Читать книгу Он уходя спросил (адаптирована под iPad) - Борис Акунин - Страница 5

Спутать вагон Хвощовой с каким-нибудь другим действительно было невозможно. В хвосте пассажирского поезда «Ницца – Париж», состоявшего из стандартных «пульманов», сияло пурпурным лаком чудо на хромированных колесах, с плотно задвинутыми шторками на окнах, в которые с любопытством заглядывала публика.

Внутри перекати-особняк оказался еще диковинней. Основная его часть была отведена под салон, всю левую стену которого занимала огромная картина кричаще-ядовитых цветов. Там были изображены крутящиеся в неистовом хороводе обнаженные женские фигуры довольно условного рисунка, однако с детально выписанными анатомическими подробностями: с хищными фиолетовыми сосцами и буйной растительностью на причинном месте. Я поежился и отвел глаза, потому что прямо под этим непристойным панно сидели три дамы, впрочем, совершенно не выглядящие смущенными: Алевтина Хвощова, Мари Ларр и некая субтильная, очень низкорослая девица, почти карлица, с чрезвычайно живой обезьяньей мордашкой и кудрями до плеч.

– Вы едва не опоздали, – сказала Хвощова. – Я уж думала, придется задерживать отправление.

Что ж, если она способна добиться, чтобы к пассажирскому поезду прицепили частный вагон, то, вероятно, может и командовать графиком, подумал я. У очень больших денег такие же большие возможности.

– Я еле успел собрать чемодан, – угрюмо ответил я, переживая унизительность своего положения. – А также пришлось писать главе делегации и председателю секции, врать про неотложные семейные обстоятельства. Слава богу, что свой доклад я уже прочел.

Но мои проблемы хозяйку нисколько не интересовали. Она уже отвернулась и продолжила разговаривать с мадемуазель Ларр.

– …Беда еще в том, что моя Даша нездорова. У нее редкое заболевание – тромбофилия: густокровие, повышенная сворачиваемость крови. Я живу в постоянном страхе, что где-нибудь образуется тромб и закупорит жизненно важный сосуд. Раз в неделю дочери делают в клинике специальный укол, разжижающий кровь. Это называется «антикоагуляция». Я, собственно, затем и построила больницу. Там лучшие в мире специалисты по болезням крови, прекрасное оборудование, все условия. К нам поступают дети даже из-за границы.

– Ребенка возят в клинику всегда в один и тот же день недели? – спросила Мари, делая записи в маленькую книжечку.

– Да. И в одно время, ровно к одиннадцати тридцати. Главный врач доктор Менгден помешан на пунктуальности.

– Девочку похитили перед уколом или после?

– После. Они с няней вышли в парк погулять около пруда. Подробностей в телеграмме не было, но я могу их затребовать. На первой же станции получим ответ.

– Пока не нужно. Довольно знать, что по крайней мере в течение недели за здоровье ребенка можно не опасаться.

– Вы думаете, это может продлиться целую неделю? – в ужасе вскричала мать.

– Иногда похитители нарочно тянут с требованиями, чтобы сделать родителей более податливыми.

Я не вмешивался, слушал. Встретился взглядом с пигалицей, которая непоседливо вертелась в кресле, и та вдруг подмигнула мне маленьким хитрым глазом – от неожиданности я тоже сморгнул. Что за фамильярность!

– Позвольте представить мою помощницу Бетти, – сказала тут госпожа Ларр. – Это мисс Бетти Чэтти, это мистер Гусев, наш контакт в русской полиции.

Вот кто я, значит, у них – «контакт», сердито подумал я и кивнул. Пришлось однако еще и пожать маленькую горячую ладошку, которую мне сунула бойкая девица, широко улыбнувшись лягушачьим ртом.

– Пrивет, кrасивый боrода, – пропищала она при этом, смягчая букву «р» на американский манер.

Я чувствовал себя узником в этом женском логове, между женщиной-львицей Хвощовой, женщиной-змеей Мари Ларр, женщиной-мартышкой Бетти-Чэтти и танцующими ведьмами с эпатажного холста.

– Это панно «Вакханки» кисти великого Монсарта, – объяснила Алевтина Романовна, поймав мой взгляд искоса на картину. – Мэтр запрещает снимать свои полотна с рамы и тем более сворачивать, поэтому я заказала вагон специальной конструкции, с откидывающейся крышей. Правильная транспортировка была одним из непременных условий контракта. Ах, как я гордилась своим успехом еще сегодня утром! И как всё теперь утратило смысл…

Она всхлипнула, вставила дрожащей рукой папиросу в агатовый мундштук.

