возвращаясь в город и любуясь его европейским обликом, я всегда об этом размышлял. Так было и утром 7 апреля, когда я ехал с Варшавского вокзала.

Мы условились, что, исполнив необходимые дела, я отправлюсь в особняк Хвощовой. Мари Ларр и ее помощница поселятся прямо там. «Использование хлороформа позволяет предположить, что мы имеем дело с преступниками современного типа, – сказала сыщица. – Это значит, что они скорее всего вступят в контакт не по-старинному, посредством письма, а позвонят по телефону. Мадам Хвощова не должна отдаляться от аппарата, и мы тоже будем рядом».

Предположение, что выкуп потребуют по телефону, и стало поводом для моей отлучки. Я объяснил, что для использования необходимых технических средств и прочей поддержки мне нужно заручиться санкцией начальства. Пусть формального обращения в полицию не будет, но неофициально руководство Департамента известить придется, иначе у меня связаны руки.

На самом деле потолковать с вице-директором Ворониным я собирался в третью очередь. Перед тем нужно было заехать еще в два места.

Прежде всего я отправился повидаться с дочкой, по которой очень соскучился. И поговорить с Ириной, посмотреть на нее – вдруг сменила гнев на милость. С непредсказуемыми людьми такое бывает.

Наше семейное гнездо, мой потерянный рай, находилось в хорошем доходном доме на углу Измайловского и Садовой. В свое время я купил эту квартиру на неправедные хвощовские деньги, да и жалованье после перевода в столицу у меня почти удвоилось.

В нарядную, украшенную лепниной парадную я входил с замиранием сердца. По привычке проверил перед зеркалом узел галстука и симметричность усов. Лицо у меня было странноватое: лоб нахмурен в ожидании объяснения с Ириной, но губы расползались в улыбке. Сейчас я увижу Ленусю!

Под мышкой я держал большую коробку, обернутую золотой бумагой. Внутри – великолепная кукла, купленная в Париже еще по дороге на конгресс. Каким наслаждением было выбирать подарок, отвечая на вопросы услужливой продавщицы: каковы вкусы «малютки» по части причесок, платьев, туфелек. Поскольку я затруднялся с ответами, пришлось дополнительно приобрести целый гардероб и набор паричков разного цвета. Я предвкушал, как Ленуся будет визжать от восторга, увидев всю эту парижскую красоту.

Чемодан и саквояж я оставил в пролетке и велел извозчику дожидаться – из суеверия. Если жена смягчилась, вернусь и заберу вещи.

Но визит получился коротким.

Ирина открыла дверь сама. На ее лице мелькнуло выражение, не предвещавшее хорошего: будто она увидела нечто досадное или неприятное.

Вместо того, чтобы впустить меня в прихожую, Ирина вышла на лестницу и прикрыла за собой створку.

По первым же словам мне стало ясно, что жена заранее приготовилась к разговору. Тон ее был решителен.

– Вернулся? – сказала она. – И очень хорошо. Нам нужно окончательно объясниться. У меня было время собраться с мыслями, и я пришла к выводу, что самый лучший и даже единственно возможный выход из положения хирургический. Надобно произвести ампутацию, пока антонов огонь не погубил нас обоих. Не будем больше мучить друг друга. Наш брак – ошибка. Я еще молода, ты тоже не стар. Расстанемся и будем жить дальше каждый сам по себе.

Мое сердце больше не замирало, оно словно оцепенело, стиснутое ледяной коркой. Я открыл рот, чтобы возразить, но Ирина только заговорила быстрей.

– Не перебивай! Дай мне закончить. Знаешь, я рада, что ты изменил мне. Это избавило меня от тяжкого чувства вины и позволило всецело отдаться моей любви к Виталию. (Так звали Виолончелиста.) Я поняла, что могу жить лишь с человеком, который делит со мной не только земную, но и небесную сторону бытия. В нашей с тобой жизни не было музыки, Василий. А я не могу без нее обходиться! И это всё, что я собиралась тебе сказать. Давай разойдемся цивилизованно, без драм и скандалов.

Потрясенный до глубины души, я пролепетал, что по крайней мере хочу повидаться с Ленусей.

Лицо жены окаменело.

– Что ж, поговорим и об этом. Лена привязалась к Виталию. Они полюбили друг друга. Он учит ее музыке, рассказывает ей сказки, поет песни. Из него получится отличный отец. Не мучай ребенка, не заставляй маленькое сердце разрываться. Я знаю, это будет тебе тяжело, но думай не о себе – о Лене. Ты же умный, добрый, ответственный. Ты не можешь не понимать, что так будет лучше. Для всех. В конечном итоге и для тебя.

– Для меня это… не будет лучше! – еле выговорил я, задыхаясь. – И для Ленуси! Развод – изволь. Но я не позволю украсть у меня дочь!

Глаза жены сверкнули, губы плотно сжались.

