Читать книгу Флот решает всё - Борис Батыршин - Страница 5

Российская Империя

Где-то между Санкт-Петербургом и Москвой.

Поездку в Москву Остелецкий откладывать не стал. С утра, перекусив в студенческом трактире – странный выбор для человека, вполне могущего позволить себе столик в ресторане Николаевского вокзала, но у Вениамина и на это имелись свои резоны. За трапезой он переговорил с тощим молодым человеком в шинели Училища Правоведения, причём правовед что-то горячо втолковывал собеседнику, а под конец, воровато оглянувшись, сунул тому в ладонь сложенный в несколько раз листок.

На том рандеву (несомненно, условленное заранее) и завершилось. Правовед отправился по своим делам; Вениамин же, прикончив порцию яичницы и свежевыпеченный крендель, запив всё это крепким чаем, подхватил саквояж и пошёл искать извозчика. До отправления московского экспресса оставалось меньше полутора часов, так что следовало поторопиться.

По истечении этого срока Остелецкий вошёл в синий вагон второго класса, предъявив, как это и полагается, усатому краснолицему кондуктору билет и плацкарту. Тоже, между прочим, невозможное дело для настоящего флотского – строгим, хотя и неписанным сводом правил было категорически не рекомендовано ездить в вагонах второго класса и, конечно, пользоваться конкой. Его же статус офицера по Адмиралтейству позволял и то, и другое; чем он и воспользовался, устроившись у вагонного окна и достав из саквояжа давешний бювар. Поездка предстояла долгая, и потратить время следовало с пользой.

«…Ашинов Николай Иванович. Несомненный авантюрист, получающий искреннее удовольствие от своих затей, буквально упивающийся ими. Причём это относится к любой стороне его жизни – всё в нём противоречиво, всё окутано плотной завесой тайн и мистификаций. Начать хотя бы с происхождения: то он выходец из терских казаков, с отрочества ушедший «гулять» за границы отечества, то некий загадочный «вольный казак» странная для русского слушателя формула, охотно сглатываемая иностранным слушателем, падким до экзотики.

В официальных бумагах Министерства Внутренних дел, он значится то сыном пензенского или саратовского купца, то как мещанин из Царицына, то вообще уроженцем области Терского казачьего войска. Отец его владел девятьюстами десятинами земли в Царицынском уезде, полученной им якобы в подарок от бывшего своего барина, женившегося на его дочери. То есть некоторая авантюрная жилка была у этой семье в крови – и Николай Ашинов унаследовал её целиком.

Будущий «атаман вольных казаков» окончил царицынское уездное училище, поступил в Саратове в казённую гимназию, но окончить её не смог, поскольку был изгнан за неуспехи в учёбе и дурное поведение. Вернувшись в Царицын, он некоторое время зарабатывал верблюжьим извозом, но позже научился извлекать пользу из своего неоконченного гимназического образования – составлял для царицынских торговцев бумаги юридического характера, а иногда даже представлял их интересы в суде.

Но карьера доморощенного адвоката не привлекала прирождённого авантюриста – хотя и помогала добывать средства для сравнительно безбедного существования. Отцовское «имение» к тому времени было продано за долги, и от всех девятисот десятин остался лишь крошечный клочок земли, островок на Волге. Ему-то Ашинов и обязан своей первой скандальной известностью – пока лишь в масштабах уезда.

Дело в том, что царицынские обыватели издавна ловили здесь рыбу, косили сено, заготавливали хворост, и вообще пользовались островком, как общественным владением. Власти, к которым Ашинов обратился с требованием оградить его собственность от вторжения посторонних, защитить свою эту собственность, предпочли устраниться; судебная тяжба тянулась долгие месяцы, а тем временем островок оставался проходным двором, где каждый творил, что хотел. И тогда он решился утвердить свои права силой. Он нанял две дюжины дагестанских горцев из числа сосланных в Царицын за участие в восстании, и запретил не только приставать к острову, но даже ловить возле него рыбу. Горцы, которые несли службу ревностно, охотно пуская в ход не только кулаки, но и плети и дрючки, навеяли на обывателей такой страх, что те оплывали островок десятой дорогой. Царицын полнился рассказами о свирепых головорезах-кавказцах, подогревавшихся в особенности по ночам, когда всякий желающий мог видеть горящие над тёмной водой костры и слышать протяжные песни на чужом языке, исполняемые гортанными голосами. Это было сущее разбойничье гнездо, и тем более было удивительно, что подобное самоуправство в итоге сошло Ашинову с рук. И эта первая одержанная победа, насквозь пропитанная духом авантюры, убедила молодого человека, что наглость и бесцеремонность могут при правильном подходе привести к успеху…»

