Читать книгу Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том I - Борис Алексин - Страница 1

В начале августа 1943 года Алешкина неожиданно вызвали в санотдел армии. Принявший его начсанарм сравнительно долго расспрашивал о положении дел в медсанбате, о командире дивизии, начсандиве Пронине, а затем постепенно повел разговор так, что заставил Бориса подробно рассказать всю его биографию.

Разговор, как это часто бывало у Николая Васильевича Склярова, проходил в его комфортабельной землянке, за стаканом чая. Но вот что удивило Алешкина: велся этот разговор не с глазу на глаз, как обычно выслушивал доклады своих наиболее любимых подчиненных начсанарм, а в присутствии начальника орг. отделения санотдела армии, полковника медслужбы Богуславского Николая Ивановича.

За разговором время прошло незаметно. Часа через три Николай Васильевич, переглянувшись с Богуславским, обратился к Борису:

– Товарищ Алешкин, мы вот с Николаем Ивановичем посоветовались и надумали сделать вам одно предложение. Но прежде я хочу задать вам еще один вопрос:

– Слушаю, товарищ полковник.

– Кого вы вместо себя оставляете в медсанбате?

– Как кого? Командира медроты, капитана медслужбы Сковороду.

– Ну, вы его оставили на один-два дня, ведь вы не предполагали выехать надолго, – вмешался Богуславский.

– Я всегда его оставляю за себя, когда выезжаю из батальона. Действительно, обычно это бывает на один день или два, но я думаю, что он справится с этим делом, если его оставить и на более длительный срок.

– Та-а-к, – продолжал Скляров, – ну так теперь послушай нас ты, мы тебя долго слушали (начсанарм перешел на «ты», а Борис знал, что это признак особого доверия и поручения какого-нибудь не очень приятного, трудного дела).

Он повторил:

– Слушаю…

– Слушать мало. Ты все обдумай как следует. Наша армия, как видишь, пока в обороне. Но это, конечно, когда-нибудь кончится, и мы будем наступать. Мы уже имеем опыт таких наступлений. И вот, исходя из него, по примеру некоторых других армий и фронтов, мы решили организовать в составе госпитальной армии два новых госпиталя: один для легкораненых, требующих для полного излечения не дольше одного – полутора месяцев, после чего их можно вернуть в их части. Это принесет нам двойную выгоду. Во-первых, такие раненые не будут путаться по остальным госпиталям, где они иногда занимают половину мест и не позволяют этим учреждениям нормально работать по их профилю. Во-вторых, они, раненые эти, будут знать, что они не уходят из пределов армии, следовательно, по выздоровлении обязательно вернутся в свои части. Зная это, они не будут стремиться осесть в команде выздоравливающих медсанбатов и разгрузят, сделают подвижнее последние.

Военный совет фронта с нашим предложением согласился и такой госпиталь нам утвердил. Но сануправление фронта предупредило нас, что кадров для него, особенно более или менее опытных, нам не дадут. Предложили обходиться своими силами.

С врачами и медсестрами мы вышли из положения. Начальником этого госпиталя решили назначить подполковника медслужбы Кучинского – начальника 27-го полкового полевого госпиталя – ты его знаешь. Ведущим хирургом к нему пойдет его жена, она сейчас начальник одного из отделений того госпиталя, в котором работает и он.

А вот на должность начальника госпиталя № 27 решили назначить тебя, с тем чтобы ты, хотя бы временно, пока совмещал и должность ведущего хирурга в нем. Как ты на это смотришь?

Алешкин был порядком удивлен.

Его, молодого врача с трехлетним стажем назначают начальником армейского госпиталя. Ну, да это было бы ладно, с этим еще можно справиться, но ведь одновременно на него возлагается и обязанность ведущего хирурга?! А насколько он знал, 27-й госпиталь имел профиль – череп, грудь, живот. И если операций на груди и брюшной полости за эти два года в медсанбате он уже успел проделать немало, то на черепе практически сделал всего две или три.

С этим я не справлюсь, подумал он.

Его долгое молчание не удивило Николая Васильевича, он понимал, что нелегко согласиться с принятием таких ответственных должностей молодому врачу, и решил его приободрить.

– Да ты, Борис Яковлевич, не думай, пожалуйста, что мы не понимаем всех трудностей, которые перед тобой встанут. Мы будем тебе помогать. Во-первых, Брюлин в твоем госпитале будет бывать часто, во-вторых, на первое время мы оставим у тебя армейскую группу усиления, которая сейчас там находится, во главе с замечательным нейрохирургом Чистовичем Николаем Евгеньевичем. Этот майор – большой специалист по операциям на черепе. Ну а в организационных вопросах мы с Богуславским помогать будем.

Так как, согласен? Молчишь?… Ну, хорошо, подумай до завтра. Переночуешь у Николая Ивановича, у него место есть, а завтра и ответ дашь.