Выдержав деликатную паузу, Мари спросила:

– Следующий вопрос. Есть ли у вас подозрения или предположения, кто мог похитить девочку?

– Конечно есть! И не подозрения, а уверенность! – вскричала Хвощова и закашлялась от дыма.

Мне стало стыдно, что я сам сразу не задал этот вопрос.

– …Миловидовская братия, кто же еще!

Она стала рассказывать сыщице известную мне историю о смерти мужа и завещании. Новостью для меня было лишь то, что, оказывается, большевики пытались опротестовать духовную во Франции, где, в отличие от России, нет закона, отменяющего последнюю волю самоубийц. Дело в том, что часть капиталов хранилась в «Лионском кредите» и их судьба зависела от вердикта местного суда. Но у Хвощовой адвокаты были лучше, чем у безденежных эмигрантов, дело несколько лет перемещалось из инстанции в инстанцию и недавно наконец окончательно решилось в пользу вдовы.

– Поэтому они нанесли свой удар именно сейчас, потеряв последнюю надежду на наследство, – говорила Алевтина Романовна. – Придумали получить куш другим способом.

– Насколько хорошо вы знали этого Миловидова? – спросила Мари. – Для того чтобы похитить ребенка, требуется особенный склад личности. Даже у закоренелых преступников подобный промысел считается скверным.

– Я сама никогда этого мерзавца не видела, я ведь тогда еще не занималась делами. Знаю лишь, что он очень способный химик. Изобрел новую фосфорную смесь, которая удешевила производство спичек и повысила прибыльность. Потому покойный муж и назначил Миловидова главным инженером нашей московской фабрики. Питерская тогда еще только строилась.

– А где Миловидов сейчас?

– Я его, конечно, тогда же уволила, но он преуспевает. Все эти годы я не упускала его из вида. Дело о гибели мужа было закрыто, но роль Миловидова в той истории подозрительна. Сейчас он служит на Путиловском заводе, представляет там интересы французских партнеров.

– Ага, – кивнула Мари. – Стало быть, фигурант находится в Петербурге. Это подтверждает вашу версию.

И опять что-то себе записала.

Поезд давно уже тронулся – ехал берегом моря, потом через плоские холмы Прованса, а мадемуазель Ларр всё задавала вопросы, методично и дотошно, ничего не упуская.

Я пообещал себе, что ограничусь ролью пассивного наблюдателя, коли я тут жертва шантажа и всего лишь «контакт», однако слушал очень внимательно.

На остановке в Марселе доставили новую телеграмму, в несколько сотен слов. Должно быть, она стоила целое состояние.

Из Санкт-Петербурга сообщали, что очнулась няня, которую, оказывается, усыпили хлороформом. Она не в себе, все время рыдает, ничего не видела, ничего не помнит. Похитители с домом Хвощовых не связывались. Происшествие сохранено в полной тайне. Домашняя прислуга и служащие клиники – кроме доктора Менгдена и садовника, нашедшего няню в бессознательном состоянии, – ничего не знают. Депеша была отправлена с домашнего телеграфа (оказывается, бывают и такие).

– Преступникам известно, что я за границей и что требовать выкуп не у кого, – заключила Хвощова, прочитав телеграмму. – До моего возвращения ничего не произойдет. Попробую поспать. Потом будет некогда.

Железная женщина уже взяла себя в руки. Не плакала, не дрожала голосом, лишь двигала желваками да хмурила собольи брови.

Бетти тоже ушла спать. Мари сказала, что ее помощница может существовать только в двух состояниях – или активности, или сна. Если нечем себя занять, сразу засыпает. Зато, когда понадобится, может не смыкать глаз несколько суток.

Таким образом, мы с госпожой Ларр остались в салоне вдвоем.

Она долго разглядывала фотографию Даши Хвощовой, полученную от матери, будто надеялась добыть из прямоугольной карточки некую ценную информацию.

Девочка была премилая, с худеньким нервным личиком и большущими живыми глазами. Одета странно, будто взрослая дама: в шляпке со страусовым пером, длинном платье, в туфельках на высоких каблуках. Алевтина Романовна сообщила, что ее дочь, «маленькая принцесса», сызмальства твердо знает, чего хочет. В прошлом году наотрез отказалась носить «детские наряды» и сама выбирает, как ей одеваться. Мать этому не препятствовала, уважала проявление характера.