Остелецкий отложил листок и взглянул в окно. Апрель давно перевалил за середину, но поля были покрыты снегом, ноздреватым, посеревшим, пропитанным талой водой. По обочинам торчали деревья с чёрными, изломанными, словно костлявые руки мертвецов, ветвями; в стороне то и дело мелькали то домик обходчика, то покосившийся амбар, то кучка изб, крытых почерневшей соломой – придорожная деревенька. Больше смотреть было решительно не на что, и он вернулся к бумагам.

«…Царицынские подвиги Ашинова стали началом его скандальной известности. Через два года он объявился в Петербурге, где принялся ходить по просветительским и благотворительным обществам, а так же по редакциям газет. От того, что он там рассказывал, вытягивались физиономии даже у столичных репортёров, съевших собаку на высосанных из пальца сенсациях. Но – наглость берёт не только города, но и кабинеты главных редакторов; к тому же Ашинов в очередной раз пустил в ход своё незаконченное гимназическое образование, и «сказочнику», умеющему гладко выстроить свою речь и заинтересовать слушателей, поверили. Не все, возможно – но ведь лиха беда начало?

В самом деле, мудрено было принять мюнгхаузеновские байки о казачьей вольнице, триста лет назад гулявшей по южному приграничью, а когда Россия железной рукой навела там порядок – перебравшейся в сопредельные азиатские государства. Если верить Ашинову, то в диких горах Анатолии, Курдистана, Турецкой Армении, в камышовых плавнях Прикаспия и по сей день обитает великое множество «вольных казаков». Они унаследовали образ жизни своих лихих предков: не сеют хлеб, не разводят скот, живут с охоты, рыбной ловли, а по большей части – зарабатывают на существование, нанимаясь в охрану купеческих караванов. И вот этим самым «вольным казакам» надоело скитаться на чужбине и складывать буйны головы за чужие барыши, в безвестности, далеко от могил пращуров. Считая себя верноподданными русского царя, они решились просить прощения за былые грехи, свои и предков, и просят разрешения вернуться в пределы Отечества, и не куда-нибудь, а на Черноморское побережье Кавказа, где собираются основать новое, Черноморское казачье войско. Сам же Ашинов, человек образованный, но не чуждый духа «вольных людей» и пользующийся их всемерным доверием, взялся представлять интересы «вольных казаков» перед российскими властями – для чего и явился в Санкт-Петербург.

Следующие несколько страниц – на них шла речь об усилиях Ашинова, направленных на реализацию этой затеи, о поисках высокопоставленных покровителей, о первых опытах в привлечении средств через благотворительные и прочие общества, о планах создания в окрестностях Сухума «станицы Николаевской», на каковые планы тамошнее начальство выделило двести четвертей муки и тысячу семьсот рублей, каковые ценности были немедленно разворованы, – Остелецкий пролистал без особого интереса. Итог был ему известен: авантюра с Черноморским войском оказалась сплошным надувательством, но обрушившись с громким треском и пылью она, как ни странно, не похоронила под своими обломками своего вдохновителя…»

Состав замедлил ход и остановился, лязгнув вагонными буферами. Со стороны площадки кондуктора послышалось бряканье колокола: «Станция Бологое, стоянка час!» Вениамин сложил бумаги в саквояж, надел шинель и вместе с другими пассажирами направился к выходу из вагона. Ресторан на этой станции, служащей своеобразным водоразделом Николаевской железной дороги, соединяющей старую и новую столицы, не может не быть приличным, да и уму дать некоторый отдых не помешает, вернуть восприятию былую свежесть и остроту и, несколько долгим изучением документов. Когда поезд тронется – он вернётся к этому занятию.

