Читать книгу Количество жизни. Дневник очевидца - Борис Алексеев - Страница 6

Через год Егор защитил диплом и был официально принят в штат Курчатовского института. Игорь Сергеевич Слесарев, его научный руководитель по преддипломной практике, прочил Дивееву место в аспирантуре. Казалось, успешное будущее молодого учёного неотвратимо, как утренний восход солнца. И никто из друзей и сослуживцев не догадывался о том, что имидж талантливого физика давно стал той потёмкинской деревней, за которой Гоша скрывал новый трепетный интерес к жизни.

Мама снисходительно журила сына за поздние возвращения домой. Она всё более примечала увлечение Егора рисованием, но рассуждала так: «У человека должно быть хобби. Пусть Егорушка порисует, авось само и пройдёт».

Один раз Гоша попробовал поделиться с матерью сомнениями. «Мам, может, мне бросить физику и пойти в художники?» – как бы невзначай спросил он за ужином. Мама обмерла, отставила тарелку и ответила: «Я тогда, наверное, умру». Гоша постарался обратить в шутку свой неловкий вопрос. Мама даже улыбнулась. Очень кстати задымился в духовке пригоревший пирог. Мама бросилась пирог спасать, и неприятный разговор оборвался сам собой. С того дня сын подобных разговоров не заводил, а на вопросы мамы отвечал: всё хорошо, в Курчатнике им довольны.

Женщина на время успокаивалась и, опасаясь размолвки (не дай бог!), старалась не замечать, как всё более меняется её сын.

Ночи напролёт штудируя рисунок, Гоша стал регулярно опаздывать на работу. Но и это полбеды. Пару часов помелькав в лаборатории (засветив присутствие), он под первым благовидным предлогом исчезал в проходной и бежал в изостудию.

Так прошла зима. Всё разрешилось по-весеннему, само собой. Руководитель изостудии, которую исправно посещал Гоша, добряк и первостатейный график-офортист Щелконогов Борис Андреевич, без труда разгадал тайные намерения своего усердного ученика.

Понимая, что творческую личность во многом делает среда обитания, он предложил Гоше вакансию шлифовщика литографских камней в старейшей в Москве литографской студии на Масловке.

Надо сказать, этому предложению предшествовали долгие раздумья маститого художника. Имеет ли он право тревожить налаженное благополучие молодого учёного? Что, если увлечение рисованием окажется для Егора лишь временным хобби? Ведь так легко сломать прутик, ещё не превратившийся в крепкий ствол дерева.

Однако упорство, с которым Егор вгрызался в плоть изобразительного дела, склонило осторожное суждение Бориса Андреевича к решению: «Пусть попробует».

За день до объявления Егору о вакансии шлифовщика Борис Андреевич здорово напился. «Может, зря я это задумал? – повторял он, принимая на грудь очередную порцию армянского коньяка. – Да, Егорка сильный, способный, даже очень способный, но он не однолюб. Сейчас он любит художество и решил стать художником. И ведь станет, этакий самозванец! И в Союз художников вступит, и уважать себя заставит! Но вот ведь какое дело. Художество для Егора – это лишь способ извлечения прелести, не более. Такие могут жить и без живописи. Начитаются Ван Гога, и чудятся им первородные смыслы! А Винсент-то, отними у него краски, на второй день или с ума сойдёт, или застрелится. Егор не таков. Потоскует с недельку, а потом выдумает себе новую творилку для души – с него станется. Музыкой займётся или стихи писать начнёт – ему же всё по плечу! Вот ведь какое дело!..» – рассуждал мудрый Андреич, подливая коньячок.

Учитель понимал, что здорово рискует, причём не своей жизнью, а чужой. Именно это обстоятельство мучило его до физической боли в груди. Но потерять ученика он не решился и на другой день рассказал Егору про литографскую студию. Закончил Борис Андреевич словами:

«Помни, Егор, поломать жизнь легко. Я знаю, через пять-шесть лет ты действительно станешь художником. Но парадокс в том, что художество никогда не станет главным смыслом твоей жизни, потому что художество глубже, чем ты, а ты шире, чем художество. Хорошенько подумай над моими словами. Ведь я предлагаю тебе, как написано в одной умной книге, „не мир, но меч“. Лезвие меча – штука обоюдоострая».

Читатель наверняка усмехнётся: «Ну что хорошего в шлифовке литографских камней? Работа тяжёлая, грязная, однообразная, низкооплачиваемая… О чём, собственно, речь?

Да, всё так, но есть одно «но». Литографская студия на Масловке – это творческая цитадель московской графической элиты. Лучшего места для того, чтобы отредактировать собственную линию жизни маркером высокого искусства, не придумать. И понятное дело, упускать такой шанс Гоша не стал. Подобно Ван Гогу он был готов заплатить любую цену из кошелька судьбы за возможность жить и трудиться в среде художников.

То, что он, молодой учёный с высшим образованием, перспективой и зарплатой сто пятьдесят рублей, переходит в разряд рабочих с окладом в девяносто рэ, Гошу не смущало совершенно. Его беспокоило другое. Как объявить об этом маме и как объяснить своё решение шефу, отеческим расположением которого Гоша трогательно дорожил.

Разговор со Слесаревым состоялся на следующий день. Игорь Сергеевич долго, внимательно разглядывал Гошу и потом сказал: «Второй раз начинать жизнь непросто, и не каждый на это может решиться. Ну да, Бог тебе судья, ступай и докажи, что ты прав».

Маме он решил пока ничего не говорить, да и что говорить, физику бросил, а художество сложится ли? Одно Гоша знал твёрдо – он поступает правильно.

Порой трудно объяснить другим то, что тебе самому кажется очевидным. Будто твоё сознание попало в вихрь основного закона философии! Как растолковать им (другим), наблюдавшим за тобой со стороны, что в самом тебе уже случилась волшебная перемена. И ты полон не прежним количеством «жизненного сырца», а новым качеством жизни!

Заговори Борис Андреевич о смене профессии пару лет назад, Егор покачал бы головой и наверняка не согласился. Но два года ежедневного рисования и раздумий об искусстве не прошли даром. В Гошином самосознании накопилось художество. Оно переполнило полушария ума и, разрушив привычный мир, вырвалось наружу. Предложи ему работу санитара в морге, чтобы иметь возможность по ночам тайно препарировать трупы и изучать анатомию, как это делал великий Микеланджело, он согласился бы и на это.