Читать книгу Русичи. Проза XXI века - Борис Алексеев - Страница 6

Степан сказал Георгию сущую правду. По окончании МГИМО за накопившиеся «дисциплинарные заслуги» перед отечеством выпускник факультета международной журналистики Росинский Степан Владимирович был распределён куда подальше от вожделенной заграницы, и на несколько лет обосновался внешкором в Ивановской областной газете.

Подступало «светлое будущее», все говорили о необходимости перестройки, гласности, демократии. Журналистскую братию трясло от профессионального предвкушения великой смуты. Редкие трезвые умы с опаской поглядывали на собратьев по перу, пьянеющих от запаха свободы. Никакой чёткой доктрины будущих хозяйственных связей попросту не было.

Политическое переустройство страны мыслилось от противного. Все в один голос твердили «Демократия!», мало понимая, что это лукавое слово способно демонтировать спасительное для русского менталитета понятие «вертикаль власти».

Несмотря на прошлые поведенческие ляпы и мелкие экзерсисы студента-демократа, Степан оказался одним из немногих крохотных порогов на пути разбушевавшегося в годы перестройки демократического селя. В стране барражировал 1991 год. Вожди взбирались на танки, интеллигенция в очередной раз неистовствовала на ниве псевдонародничества, а народ глухо шептался по кухням и накапливал злость фактически на самого себя.

Люди фундаментального склада ума как-то вдруг стали не нужны ни стране, ни корпоративным интересам большого производства. Умело подготовленная либеральными политтехнологами смена власти потянула за собой в трясину неведомой никому перестройки тысячи хозяйственных нитей и личных судеб.

Областную газету, где подрабатывал Степан, закрыли за ненадобностью. Не получив даже расчёта по накопившимся гонорарам, Стёпа вынужден был вернуться в Москву. Однако столица, продуваемая ветрами всех направлений, не очень-то обрадовалась его возвращению. И хотя молодой журналист считал себя профессионалом в политических вопросах (как-никак МГИМО за спиной!), он ничего не понял в новом московском миропорядке.

Казалось, несуразица новейшего времени вот-вот лопнет, как мыльный пузырь. И тысячи челноков с высшим образованием, побросав в священный костёр интеллектуальной инквизиции коробки с колготками и памперсами, вернутся на своё рабочее место, заварят крепкий кофе и продолжат поиски научных истин.

Увы.

Точно так тысячи русских интеллигентов, бежавших от Советов в первые годы пролетарской диктатуры, ждали со дня на день крах нового российского порядка. Многие даже не распаковывали вещи…

Природа человека лишь в малой степени предсказуема. Порой она необорима, как небесная твердыня, и готова даже на костре воскликнуть: «А всё-таки она вертится!»

Но бывает, стадное чувство самосохранения заслоняет в человеке естественную моральную брезгливость (этакий интеллектуальный осадок эволюции разума), и толпа добродетельных сограждан превращается в единый безликий пипл, которым несложно управлять, и который, по меткому выражению одного из отцов перестройки, «всё схавает».

Степану потребовалось некоторое время, чтобы изжить последние иллюзии и надежды на возвращение прежнего общественного благоразумия.

Вскоре пустота нового российского замысла поглотила его ближайшее окружение и вплотную подступила к границам личности. И тогда Степан занял круговую оборону.

Он выбрал для защиты наиболее эффективный способ действия – погружение в себя. Перебиваясь случайными заработками, наш герой ушёл в «социальное сочинительство». Написал несколько публицистических заметок, пару раз постучался с ними в редакции патриотических газет и, получив странные немотивированные отказы, окончательно захлопнул дверь родной коммунальной квартиры.

Но писать продолжил. Он понимал, что пишет заведомо в стол, сравнивал свои действия с отчаянной попыткой Робинзона дать о себе знать бутылкой, брошенной в море.

Впрочем, сравнение было не в пользу Степана. В отличие от героя романа Даниэля Дефо, он все свои «бутылки с мольбой о помощи» так и не опустил в волны бушующих обстоятельств. В текстах Степан словно разговаривал со своим будущим читателем, протагонистом всех его горестных дум. Он представлял, как таинственный некто выдвигает ящик письменного стола, достаёт увесистую папку бумаг и начинает читать, бережно складывая прочитанные листы в особую папку с зажимом. Чтение увлекает. И хотя Степана давно нет в живых, строка его текста становится для грядущего читателя путеводной нитью в понимании некогда случившихся событий…

Утешение, которое Степан нашёл в занятиях литературой, вскоре уступило место традиционным угрызениям совести. Он вдруг ощутил внутреннюю ответственность за всепроникающую силу слова.

В прокуренных аудиториях МГИМО и за шторами МИДовских интерьеров Стёпа даже не предполагал наличие огромных окон, через которые поздним вечером можно наблюдать звёзды!

Годы обучения были подчинены одной цели – научиться держать удар и опрокидывать собеседника эффектным оксюмороном. В подобной перепалке слово превращалось в бильярдный шар, в безликий аксессуар собственно интеллектуальной игры. Теперь же, «отложив кий», Стёпа напряжённо всматривался в то или иное причудливое сочетание графем. Так физик всматривается в ядро материи и пишет цепочки формул, предвидя то, что до поры скрыто в сгустке застывшей, ещё никем не тронутой энергии.