* * *

Российская Империя

Николаевская железная дорога.

Станция Бологое, далее везде.

Три коротких гудка, звон станционного колокола, которым ответило звяканье колокольчика кондуктора – «поезд отправляется!» Залязгали сцепки, застучали реборды на стыках, унылые станционные строения поплыли в окошке назад, уступая место столь же унылому пейзажу, состоящему из серого снега, чёрных голых ветвей, да покосившихся домишек. Вениамин открыл извлечённый из саквояжа бювар, попутно пожалев о слишком уж быстро закончившемся отдыхе. Можно, конечно, попредаваться блаженному ничегонеделанью ещё с полчасика – но в апреле темнеет довольно рано, а при тусклых огоньках вагонных свечей, которые с наступлением сумерек зажигает кондуктор, не очень-то почитаешь. …Это была газетная статья из французского, судя по надписи под рисунком, издания. С литографического портрета на Вениамина смотрел человек в черкеске, с копной буйных волос и широким лицом, обрамлённым густой бородой. Здесь же были приложены несколько вырезок с описаниями внешности Ашинова, данными разными людьми, по-разному к нему относившимися. Вот, к примеру, газетная статья, приводящая слова французского финансиста де Константена, большого поклонника «вольного атамана. «Выражение его лица было кротким вопреки светлой бороде, которая, соединяясь с волосами того же цвета, делала нимб у его лица и походила на львиную гриву. Его глаза были голубыми, а руки деликатными и женственными».

Остелецкий покачал головой: это почти поэтическое описание контрастировало с другим, сделанным ашиновским недругом, литератором Лесковым: «Коренастый, вихрастый, рыжий, с бегающими глазами». А вот как отзывается о нём известный петербургский публицист Валериан Панаев: «Ашинов, вообще, был редкий тип, необычайной энергии и смелости. Он обладал благородными инстинктами, широким и тонким политическим умом; при грубоватой, по-видимому, манере, у него крылось деликатное сердце. Имея немало врагов и завистников, можно было любоваться остротой и быстротой находчивости ответов, когда он встречался с ними в обществе. Коротко говоря, это была цельная, могучая натура, возмущавшаяся до глубины души всем неблагородным и подленьким, и сверх всего, несмотря на отсутствие образования, имел стремление и вкус ко всему изящному».

И тут же, рядом с этим панегириком личности «вольного атамана» вырезка из статьи «в «Петербургских ведомостях»: «Герой крупного и непечатного красноречия, сыпавшегося, словно из мешка по адресу всех лиц, которые нраву его несколько препятствовали».

Да, сделал вывод Остелецкий, противоречив, противоречив во всём – и это при том, что внешне столь несхожие, описания личности Ашинова не так уж и противоречат одно другому. Скажем, когда это склонность к «непечатному красноречию» в русском человеке не могло ужиться бок о бок со стремлением к высокому, изящному и справедливому? Уживается, и даже очень просто – ему ли, флотскому офицеру, не знать этого?

«…Главной целью, которой столь упорно добивался теперь авантюрист, стала аудиенция у цесаревича, атамана всех казачьих войск. Однако тут нашла коса на камень – все попытки проникнуть к наследнику престола терпели неудачу. Ашинов начал терять терпение – в ход пошли безграмотно составленные письма от некоего мифического «войскового круга вольных казаков», собирающегося в полнейшей тайне, где-то в Малой Азии. Авторы этих писем призывали «вольного атамана» наплевать на затею с переселением на Черноморское побережье – «не нужны мы Белому Царю, так и пёс с ним, как-нибудь обойдёмся!», – и вместе с ними покинуть владения персов и османов, перебравшись в Африку, в страну православного чернокожего владыки, абиссинского негуса Иоанна. Здесь же содержалось упоминание о якобы состоявшемся визите посланца французских властей в Алжире, предлагавшем «вольным казакам» щедро хорошо оплачиваемую службу в африканских владениях Третьей Республики. Француза послали подальше – «казаки не наёмники, да ещё и у лягушатников, коих наши предки бивали», – однако намёк был очевиден: Ашинов пытался запугать своих оппонентов тем, что «вольных казаков» могут переманить на иностранную службу, что никак не пойдёт на пользу Российской Империи…»