Ну а второй госпиталь, который мы организуем по приказанию начальника сануправления Красной армии, другого порядка. Дело в том, что, когда началось наступление Красной армии с быстрым продвижением вглубь территории, занятой ранее противником, в наступающих частях, кроме раненых, появилось довольно много больных. Всех их отправляли во фронтовые терапевтические госпитали. Это было далеко и иногда очень плохо отражалось на состоянии больных. Решено иметь терапевтические госпитали в каждой армии, да еще с инфекционным отделением. Вот организуем его и мы.

Начальника нам прислали. Большинство врачей-терапевтов подобрали без труда, а вот на должность ведущего терапевта наметили твою Зинаиду Николаевну Прокофьеву. Как, по-твоему, она потянет?

– Зинаида Николаевна, конечно, потянет! Она очень опытный терапевт и замечательный человек. Хоть без нее и трудно придется медсанбату, но лучше нее для работы ведущим врачом в терапевтическом госпитале человека не найти! – с жаром заявил Алешкин.

Но только вы, Николай Васильевич, хотите из медсанбата № 24 забрать сразу двух врачей, а ведь дивизия тоже к чему-то готовится. У нас и так не хватало двух врачей, а теперь будет не хватать 4.

– Не беспокойтесь, товарищ Алешкин, – сказал Богуславский, – на днях мы получаем несколько врачей выпуска 1942 года, обещаю в 24-й медсанбат послать по крайней мере 3.

На другой день, после долгих обсуждений с Богуславским сделанного предложения, Борис дал свое согласие на занятие должности начальника и ведущего хирурга хирургического полевого госпиталя № 27. Возвращаясь в медсанбат, он вез предписание о немедленном откомандировании майора медслужбы Прокофьевой в санотдел армии для назначения на должность ведущего терапевта в армейский терапевтический госпиталь № 212.

О нем самом, как сказал Скляров, вопрос будет решаться в сануправлении фронта и, если он решится положительно, командиру дивизии будет выслан соответствующий приказ.

Между прочим, Николай Васильевич предложил Борису взять с собой из медсанбата ту операционную сестру, с которой он больше всего работал и, конечно, своего ординарца.

На это предложение Борис пока ничего не ответил.

Конечно, с Игнатьичем, к которому он очень привык, ему расставаться не хотелось. А вот в отношении Кати он задумался. С одной стороны, она действительно была очень хорошей операционной сестрой, с которой он работал почти всегда. С другой стороны, его личная связь с ней его беспокоила – она слишком затянулась. Он немного помолчал, а затем, поблагодарив начсанарма за предложение, сказал:

– Я подумаю.

Возвращался в батальон Борис с двояким чувством. С одной стороны, ему очень льстило получаемое повышение. Ведь быть начальником армейского полевого госпиталя, конечно, гораздо почетнее, чем командиром медсанбата дивизии. Но, с другой стороны, жалко было оставлять свой медсанбат, где был хорошо знаком каждый человек, где со многими из них он перенес и тяжелые дни отступления, и Ленинградскую блокаду, и бои на этой стороне кольца под Синявиным. Кроме того, после изготовления разборных домов, да и многих приспособлений в оборудовании медицинским инвентарем операционных и других лечебных помещений – все это стало близким, своим, их жалко было оставлять.

Но теперь, когда он дал согласие, жалеть уже поздно:

«Снявши голову, по волосам не плачут, – усмехнулся он своим мыслям, – а, с другой стороны, вопрос окончательно не решен. Как-то там, в сануправлении фронта в отделе кадров отнесутся к его кандидатуре? Ведь как-никак, а он имеет в своей биографии пятно – исключался из партии и, хотя сейчас уже более года он снова член ВКП(б), и за это время заслуживал только благодарности от командования, но ведь как кому взглянется».

Шофер Бубнов, везший Алешкина, заметил задумчивость своего начальника и приписал ее тому, что из батальона, как ему сказал Борис, забирают Прокофьеву, а он, как и все в медсанбате, знал о дружбе Бориса с Зинаидой Николаевной. Знал о том, каким уважением, как врач, эта женщина пользуется не только среди работников батальона, но и у всего дивизионного начальства. Понимал он, что Алешкину жалко отдавать такого врача. Разумеется, о том, что Борис, может быть, скоро и сам покинет медсанбат, Бубнов пока еще не догадывался.

Приказ об откомандировании Прокофьевой из медсанбата у командования дивизии был встречен с большим огорчением. Комдив Ушинский даже звонил по этому вопросу члену Военного совета армии генералу Зубову. Но последний ответил отказом, сославшись на необходимость укрепления кадрами нового терапевтического госпиталя.