Я искоса поглядывал на соседку и думал: что за странное создание. Ни малейшей мужеподобности, но не ощущается и женственности. Красивая, но отпугивающая. Действительно змея, перламутровая и опасная. Хотя в чем именно заключается опасность госпожи Ларр, я сказать бы затруднился. Может быть, в том, что она не только отпугивала меня, но и притягивала?

– У вас занятная ассистентка, – нарушил я наконец молчание. – Похожа на юного Пушкина.

– Это неудивительно. В Бетти тоже есть доля африканской крови. И в своем ремесле она вполне Пушкин.

Я засмеялся. Оказывается эта холодная особа умеет шутить. Но Мари даже не улыбнулась. Я еще не знал, что она почти никогда не улыбается, только в моменты… Но нет, сейчас об этом вспоминать я не буду.

– Вы говорили, каждый из ваших людей умеет делать что-то лучше, чем вы. В чем же вас превосходит мисс Чэтти?

– Во многом. Она мастер маскарада и мимикрии. Может превращаться хоть в мальчика, хоть в старушку, в нищенку, в горничную, в проститутку – в кого угодно. У Бетти настоящий талант перевоплощения. Уверена, из нее получилась бы отличная актриса. Это качество полезно и при слежке, и при инфильтрации.

Я хотел спросить, что такое «инфильтрация», но сообразил: должно быть, филерство под прикрытием. Мы это, разумеется, тоже практикуем, когда нужно внедрить секретного агента в какую-нибудь бандитскую шайку или подпольную организацию.

– Ну а кроме того Бетти даст мне сто очков вперед по части ловкости. Она выросла в цирковой труппе, в детстве была акробаткой.

– Акробаткой?! Как же она попала вам в подручные?

– Я специально искала по циркам совсем юную девушку. Дети, воспитанные в этой среде, очень рано взрослеют и феноменально обучаемы. Когда я увидела Бетти, это было в Чикаго, девочка уже имела собственный номер, ее даже выносили на афиши: «Chatty Betty – Mercury Child», «Болтливая Бетти – Девочка Ртуть». На самом деле ей было уже шестнадцать, но она выдавала себя за десятилетнюю. Пока Бетти не попала ко мне, фамилии у нее не было. Фамилией стало прозвище.

– А в чем состоял ее номер? – спросил я.

– Бетти танцевала на проволоке и без умолку стрекотала, развлекая публику репризами. В мире цирка очень ценят, когда артист умеет совмещать разные жанры – скажем, акробатику и клоунаду. Я забрала способного подростка к себе, выдрессировала, как медвежонка, и теперь это моя ближайшая помощница, всюду меня сопровождает. Пригодится она и в этом деле, можете не сомневаться.

– Если Бетти американка, откуда она знает русский?

– Среди ее талантов – невероятная способность к языкам. Они к Бетти прямо липнут. Ей достаточно побыть в стране три недели – и уже болтает, как сорока. А в России она провела целых полтора месяца. Восемь лет назад, когда я вела в Петербурге одно расследование.

Мне стало очень любопытно, что́ это было за расследование, но спрашивать я не стал. Частный детектив – как доктор, обязан хранить тайны своих клиентов.

– И все же это необычная идея – искать сотрудницу в цирке, – вернулся я к прежней теме, надеясь как-нибудь повернуть разговор на прошлое моей собеседницы. Она меня интриговала чем дальше, тем сильней.

Выпытывать не пришлось. Мари сама заговорила о том, что меня интересовало.

– Почему необычная? Я ведь тоже бывшая циркачка, – преспокойно сказала она.

Я как раз раскуривал сигару и поперхнулся дымом.

– Вы?!

А я был уверен, что она выросла в обеспеченной и привилегированной, возможно даже аристократической семье, где девочек учат сдержанности и безупречным манерам. «Ларцевы» ведь, кажется, старинная дворянская фамилия?

– Мой отец служил на казенной железной дороге, был действительным статским советником, – подтвердила Мари мое предположение. – Но он рано умер. Я его почти не помню. Мать увезла меня из России в Америку. Мы жили в Нью-Йорке на отцовскую пенсию – скромно, но не бедствуя. Пока не случилась беда.