Ещё в Морском корпусе, изучая на уроках географии карты Африки, раскрашенные в цвета колониальных держав (по большей части, английские и французские, но и бельгийские, португальские, испанские), Венечка Остелецкий испытывал недоумение, даже досаду: отчего среди этой пестроты вовсе нет российских цветов? Те же вопросы, несомненно, возникали у образованных молодых людей, гимназистов, реалистов, кадетов и студентов во всех уголках Российской империи – так что нельзя не признать, что авантюрист Ашинов сделал безошибочный выбор, намечая место для своей будущей «станицы». Не только деньги, собранные петербургскими, московскими и нижегородскими благотворителями, не только интересы государства, но и могучая сила, заключённая в воображении и душевном порыве этих сотен, тысяч искренних, полных энтузиазма юношей – вот что запросто могло превратить авантюрную затею «вольного атамана» в реальность.

Остелецкий отодвинул бювар и снова уставился в окно. Так – то оно так, кто бы спорил, но всё же неплохо было бы подкрепить прожект Ашинова и энтузиазм молодых россиян чем-то более существенным. Но время для этого ещё придёт, а пока следовало продолжить знакомиться с личностью вольного атамана. И не только его, как выяснилось – правы, правы французы, с их сакраментальным «Cherchez la femme». Женщину следует искать даже в такой истории – а может быть, как раз и именно в такой…

«…в 1880-м году, через год после окончания столь счастливо завершившейся для России войны с Англией, в армии отменили эполеты для нижних чинов кавалерийских полков. Не успели драгуны и уланы распрощаться с остатками былой роскоши наполеоновских времён, как грянула новая беда: вышел указ о расформировании гусарских полков. Узорные чакчиры, шитые золотом и серебром ментики с доломанами, заставлявшие трепетать сердца барышень – всё это разом кануло в небытие, оставшись на страницах романов да в воспоминаниях. Но свято место пусто не бывает, и дамы устремили свои взоры на казаков, чьи мундиры сохранили прелесть ушедшей эпохи. Конечно, бородачам-станичникам далеко до гусар по части галантной науки, но и они заняли почетное место в романтической хронике конца 19-го века. Газеты тогда пестрели заметками о брачных аферистов, двоеженцев, выдававших себя за казаков. Вот и Ашинов подсуетился – вскружил голову сестре известного киевского миллионера.

Прочитав краткую характеристику этой девицы, Остелецкий не смог сдержать усмешки: да, парочка подобралась что надо. Спутница атамана ничуть не уступала в авантюризме своему супругу. София Ивановна Ханенко (кстати, праправнучка гетмана Правобережной Украины) подражая европейским аристократкам минувших веков вознамерилась путешествовать в мужском костюме – и она в самом деле повсюду сопровождала Ашинова в одеяниях пажа или слуги.

Молодожёнов тянуло в дальние страны. Эксцентричных супругов, попугайски разряженного казака и родственницу миллионщика в облике юного «пажа», встречали во многих городах арабского Востока и юго-восточной Африки. Прежние киевские знакомые считали чету Ашиновых буйнопомешанными – они не понимали, что заставляет подобных этим двоим людей оставлять удобную городскую жизнь и годами глотать пыль далеких дорог. Киев к такому не привык, а вот в Европе таких эксцентричных типов было предостаточно, стоит вспомнить хотя бы душевного друга Вениамина, барона Греве и его жену Камиллу. Они тоже способны были вдруг, ни с того ни с сего, отказаться от устроенной, комфортабельной жизни (хотя, по большей части, охотно пользовались её благами) и отправиться куда-нибудь на край света, в дикие горы или африканскую саванну. Или, как в случае с четой Греве – вокруг мыса Горн и дальше, к охваченному войной западному побережью южноамериканского континента[5].