Сама Зинаида Николаевна, хотя и всплакнула, расставаясь со своими ординаторами и медсестрами, однако, как она неофициально сказала при прощании Борису, была рада. Она отдавалась лечению оперированных раненых в батальоне всей душой и прилагала все свои способности, чтобы их выходить, но в душе эта работа ее не удовлетворяла, все-таки это не то, что нужно настоящему опытному терапевту, проработавшему несколько лет в терапевтической клинике профессора Вовси. Теперь она получала возможность развернуть свои терапевтические способности в полной мере.

Более всех горевал и протестовал против отъезда Зинаиды Николаевны Соломон Веньяминович Бегинсон. В этом, конечно, проявилась прежде всего его личная привязанность. Ведь он все время оставался самым преданным, самым терпеливым платоническим поклонником этой обаятельной женщины, а теперь уже и вдовы. Ведь в начале 1943 года стало известно о смерти мужа Прокофьевой. Он был гораздо старше ее, профессор. Преподавал терапию в 1-м Медицинском институте города Москвы. Еще до начала войны он заболел тяжелой болезнью – раком легкого. Зинаида Николаевна знала о тяжелой болезни мужа, о его почти безнадежном положении, ей в свое время предоставлялась возможность отказаться от мобилизации, сославшись на его болезнь.

Но ни он, ни она воспользоваться этой льготой не захотели.

Когда было получено известие о смерти мужа Прокофьевой, ей предоставили 3-дневный отпуск, и на санитарном самолете вместе с группой раненых отправили в Москву. После похорон мужа профессор Вовси, ученицей которого она была, как мы это говорили, предлагал ей остаться в Москве, обещая оформить ее перевод в один из Московских госпиталей. Она не согласилась и вернулась «в свой медсанбат».

И вот теперь она его покидала…

На ужине, устроенном в батальоне в честь ее отъезда, присутствовал командир дивизии, начсандив, все врачи и многие медсестры батальона. В ее адрес было сказано много теплых слов. Очень тепло в своем благодарственном слове ответила и она.

Через день Бубнов увез ее к новому месту назначения…

А время шло; медсанбат жил своей спокойной жизнью, велись систематические занятия с медсестрами, врачами, с дружинницами. Раненых не поступало, больных тоже почти не было.

Первого сентября 1943 года Алешкина вызвал к себе командир дивизии Ушинский.

Когда Борис приехал в штаб дивизии и зашел в землянку командира, то встретил там начсандива Пронина. Борис спросил его, зачем он вызван. Тот довольно сердито ответил:

– А ты не знаешь?!

Алешкин не успел ответить, как вышедший из соседнего отделения землянки адъютант командира дивизии пригласил их зайти.

Во втором отделении землянки, кроме командира, находился замполит Веденеев и начальник штаба полковник Юрченко.

Когда вошедшие представились, как это полагалось по уставу, Ушинский встал из-за стола, за которым сидел и, не глядя на Бориса, сказал:

– Что же это такое, товарищ Алешкин?! Так санотдел армии у нас скоро всех врачей растащит! Еще месяца не прошло, как забрали Прокофьеву, а вот теперь, пожалуйста, пришел приказ и на вас. Вы-то хоть знали об этом?

– О чем? – спросил Борис.

– О том, что вас хотят начальником госпиталя назначить.

– Знал.

– Знали и ничего никому не сказали?! – воскликнул Ушинский.

– Товарищ полковник, а что бы я стал говорить? Во-первых, начсанарм просил пока ничего никому не рассказывать, а, во-вторых, ведь вопрос решался в сануправлении фронта, и я не знал, какой может быть результат.

– Ну вот, будьте рады, – саркастически заметил начсандив Пронин. – Решился положительно. Кому теперь медсанбат сдавать будете, мне? Да и как он будет работать, если в нем 4 врачей не хватает?

Тон и сердитый взгляд, сопровождавший вопросы, покоробили Алешкина, но он сдержался и ответил вопросом на вопрос:

– Послушайте, товарищ Пронин, ну а если бы сейчас принесли приказ о назначении вас начальником санслужбы корпуса, вы бы отказались, зная, что в дивизии вас заменить некем?

Слушавший эту перепалку начштаба полковник Юрченко рассмеялся:

– Нет, Борис Яковлевич, он тоже бы не отказался, я уверен. И это правильно, молодым надо расти. – Тут он повернулся к Ушинскому:

– Товарищ комдив, разрешите сказать. Я с товарищем Алешкиным в дивизии с первого дня ее существования. Еще в Софрино мы вместе с ним при формировании комиссовали прибывающий состав. Я считаю, что за время службы в дивизии он показал себя только с положительной стороны и потому искренне рад его выдвижению.

– Но все-таки, Борис Яковлевич, – повернулся он к Алешкину. – Кого же вы предлагаете вместо себя?