Я не перебивал и даже не затягивался сигарой, боясь, что рассказ прервется, едва начавшись. Но Мари продолжила всё тем же ровным голосом, глядя поверх моего лица и чуть сузив глаза.

– Однажды ночью – мне было одиннадцать – в нашу манхеттенскую квартиру влез грабитель. Вероятно, он просто взял бы ценные вещи и убрался, но моя мать была женщиной бесстрашной. Она ударила его ночным горшком по голове. Он в ответ пырнул ее ножом и убежал. Мать истекла кровью у меня на руках. Последнее ее слово было «Адриаша…». Так звали моего отца – Адриан. Он тоже погиб при нестандартных обстоятельствах.

– При каких?

– Матери сообщили, что он случайно попал под перекрестный огонь при задержании террориста. Но мать была уверена, что русская полиция лжет. Потому и не захотела оставаться на родине. Впрочем американская полиция тоже оказалась нехороша. Преступника она не нашла, да и не особенно искала. Тогда-то я и решила, что вырасту и стану сыщиком. Поклялась себе, что найду убийцу матери. И выясню, как погиб отец.

– Детские мечты, – сочувственно вздохнул я. Меня радовало и, пожалуй, волновало, что наша беседа неожиданно приняла столь доверительный характер. Получалось, что госпожа Ларр не такая уж снежная королева, какою казалась. – Знаете, мальчиком я очень любил красоту чисел и собирался стать великим математиком. Жизнь, увы, сложилась иначе, но мне и теперь, в мои сорок пять, иногда снятся по ночам исчисления и формулы несказанного совершенства.

– У меня были не мечты, а планы. И я их исполнила, – сказала Мари. – Я всегда исполняю то, что запланировала.

Кажется, я заморгал.

– Исполнили? Но как? В одиннадцать лет?!

– Нет, конечно. В одиннадцать лет меня отдали в сиротский приют. Но мне там не понравилось. Я сбежала. Прибилась к бродячему цирку. Я тоже, как вы, очень любила цифры.

– Правда? – поразился я. Вот уж не думал, что у меня с этой женщиной может быть хоть что-то общее.

– Да. Я умела – и сейчас умею – моментально перемножать в уме двухзначные и даже трехзначные числа. Результат сам собой возникает в моем мозгу. Аттракцион назывался «Чудо-малютка». Я, как и Бетти, выглядела младше своего возраста, меня выдавали за семилетнюю. Публика просила меня умножить, допустим, 368 на 435, я сразу отвечала: сто шестьдесят тысяч восемьдесят. Потом кто-нибудь выходил на арену, пересчитывал на доске, столбиком. Еще я могла произнести шиворот-навыворот любую фразу – с последней буквы до первой. Вот это мастерство с годами я утратила, за полной практической ненадобностью.

Даже и тут она не улыбнулась. Может быть, это была не шутка, а констатация факта.

– Когда я подросла и вытянулась, пришлось поменять амплуа. Кому интересен подросток, всего лишь хорошо считающий в уме? Я научилась метко стрелять из револьвера. Номер назывался «Gunfighter Girl», «Девушка-стрелок», с ним я объехала половину штатов. Потом, когда я поступила на работу в агентство Пинкертона, этот навык мне очень пригодился.

– А когда вы поступили к Пинкертону? – спросил я, впечатленный поразительным рассказом.

– В восемнадцать лет. После того, как провела свое первое расследование. То самое – розыск убийцы моей матери.

– И вы его нашли?!

– Да. По ножу, который я вынула из тела и который все эти годы возила с собой. Я мечтала, что воткну клинок в грудь негодяю – как он сделал это с моей матерью. Поиск оказался не особенно сложным. Если бы полиция знала свое дело, она без труда нашла бы убийцу по свежим следам. Я обнаружила его спившимся, подыхающим от чахотки в больнице для бедных. Убивать не стала, это было бы для него подарком. Пусть лучше выплевывает остатки легких, сказала себе я. Повернулась и ушла.

– Вы говорили, что в обстоятельствах смерти отца тоже разобрались? Как и когда?

– Очень нескоро. Восемь лет назад – я вам говорила, что мы с Бетти были в России. Как раз с этой целью.

– Неужели у вас получилось?

– Да, – коротко ответила она. – Но об этом я говорить не буду.

– Хорошо. Тогда расскажите, как вы работали у Пинкертона. Я слышал столько невероятного, столько читал об этом знаменитом агентстве.