– Я наняла юриста, – сказала она после короткой паузы. – Это опытнейший адвокат по разводным делам. Он взял показания у твоей Эльжбеты. Да-да, не изумляйся. Нашел ее и убедил, подкупил, запугал – мне все равно. Но на суде будут предъявлены доказательства твоей неверности. Никаких прав на Лену ты не получишь, только угодишь в газеты и навредишь своему служебному положению.

Ирина хрупкая и тонкая, вся эфир и невесомость; я корпулентен и широкоплеч, но она сильнее меня, я всегда это чувствовал. Теперь эта сила обратилась против меня, и я спасовал. Я не мог ей противостоять. Да и как?

– Ладно. Я ухожу, – пролепетал я. – Передай Ленусе вот это. Там кукла. Хорошая. Из Парижа.

– Не нужно подкупать ребенка дорогими подарками, – отрезала Ирина. – Девочке еще нет шести. Она маленькая. Если ты не будешь мешать, она скоро тебя забудет.

Шелест платья. Дверь захлопнулась у меня перед носом.

– Ну так скажи, что куклу купил твой виолончелист! – крикнул я, но не уверен, что Ирина меня услышала.

Я положил коробку на пол и побрел вниз на подгибающихся ногах.

Разлюбившая женщина всегда жестока. В ней нет ни горечи, ни ненависти, а лишь отсутствие всякого интереса к тебе. Желание, чтобы ты навсегда исчез из жизни – и только. Ты – не более чем досадное воспоминание, которое поскорее нужно стереть.

Бессмысленно искать справедливости, ее нет, мрачно думал я, спускаясь по лестнице. Мы с Ириной – два мира, и у каждого свое собственное строение. Во вселенной Ирины самое большое и яркое светило – она, а все остальные – планеты на орбите. В том числе и я. Планета не может сойти с заданной траектории, не может изменить светилу. В этом случае она просто выпадает из солнечной системы. Может быть, потому я Ирину и любил – меня влекло ее сияние, ее притяжение.

Но солнце оттолкнуло меня, и я летел через темное холодное пространство в одиночестве. Хуже всего, что я лишился своей Луны-Ленуси, своего маленького спутника, сиявшего мне милым и нежным светом.

Выйдя на улицу, я посмотрел на синее весеннее небо с ненавистью. Там надменствовало яркое, но холодное, бесконечно далекое солнце.

– Теперь к Торговому мосту, – буркнул я извозчику.

И вот я у своего подъезда, угрюмо смотрю на грязную воду Крюкова канала, пытаюсь понять, как мне жить дальше.

Гарсоньерка, которую я снял неподалеку от службы – надеясь, что ненадолго, – находилась на втором этаже. Форточка в комнате была открыта. Оттуда доносился лай.

И мое сердце немного оттаяло.

Второе дело, которое я должен был сделать, прежде чем отправлюсь к начальству, – повидаться с Видоком.

Так звали мою собаку. Во время командировок, иногда продолжительных, за нею ухаживал дворник-чухонец. Дважды в день давал корм и водил гулять. Видок был пес самостоятельный, ко всему привычный. Я отлично разбираюсь в кинологии, я ведь создал первую в России школу полицейских собак, так вот скажу со всей компетентностью: умнее и нюхастей пса я никогда не встречал. Это был настоящий Моцарт среди ищеек.

Мой бесценный помощник, мой верный товарищ! Вот кто мне рад, растроганно подумал я, прислушиваясь к заливистому «гав-гав». Вообще-то Видок был молчалив, но тут не сдержался. Почуял, что я вернулся. Нюх у него был совершенно феноменальный.

Выглядел мой друг непрезентабельно: здоровенная криволапая дворняга с диспропорционально крупной башкой и косматой мордой. Нрав тяжелый – атаковал врагов, неважно двуногих или четвероногих, без рычания, а клыки у него были не хуже, чем у немецкой овчарки.

И еще с Видоком можно было разговаривать. Он понимал почти всё, разве что отвечал на обращение не на русском языке, а на собачьем.

– Всё, теперь у меня кроме тебя никого на свете нет, – сказал я ему, когда он положил лапы мне на плечи.

Нежности у нас были не в заводе, но тут он впервые в жизни лизнул мой нос шершавым языком. Это означало: «Ну и что? У меня тоже кроме тебя никого, и мне достаточно».

Я, чуть не всхлипнув, оттолкнул его.

– Ну еще ты меня пожалей.

Из хвощовского вагона, где к завтраку подавали всякие деликатесы, я прихватил ветчинную кость – Видок их обожал. Он с удовольствием понюхал, но есть не стал. Сел, выжидательно на меня уставился. Правое ухо висит, левое – торчком.

– Не волнуйся, – сказал я. – Отныне куда я, туда и ты.

Левое ухо опустилось, пес осклабился. Кость захрустела в желтых зубищах.