Спрошенный, не задумываясь, ответил:

– По-моему, отличным командиром медсанбата будет капитан Сковорода. Хватка командирская у него есть. Вместо него следует поставить Картавцева, только не Бегинсона, нет-нет. Соломон Веньяминович очень опытный врач, а за время работы в медсанбате из него выработался хороший полостной хирург, но командир он никудышный. Пусть остается ведущим хирургом, учит молодых. Тем более что начсанарм обещал направить в батальон 3 молодых врачей в этом же месяце. Ну а мне действительно лестно поработать в госпитале, хотя, может быть, и рановато. Там опытные товарищи будут, помогут.

Ушинский только головой покачал, закуривая очередную папиросу:

– Эх, – махнул он рукой, – ладно уж, валяй себе, расти, да только по старой дружбе медсанбат не забывай и раненых от нас забирай в первую очередь.

Алешкин улыбнулся.

– Ну, это уж обязательно, товарищ комдив. Я вот еще что хотел попросить, я завтра поеду в госпиталь, начну принимать дела, сколько времени это продлится, может быть, неделю, а то и больше. Пусть пока в батальоне не знают о моем уходе. Кто его знает, а, может быть, я посмотрю там все как следует, да и на попятную пойду. Обратно в медсанбат запрошусь.

– Ишь, какой осторожный, – снова покачал головой Ушинский, – ну ладно, уважу твою просьбу. Товарищ Юрченко, вы приказ об откомандировании товарища Алешкина подготовьте, а оформим его только после того, как он госпиталь примет.

– Слушаюсь, – ответил Юрченко.

* * *

На следующий день Борис выехал в 27-й госпиталь, вез его, как всегда, Бубнов и, хотя в батальоне никаких официальных данных об уходе Алешкина не было, «солдатская почта» уже кое-что пронюхала, и Бубнов после долгого молчания вдруг спросил:

– Что же, товарищ командир, оставляете медсанбат, в госпиталь уходите? Борис, смущенный неожиданным вопросом, ответил не сразу.

– Да как вам сказать, товарищ Бубнов, еще сам не знаю. Вот оставите меня здесь денька на два-три, посмотрю все, а там и видно будет, так что вы пока в батальоне ничего не говорите.

– Да я-то не скажу, это все Венза начсандивовский треплется… Выругав в душе болтливого писаря, Алешкин, однако, промолчал.

По приезде в госпиталь, прощаясь с Бубновым, Алешкин еще раз попросил его никому в медсанбате ничего не говорить, а Вензе передать, что за трепологию ему может не поздоровиться.

– Ведь ничего еще твердо неизвестно! – сказал он.

Отпустив машину, Борис направился по хорошо расчищенной и выметенной дорожке к дому начальника госпиталя в сопровождении старшего лейтенанта интендантской службы, встретившего его у шлагбаума и назвавшегося дежурным по госпиталю, начальником канцелярии госпиталя Добиным.

От въездного шлагбаума к дому начальника вела специальная прямая дорожка, оставляя в стороне все остальные помещения госпиталя. Как уже знал Алешкин, госпиталь № 27 на этом месте стоял с января месяца 1942 года, то есть более полутора лет, с тех пор, как он был эвакуирован из внутреннего кольца блокады.

Место, где он находился, представляло собой большой еловый лес, покрывавший несколько невысоких пригорков, расположенных друг от друга на расстоянии нескольких сот метров. На пригорках, кроме елей, росли и большие сосны. На каждом таком пригорке размещали какой-нибудь госпиталь из госпитальной базы 8-й армии, а несколько впереди них, ближе к линии фронта километра на три, у железнодорожной ветки, отходящей от станции Войбокало, находился армейский РЭП № 32. Через него производилась эвакуация всех раненых, поступающих из медсанбатов и не требующих госпитализации в армейские госпитали, а также окончивших лечение в этих госпиталях, в тыловые или фронтовые лечебные учреждения. Он же распределял раненых по профилям того или иного госпиталя.

Ближайшими соседями госпиталя № 27 был госпиталь № 31, принимавший раненых в конечности. Начальником его был В.И. Перов, бывший сослуживец Бориса. Этот госпиталь находился в 200 метрах от основной трассы, идущей к передовой, и не более чем в километре от 27-го госпиталя.

Другим соседом был госпиталь № 29, обслуживавший раненых в лицо, с повреждением глаз, челюстей и зубов, а также раненых, требовавших урологической помощи. Несколько дальше от него, ближе к эвакопункту, начал развертываться госпиталь № 219 для лечения легкораненых. И совсем в стороне от этих госпиталей располагался вновь организованный терапевтический госпиталь № 212.