Ашиновы побывали во многих странах, но более всего их привлекала Абиссиния, древняя православная страна, жители которой веками боролись за веру своих предков. Во французской колонии Джибути супруги познакомились с абиссинскими монахами-паломниками, и Ашинов, всего за два месяца, составил первый русско-абиссинский словарь. Супругу же «атамана» глубоко поразил облик вождя местного полукочевого племени Магомета-Лейту. «Вылитый Александр Сергеевич Пушкин!» – объясняла позже София восторженным киевским и петербургским знакомым, – ведь предки поэта тоже были родом из Эфиопии!

Сам Лейту, человек широкой натуры, был польщён подарками гостя из России и предложил Ашинову побрататься. Тот, разумеется, согласился. Две недели новоиспечённые побратимы пьянствовали на российский манер, а в перерывах между попойками гоняли по равнине верхом, осматривая и владения «черного Пушкина». Заодно – заглянули в заброшенную крепость Сагалло, стоящую на берегу залива Таджура, недалеко от города Обок. Там хозяйничали французы, и Лейту, с подозрением относившийся к этой нации, отказался продавать им свои земли, но всё же позволил водрузить над развалинами Сагалло флаг Третьей Республики.

Но это было делом давним – теперь же, в порыве великодушия, подогретый водочными парами, вождь подарил Сагалло и окружающие земли своему побратиму. Казак проникся – и в благодарность посулил абиссинскому вождю восемь тысяч русских винтовок военного образца, чем окончательно привёл Лейту в восторг.

Игра, таким образом, намечалась вполне серьёзная – Ашинов примерял на себя роль предводителя заморской колонии с портом, крепостью и восьмитысячным отважным союзным войском. Он имел уже некоторый опыт организации казачьих поселений – в 1879-м году, сразу после победоносного окончания войны, он затеял и с треском провалил попытку воссоздания Черноморского казачьего войска. Тогда дело кончилось громким скандалом и многочисленными обвинениями в растратах, но теперь-то всё просто обязано было сложиться иначе! Вольный атаман уже видел себя эдаким абиссинским Ермаком, готовым поклониться царю африканской землицей, а то, что новые подданные, в отличие от сибирских инородцев и татар Кучума принадлежали к православной (ладно, монофизитской, но кто станет вникать в подобные тонкости?) вере, делало затею ещё привлекательнее. «Новая Запорожская Сечь» на берегах Красного моря – что может быть веселее? «Сарынь на кичку» – и берегитесь, британские пароходы!

Впрочем, так далеко планы Ашинова не заходили. Война, как и было сказано, закончилась; заключённые договора снова сделали океаны свободными для морской торговли. Тем не менее, рассуждал «вольный атаман», русское морское ведомство наверняка заинтересуется перспективой устроить в заливе Таджуру угольную станцию для клиперов и броненосных фрегатов, отправляющихся на Дальний Восток – благо недавняя морская кампания, выигранная с таким блеском, подтвердила эффективность российской военно-морской доктрины.

Свою африканскую авантюру Ашиновы начали с переименования Сагалло в станицу «Новая Москва». В наскоро сооружённых возле крепости хибарах обосновались десяток казачков из «атаманского конвоя»; французский флаг, давно уже выгоревший под абиссинским солнцем, содрали, как ненужную тряпку, и на его месте подняли свой флаг в виде бело-сине-красного полотнища, пересечённого жёлтым Андреевским крестом.

Скандал разразился изрядный. Французские газеты наперебой возмущались выходкой «furieux Cosaque Ataman»[6]. Сам же Ашинов, который предпочёл на время покинуть африканский континент, появился в Киеве и имел там оглушительный успех. Обыватели с Крещатика наперебой рассказывали друг другу, что в Новой Москве уже четыре сотни казаков; что основатель станицы был принят самим императором эфиопов Иоанном IV и везет с собою на воспитание дочь и наследника эфиопского престола, что его сопровождают черные монахи с письмом своего монарха к царю Александру Третьему.