– Когда я туда поступила в девяносто третьем, оно действительно еще было в лучшей своей поре. Занималось настоящими, серьезными делами, которые не могла или не умела взять на себя полиция. «Пинкертон» как раз объявил, что будет принимать на работу женщин. Я стала чуть ли не первой. И многому, очень многому там научилась.

– Почему же вы оттуда ушли?

– По двум причинам. Во-первых, агентство испортилось. Погналось за большими деньгами. А больше всего денег сами знаете где – у большого капитала. Вместо того, чтобы вылавливать бандитов, убийц, вымогателей, «Пинкертон» все чаще брал заказы на защиту заводов и рудников от забастовок, охрану штрейкбрехеров и прочие недетективные задания. Мне это не нравилось. А кроме того я накопила довольно опыта и денег, чтобы открыть собственную фирму и заниматься только интересными расследованиями.

– Вам платили в агентстве такое большое жалованье? Сколько, если не секрет?

Как человек, выросший в бедности и бóльшую часть жизни, до вышеупомянутого эпизода, считавший каждый рубль, я очень интересовался подобными вещами.

– На собственное дело этого не хватило бы. Нет, у меня образовалась изрядная сумма, потому что я играла в покер.

– Вы азартны? – удивился я. Вот уж никогда бы не подумал.

– Нисколько. Просто, когда я работала агентом под прикрытием, моей специальностью были салуны и игорные притоны. Женщине очень легко обыгрывать мужчин в карты. Особенно, если носить платье с большим декольте, на которое партнеры все время пялятся.

Невероятная она, конечно, была особа, Мари Ларр. Я смутился, она – ничуть.

Конечно, я невольно скосил глаза на ее бюст. Он был округл. Должно быть, в вырезе смотрелся очень недурно.

– Выигрыш оставался у меня. В конце концов хватило на аренду офиса в Нью-Йорке, на необходимое оборудование и на жалованье нескольким сотрудникам. Но в Америке женщине-детективу работать трудно. Слишком много предубеждения, слишком мало заказов. Восемь лет назад, после той поездки в Россию, я переместилась в Лондон. Там сегодня центр женской эмансипации. Англичанки были рады появлению женского сыскного агентства. Сначала передовые дамы нанимали меня просто из солидарности. Но со временем контора «Larr Investigations» заработала себе репутацию. Теперь к нам обращаются отнюдь не только женщины.

Мне захотелось спросить госпожу Ларр о самом главном: ради чего все-таки она занимается столь необычным и прямо скажем неприятным делом: возится в грязном, часто окровавленном белье общества, имеет дело с худшими представителями человечества, наконец рискует жизнью – как же в нашем ремесле без этого. Неужели только из-за денег?

– Что вас влечет: любовь к приключениям и разгадке тайн, мутные секреты людских душ, идиосинкразия к скучной повседневности? Или что-то иное?

Чтобы побудить ее к откровенности, я рассказал про свою приверженность Ордеру и закончил словами, которые произнес с большим чувством:

– Для меня нет высшего удовлетворения, чем одерживать победы, пускай маленькие, над темной стихией Хаоса.

– По вам видно, что вы не любите беспорядка, – кивнула Мари, несколько задев меня таким невозвышенным вердиктом.

– Я вижу в укрощении Хаоса смысл и развитие цивилизации, – с достоинством поправил ее я.

– Я тоже за развитие цивилизации, но вижу ее назначение в другом.

– В чем же?

– В защите слабых. От животного мира цивилизация отличается тем, что в ней выживают не только сильнейшие. Во всяком случае ныне, в начале двадцатого столетия, слабым есть, у кого искать защиту. Я предпочитаю дела, в которых кто-то беспомощный или беззащитный является жертвой. Вроде шестилетней девочки Даши Хвощовой. Это не принцип, не высокая цель, а, если угодно, эгоистическая потребность. Я давно поняла про себя, что я – защитница, такова моя суть. И я обеспечиваю себя тем эмоциональным кормом, который полезен моему организму.

Не знаю, что меня больше впечатлило – четкость формулировок, какой не ждешь от женщины, красота идеи или небрежное, почти циническое истолкование собственных мотивов. Но я был взволнован и тронут. Я будто увидел эту невозмутимую даму в совсем ином свете и преисполнился к ней искреннего, чуть ли не благоговейного уважения.

Продержалось оно впрочем недолго и скоро было истреблено инцидентом, вспоминать который мне очень неприятно.

Но я все равно вспоминаю.