Если два последних, по существу, только начинали свое существование и еще занимались оборудованием палаток и строительством всякого рода дополнительных помещений, то первые три, как и пять госпиталей другой группы этой же базы, расположенных на противоположной стороне от станции Жихарево, стояли на своих местах уже более полутора лет и успели за это время основательно обустроиться. Алешкин заметил это и по будке для часового, стоящей у добротного въездного шлагбаума, и по хорошо оборудованной подъездной дороге, и по дому начальника госпиталя, к которому они наконец подошли.

Дом этот, срубленный из толстенных еловых бревен, покрытый настоящей тесовой крышей, с двумя довольно большими окнами и хорошо пригнанной массивной дверью, походил на крестьянский дом и в то же время на Дальневосточное таежное зимовье.

Мысленно Борис усмехнулся: ну, с таким домом далеко не уедешь, – подумал он. Если госпиталю придется передислоцироваться, то с этим богатством, также как и с остальными, наверно, такими же стационарными сооружениями, придется расстаться.

Войдя в дом через открытую сопровождавшим его Добиным дверь, Алешкин увидел, что там все перевернуто вверх дном. Множество самых разнообразных хозяйственных вещей разбросаны по полу, лавкам и табуреткам.

В центре всего этого стояла, беспомощно опустив руки, еще довольно молодая, высокая, черноволосая полная женщина и одетый в белый халат пожилой подполковник медслужбы, с седеющими висками, большим горбатым носом и черными навыкате глазами. Борис видел его несколько раз на совещаниях у начсанарма, поэтому сразу узнал. Это был подполковник медслужбы Кучинский, пока еще начальник полевого госпиталя № 27, а женщина, очевидно, его жена.

Увидев вошедших, она смутилась и быстро ушла в другую комнату, а Кучинский, узнав Алешкина, как-то нелепо развел руками и сказал:

– Вот, Борис Яковлевич, хорошо, что с вами нет жены. Целых два часа бьюсь с ней, чтобы отправить ее к новому месту нашей службы, а она никак не может решить, что из барахла с собой везти, а что здесь оставить.

Знаете, что, давайте пройдем в канцелярию к Добину, там обо всем договоримся, быстренько все оформим, а тем временем я прикажу машину сюда подать, пришлю девушек-дружинниц, они погрузят все это и отправят в наше новое жилище. Оно хоть и не такое прочное и большое, как это, но тоже вполне удобное. Мы там будем устраиваться. Вечером я туда и сам переберусь. Николай Васильевич приказал уже послезавтра начать принимать раненых! Пошли!

Борис молча выслушал эту тираду, также молча прошел за Кучинским и Добиным по направлению к другому, почти такому же дому, стоявшему шагах в 50 глубже в лес.

Идя, он размышлял.

«Вот это да, что же он думает, вот так, за несколько часов все свое хозяйство сдать мне? Он меня за дурачка считает? Ведь все, что здесь у него имеется – проверить, осмотреть надо, а это за день не сделаешь! Нет, дорогой товарищ Кучинский, так дело не пойдет. Никакого документа я не подпишу, пока все своими глазами не проверю. Ведь как-никак, а до врачебной-то своей деятельности я более 10 лет на хозяйственной работе проработал. Так спихнуть свое хозяйство вам не удастся!»

Дом, к которому они подошли, состоял из одной большой комнаты, заставленной 6 настоящими канцелярскими столами. За одним из них сидел Добин, только что сменившийся с дежурства. За тремя – сравнительно молодые и здоровые сержанты, очевидно, писари различных частей. В углу, у большого сейфа, стоял молодой лейтенант, судя по лежащим перед ним счетам и нескольким пачкам денег – кассир или начфин, и, наконец, за последним, самым большим столом, стоявшим в противоположном углу, сидели сразу двое: пожилой и полный майор и худой, бледный, еще сравнительно молодой капитан.

При появлении Кучинского и Алешкина все находившиеся в комнате встали.

Вошедшие поздоровались.

Обернувшись к Борису, Кучинский сказал:

– Майора Гольдштейна я беру с собой, а в госпиталь назначен новый замначальника по хозчасти – капитан Захаров. Они уже работают около недели и проверку всего имущества должны закончить сегодня к вечеру. За материальную часть госпиталя в основном отвечает замначальника по хозчасти, поэтому, как только их акт будет готов, нам останется скрепить его своими подписями и все.

Ну а начфин, лейтенант Васильев, остается на месте и свой финансовый отчет подготовил. Сегодня он оформит выдачу зарплаты, и завтра мы сможем проверить наличие средств. По канцелярии у товарища Добина принимать и сдавать нечего, список личного состава он уже подготовил. Завтра построим весь народ, я вас представлю и попрощаюсь. По аптеке – Матрена Николаевна – начальник аптеки, отчет и ведомость о наличии медикаментов и материалов составила. Она при нас распишется в ней и с этого момента будет отвечать за то, что там числится.