Ашиновы всячески старались поддерживать эти слухи. Они на самом деле привезли с собой «племянницу негуса» по имени Оганесс. Нашлись, правда, злые языки, утверждавшие, что смуглоликая барышня никакая не родственница абиссинского императора, а девица по имени Аришка, которую София Ашинова подобрала в Константинополе, новой столице только что учреждённого государства Юго-Славия, где на троне сидел родной брат российского императора – и взяла оную особу в услужение. Но это уже не имело значения – восторженную толпу не смущал даже вполне приличный русский язык «эфиопки». А уж атаман продемонстрировал киевской публике самых настоящих «абиссинских священников», последние сомнения отпали.

Правда, и тут нашлись Фомы неверующие, утверждавшие, что один этих священнослужителей – поп-расстрига откуда-то с Кубани, но таким уже никто не верил. Да и как верить, если сам киевский митрополит Платон произнёс пылкую речь в защиту абиссинского «прожекта»? Да что там митрополит – Ашинов ухитрился стать своим человеком в окружении будущего премьер-министра Витте, служившего тогда в Киеве по путейской части.

В это же время же «вольный атаман» близко сошёлся с редактором газеты «Киевское слово» профессором Антоновичем. Его дом на Новой Владимирской быстро превратился в своеобразный штаб абиссинской экспедиции. У профессора собирались сливки киевского общества – сановники, профессора, финансисты, обладающие немалым весом и в Санкт-Петербурге. Так что, когда несколькими месяцами спустя, Ашинов отправился в Санкт-Петербург, он точно знал, что следовало говорить министрам и что можно просить у царя.

Поистине, смелость – или наглость – города берёт! Ашинова, разумеется, не удостоили встречи с императором, не того полёта была птица, однако, кое-кто в окружении венценосца с благосклонностью принял прожект абиссинской кампании. Не нашлось особых возражения и против другой, не менее важной части прожекта – он позволил Синоду направить с Ашиновым духовную миссию из четырёх десятков монахов во главе с отцом Паисием. А главное: ему разрешили открыть по всей стране сбор средств в пользу абиссинского духовенства и церквей, а так же запретили любые препятствования набору волонтеров и переселенцев для станицы Новая Москва. Столичная публика тем временем зачитывалась статьями о поселениях «православных казаков» в Африке; «Современные известия» на полном серьёзе писали:

«Ермакъ и Кольцо триста лѣтъ тому назадъ поклонились царю Сибирью, нынѣ вольныя казаки, тѣ же и такіе же, кланяются Русскому Царю Абиссиніею. Продолжаютъ онѣ славить русское имя, являть русское мужество и на верховьяхъ Нила, и въ пустыняхъ Судана, и въ пажитяхъ Месопотаміи».

А известный путешественник, доктор Елисеев, припоминал, что

«…еще въ 1882 г., въ бытность мою въ Египтѣ, я слышалъ о нашихъ казакахъ, пробирающихся въ Абиссинію и кое-гдѣ живущихъ среди бедуиновъ Суакимской пустыни. Съ 1883 г. начинается болѣе постоянное движеніе вольнаго казачества на Востокъ черезъ Анатолію, Палестину и Суэцкій перешеекъ…»

Петербургская эскапада Ашинова имела и другой результат, едва ли не самый важный, о котором Ашинов знать не мог. Его затея привлекла пристальное внимание графа Юлдашева, руководителя департамента военно-морской разведки, и теперь доверенный помощник графа Вениамин Остелецкий катил в Москву, чтобы самому присмотреться к «атаману».

По результатам этих «смотрин» и будет приятно решение: зарубить ли затею на корню, или всё же оказать поддержку этому несомненному, хотя и талантливому авантюристу? Разумеется, устраивать его встречу с Государем Юлдашев не собирался, а вот сделать так, чтобы Ашинов получил необходимые средства, оружие, судно, способное доставить его «переселенцев» в Африку – это дело другое, это вполне по силам возглавляемому графом ведомству. Причём провернуть всё предстоит без лишнего шума. Пусть публика считает, что это своего рода частное предприятие, а уж что выйдет из него дальше – это, как говорят в Одессе, из которой Ашинову предстоит отправиться в свой африканский вояж, будем посмотреть…