То же самое и у старших сестер всех отделений и операционного блока. Ну а медимущество группы усиления АРМУ, которое нам придано, нас не касается, за него отвечает майор Чистович.

Замполит – капитан Павловский, остается на месте и за свое имущество отвечает тоже сам. Я к нему не касаюсь.

Алешкин невольно проникся чувством уважения и даже некоторой зависти, увидев, как Кучинский все толково и своевременно подготовил к передаче. Когда всем было разрешено сесть, он подошел к Захарову, поздоровался с ним за руку и спросил:

– Что это вы такой худой да бледный, товарищ капитан?

– Так он только что из госпиталя. В живот ранен был. Но вот выкарабкался, признан годным к нестроевой, отпуск предлагали, отказался, к нам направили. Ну а на этой его работе здоровья-то и у строевого не хватит! – ворчливо заметил Добин.

Захаров заметно смутился, даже порозовел от смущения и, повернувшись к своему новому начальнику, тихо произнес:

– Некуда мне в отпуск ехать, товарищ майор, я из-под Курска, и остался ли кто из моих там, не знаю… Вот уже два года известий нет… А я чувствую себя уже хорошо, нигде не болит, а силы прибудут.

Борису сразу понравился этот спокойный, неторопливый голос, понравился и сам Захаров, такой молодой, очевидно, простой и бесхитростный человек. И он подумал: «Не оплели бы его тут эти дельцы…»

Почему-то ему сразу не понравился уходящий майор, и он даже был рад его переводу вместе с Кучинским. Понятно, что вслух он этого не сказал, а только спросил:

– Ну, товарищ Захаров, как тут у вас? Действительно, сегодня к вечеру все закончите? И склады, и опись имущества на людях, все лично проверили?

– Все, товарищ майор. Все в порядке, ведомость на вещевое довольствие сегодня отпечатаем. По продовольствию уже готово, ну да я его не проверял, ведь начпрод – старший лейтенант Гольдберг остается и кладовщики тоже. Они все сами под ведомостями остатков на сегодня распишутся и будут за них отвечать. Я думаю, что акт о сдаче-приёмке госпиталя можно сегодня составлять, – ответил Захаров.

– Ну что ж, если все хорошо, то давайте кончайте! Значит так, товарищ Кучинский, подпишем акт завтра, а сегодня пройдемся по территории госпиталя, посмотрим все помещения. – Кучинский согласился.

Они вышли из помещения канцелярии, как называли этот дом в госпитале. Начать обход госпиталя решили с сортировки. Это был довольно большой барак, сделанный из неструганных досок взасыпку. Крыша на нем была из досок, без потолка, пол – из неструганных плах. В бараке топились две железные печки, обложенные кирпичом. На козлах размещалось сорок носилок, по двадцать с каждой стороны. В момент осмотра в сортировке находилось трое раненых – один в голову и два в грудь (профиль госпиталя – голова, грудь, живот). Для лечения раненых в голову в основном использовалась группа АРМУ, где работали врачи ЛОР, окулист и нейрохирург, последний – майор Чистович Никита Сергеевич. В то время как Алешкин и Кучинский осматривали помещение сортировки, начальник сортировочного отделения, капитан медслужбы Климова, молодая, подвижная женщина, успела принять прибывших и дать указания о направлении их в отделение своей помощнице, уже пожилой и, видимо, хорошо знавшей свои обязанности фельдшерице.

Последняя заполняла на раненых истории болезни, используя данные с карточек передового района и из опроса раненых.

Борис отметил про себя то, что в медсанбате заводилось только в случае госпитализации в госпитальный взвод после операции. Здесь истории болезней заполнялись сразу по прибытии раненых, в сортировке.

Раненые направлялись прежде всего в санпропускник, а затем уже в операционный блок или в госпитальные палаты.

По этому же пути пошли и Алешкин с Кучинским. Санпропускник, срубленный из довольно толстых бревен, по существу, представлял собой самую обыкновенную баню с раздевалкой и предбанником, разгороженным пополам. В одно отделение вносили раненых, где их раздевали, в другое после обмывки выносили и одевали в чистое белье. Конечно, эта баня ни в какое сравнение не могла идти с тем санпропускником, который оставался в медсанбате № 24. Тот мог одновременно вместить до 30–40 человек, а здесь, вероятно, и четырем носилочным будет тесно, – подумал Борис. Дело облегчалось тем, что все поступавшие оседали в госпитале на какой-то более или менее длительный срок и, следовательно, спешить с дезинсекцией одежды надобности не было. Поэтому одежду раненых сразу увязывали в узлы и выносили в автодезкамеру, стоявшую шагах в 10 от бани.

Борис невольно подумал и еще одно: эта баня хороша, когда в сутки поступает десятка два-три раненых, а если их будут сотни?! Да потом ее с места не стронешь. Однако пока никаких замечаний он делать не стал.

Метрах в тридцати от бани находился операционно-перевязочный блок. Он состоял из 3 палаток (одной ДПМ и двух ППМ), соединенных при помощи тамбуров и дополнительных брезентов в одно помещение. Его построение не отличалось от такого же, имевшегося в медсанбате, только назначение палаток было иным.

В одной палатке ППМ – операционная для раненых в грудную полость, в другой – операционная для раненых в голову. Палатка ДПМ служила перевязочной для всех раненых, в том числе и для раненых в живот. Шоковая палатка ППМ стояла метрах в десяти в стороне.

Осмотрев операционный блок, оба начальника вышли на настоящую улицу, по обе стороны которой располагались палатки ДПМ: по шесть штук с каждой стороны, всего 12. В каждой палатке стояло двадцать топчанов с матрацами, набитыми сеном, и такими же подушками. В палатках было достаточно просторно, тем более что в некоторых из них имелось много свободных мест.

Кучинский сказал, что при штатной положенности в 200 коек, госпиталь развернут почти на 300 мест. Сейчас поступление незначительное и в госпитале всего 105 раненых и больных. Он показал на одну из последних палаток и объяснил, что именно здесь лежат больные, среди которых преобладают больные воспалением легких. Это одно из наиболее частых и грозных осложнений раненых в грудь. Командует в этой палатке хороший терапевт, капитан медслужбы Батюшкин.

– Беда его в том, – добавил Кучинский, – что он хороший врач и хороший человек, но находится под плотным каблуком своей «жены», майора медслужбы Минаевой, начальника второго хирургического отделения, и поэтому часто в решении вопросов идет у нее на поводу. Правда, сейчас его роль стала меньше, с открытием терапевтического госпиталя большинство больных передается туда. Вам будет легче.

«Почему легче? – подумал Борис, ведь все равно осложнения у раненых в грудь должны лечить мы». Он ничего не сказал вслух и уже впоследствии понял, что поступил разумно. Недели через две после того, как он стал полноправным хозяином госпиталя, он узнал, что между Минаевой и Кучинской, женой начальника госпиталя, являвшейся начальником 1-го отделения и ведущим хирургом, велась постоянная и обоснованная вражда. Кучинская, сравнительно молодая женщина (моложе мужа лет на 10–12), должность ведущего хирурга выполняла чисто формально и явно не справлялась с ней. Она завидовала Минаевой, имевшей более высокую квалификацию и опыт, но не хотела с ней советоваться и в своей работе выезжала на знаниях и опыте Чистовича, которого безбожно эксплуатировала.

Кроме того, пользуясь своим положением жены начальника, забирала себе и лучших сестер, и большее количество медикаментов. Минаеву это злило, она часто ссорилась с ней, а, следовательно, и с самим начальником госпиталя.

Одним словом, уход Кучинского и его жены из госпиталя встречала с радостью. Правда, ее мечты стать ведущим хирургом госпиталя не сбылись, им стал сам начальник госпиталя.

Но, повторяем, все это Борис узнал гораздо позднее. Сейчас же он заходил в палатки, осматривал их состояние, здоровался с персоналом, с ранеными и, не задерживаясь, следовал дальше.

Но он обратил внимание на то, что все палатки находились в очень ветхом состоянии и выполняли свое назначение только потому, что стояли неподвижно. В каждой из них стояло по две железных печи, а стены в нижней части высотой примерно на полметра, а кое-где и выше, укреплялись досками. С наружной стороны палаток были устроены земляные завалинки. Разлохматившийся брезент к доскам прибит гвоздями.

Все это немного расстроило Бориса.

«Ведь при передислокации, – подумал он, – почти ни одну из этих палаток с места не стронешь! А стронув, на новое место одни лохмотья привезешь».

Но он опять ничего не сказал.

Затем они осмотрели барак для выздоравливающих, имевший более 70 мест на двухъярусных вагонках, в настоящее время почти пустой. Осмотрели жилые землянки медсестер, врачей, санитаров и автовзвода. Затем прошли на пищеблок, где сняли пробу.

Борис отметил, что пища приготовлена очень вкусно, с большим количеством свежих овощей и со свежим мясом.

В медсанбате уже давно не видели свежего мяса, а питались тушенкой и американской колбасой. Да и картошка с капустой бывали нечастыми гостями, чаще приходилось готовить макароны, различные крупы или сушеные овощи.

Борис заметил, что пища приготовлена человек на 400, а при обходе госпиталя персонала и раненых встречалось очень немного. Он сказал об этом Кучинскому.

Тот засмеялся:

– Сейчас найдем весь народ, пойдем дальше!

Они свернули по узенькой дорожке, ведущей от пищеблока куда-то в сторону, к выходу из леса, в котором находился госпиталь. Лес был замечательным, он состоял главным образом из больших, старых, разлапистых елей и высоких сосен, так хорошо закрывавших все сооружения госпиталя, что почти не было надобности в какой-либо дополнительной маскировке.

Борис невольно позавидовал Кучинскому: «Вот спокойная жизнь-то была!» Тот успел рассказать, что на этом месте госпиталь стоит уже полтора года и, конечно, основательно отстроился. Мысленно Алешкин посчитал, что медсанбат, который он оставлял, за эти полтора года переезжал с места на место 11 раз и только на предпоследнем простоял около 5 месяцев.

Тем временем они подошли к опушке леса, и глазам Бориса представилось удивительное зрелище.

На очень большом поле, наверно, гектаров 5–7, копошилось человек двести. Они копали картошку, дергали свеклу и морковь, срезали красивые, большие и, по-видимому, очень весомые кочаны капусты.

Кучинский торжествующе посмотрел на своего спутника.

– Ну, видишь, где люди?! У нас, брат, такое подсобное хозяйство, что закачаешься… Ни у одного госпиталя такого нет. Там вон, в тех кустарниках, у нас скотный двор: наши лошади, их 8, две коровы и штук 15 свиней. Овощи в этом году уродились тоже хорошо.

– А зачем же вы распорядились вот так сразу все убирать? Ведь и капуста, и свекла могли еще расти.

– Ты, видно, в сельском хозяйстве кое-что понимаешь? Затем, дорогой, что я отсюда ухожу, да и ты, вероятно, со своим госпиталем долго не задержишься. А уйдем, кому это все достанется? А мы раненых и себя на макароны посадим? Нет, сейчас уберем, разделим по-честному пополам (я так с начсанармом договорился) и будем стараться так сберечь урожай, чтобы нам на всю зиму хватило! Вот как!

В это время к ним подошел сухощавый капитан интендантской службы. Он поздоровался с Кучинским и представился Алешкину:

– Капитан интендантской службы Гольдберг – начпрод госпиталя. Товарищ подполковник, – обернулся он к Кучинскому, – я думаю начать завтра засолку капусты.

Тот ответил:

– Докладывайте майору Алешкину, он с завтрашнего дня у вас начальником будет.

Гольдберг повернулся к Алешкину, но тот, не дожидаясь вопроса, сказал:

– Подождите, товарищ Гольдберг, пока погода хорошая, да раненых немного, лучше людей от уборки не отрывать. А капусте ничего не сделается, если она пару дней полежит у вас в сарае. Как вы думаете, Иосиф Самойлович? – повернулся Борис к Кучинскому.

Тот подтверждающе кивнул головой.

– Правильно, и я так думаю. А вы, Гольдберг, вечно суетитесь. Не торопитесь, успеете все сделать.

Когда Борис и Кучинский вернулись к домику начальника госпиталя, уже стемнело, а возле дома и в самом доме все еще продолжалась предотъездная суматоха.

Борис, посмотрев на суетившуюся хозяйку и ее помощниц, сказал:

– Я пойду, навещу Перова, может быть, у него и заночую. Вы, товарищ Кучинский, не торопитесь, завтра подойду часам к 9, и будем все оформлять, ну а затем днем и к начсанарму съездим.

Кучинский согласился, и Борис направился в госпиталь № 31.

До него, как мы говорили, было всего не более километра через фронтовую и железную дорогу.

Виктор Иванович пил чай в своей довольно обширной землянке. Он обрадовался приходу старого сослуживца и тут же распорядился принести обед, а из аптеки бутылку коньяка.

Алешкин, не отказавшись от обеда, категорически отказался от коньяка.

Перов предполагал, что Алешкин приехал по каким-нибудь делам в санотдел армии, и пока его гость усердно уплетал принесенный борщ и большую котлету, расспрашивал его о последних медсанбатовских новостях. Борис все рассказывал подробно. А затем, в конце концов, с некоторой гордостью сообщил, что он сегодня начал принимать госпиталь Кучинского.

Перов внешне проявил довольно шумную радость. Но сквозь это проявление было видно, что он удивлен таким быстрым продвижением по службе своего бывшего подчиненного.

Но он очень скоро сообразил и выгоду от этого соседства. У него не было такого прекрасного поля, каким владел Кучинский. И он знал, что у того не выпросишь и снега зимой, а тут он надеялся, что по старой дружбе Алешкин поделится с ним овощами, и немедленно начал с ним разговор на эту тему.

Борис не дал никаких твердых обещаний, хотя в душе и решил, что, конечно, отдавать половину урожая Кучинскому, когда поле обрабатывали военнослужащие 27-го госпиталя ни к чему, лучше уж поделиться с ближайшим соседом Перовым. Так он и решил доложить начсанарму.