Читать книгу Душа не успокоится во век - Борис Эскин - Страница 3

Благодарю за вечную печаль,

Благодарю за позднее похмелье,

За белую ромашковую даль,

За черные твои поверья;

За стон луны и за немой прибой;

За то, что было безысходно тошно

И безрассудно радостно порой,

И безобразно страшно;

                           и за то, что

Заглядывать не пристрастила в святцы,

И что от лжепророков отвратила,

За то, что вынуждала притворяться,

За то, что сытости не обучила…

Благодарю тебя за твой язык:

Торжественный и терпкий, и медвяный,

Благодарю за крест мой вечный – стих,

За Пушкина благодарю, за Левитана.

За то, что греб, как будто в полусне, —

Полувластитель, полураб галеры…

За русской женщины любовь, что мне

Дарована судьбою вместо веры.

За иудеев деда и отца,

Не усложнявших истины простые;

За то, что я в России родился,

За то, что не умру в России.

За ревностных друзей и за врагов,

Которым я прозрением обязан.

За сбереженья прожитых годов,

Которые и пепел, и алмазы.

За все подачки и за униженья,

За то, что Молох постигал вблизи

И за признание, и за гоненья,

И за изгнание —

Благодарю, Россия!

Рассвет. Аэропорт Бен-Гуриона.

Еще ты полувольный-полупленный.

Отныне по неведомым законам

Кружить твоей планете во Вселенной.

В разлив зари, застенчивой и нежной,

Несется, околдованный дорогой,

Автобус, переполненный надеждой,

Автобус, распираемый тревогой.

Забвение – Всевышнего награда.

За окнами – библейская пустыня,

Где кактусов колючие каскады

Меж валунов угрюмых к ночи стынут,

Где вдалеке холмы на марше строгом,

И тонут пальмы в розовой купели…

Вот и земля, обещанная Богом!

Земля обетованная… но мне ли?

Жар тишины и леденящий зной.

Тупое солнце, как гнилая дыня.

Я – невидимка. Нет меня со мной.

В душе – пустыня.

Небритые холмы из обожженной глины.

На желтой сцене – смерча фуэтэ.

А, может быть, податься в бедуины —

Алеко на верблюде и в фате!

Свихнуться в этой сауне пустыни,

Не знать былых привычек и одежд…

Горбатый горизонт – сплетённая корзина.

Могильники страданий и надежд…

Ну, вот и все.

О лысый Вертер, влип ты!

Дымятся лавы сумрачных баранов,

Кучкуются тоскливо эвкалипты

У сиротливой ленты автобана.

Пустыня-грёза – безысходный Негев!

Песчинка я в песках. Сдаюсь без боя.

Тону в дырявом Ноевом Ковчеге.

Цена покоя.

Зачем? Чего искал? —

Бессмыслица отныне.

Земли обетованной благодать!

В пустыню занесло.

И занесла пустыня.

Не откопать.

Пока не празднует душа

Заветных праздников еврейства,

Все кажется лишь лицедейством,

Не стоящим и полгроша.

В душе пропахана межа.

В окно к счастливому семейству

Подглядываю чуть дыша,

Завидуя их иудейству,

Их детской радости бездонной,

Их незаслеженному чувству,

Их Богом данному искусству!..

А я по-прежнему бездомный,

Чужой на празднествах святых

Бессмертных пращуров моих.

Из пекла Негева[1] – в снега Хермона[2]!

Придумщик сумасшедший Исраэль[3].

Еще с утра – хамсинная Димона[4],

Из пыльных бурь – в колючую метель.

Внизу, в ущелье – малахит кудрявый

Вовеки нестареющих лесов.

Стада песков и снежных баб оравы.

Страна пустынь и заливных лугов.

Гора Хермон в заоблачной запарке

На ипостасях лета и весны.

Я на краю затерянной на карте,

Как мир огромной, маленькой страны!

Я зажигаю первую свечу.

Еще лишь первую, но не простую —

Свечу бесстрашия, свечу святую.

На крыльях боли в прошлое лечу.

И с высоты, где родился ТАНАХ[5],

В моей души пространстве заэкранном,

Как будто дно сквозь толщу океана,

Виднеется палеозойский страх.

Извечный страх изгоев-йегудим[6],

Постылый страх быть пойманным с поличным,

Постыдный страх не оказаться лишним,

Не оказаться первым, а вторым.

Себя победой обрекал на крах,

Не вписан в измерении трехмерном, —

Ведь даже нашей храбростью чрезмерной

Незримо правил неизбывный страх…

Я зажигаю первую свечу,

Переходя в иное измеренье,

Страшась (опять, опять!), что, к сожаленью,

Окажется оно не по плечу.

Мне в Хануку[7] дарует шанс судьба —

В сердечном лабиринте иудея

Высвечивать Йегуду Маккавея,

По свечке выжигать в себе раба.

Настойчиво сквозь старенькое сито

Процеживает небо облака,

Надеясь, что однажды будут смыты

С камней печальных горечи века.

Тысячелетнего терпенья глыбы,

Страданий тысячеголосый лад…

А над Стеною в вышине горят

Семь звуков радуги и семь улыбок!

Повисла звонкая дуга над нами,

Прорезав облаков молочный дым,

Повисла над бумажными кипами,

Над черным опереньем харедим.[8]

Повисла радуга – причуда света,

Прочнейший мост от неба до земли!

По этому мосту от стен Завета

К великим истинам святые шли.

Я прижимаюсь мокрою щекой

К изваянным и счастьем, и тоской

Тем глыбам, что тепло сынов Давида

Еще хранят. И плачу от стыда,

И от беспомощности, и обиды,

Что не был иудеем никогда,

И от того, что был всегда евреем,

Что Родине был вечно не родным.

Я плачу по тому, что не согреет:

По юности надеждам неземным,

По приднепровским плавням и лиманам,

По колдовству причерноморских рощ —

Я плачу по годам самообмана,

Я плачу… или это просто дождь?

Стена скалою нависает грозной,

И струйки грустно шепчутся со мной.

Я плачу, что пришел к ней слишком поздно…

А радуга не меркнет над Стеной!

Какое тревожное слово – зелоты!

Какое кинжальное, звонкое слово!

Земные страданья, земные заботы,

К зелотам, к зелотам всхожу я назло вам!

Наверно, Всевышнему так было надо:

Нежданно-негаданно странная сила

Змеиной тропою к руинам Мецады[10]

К зелотам, к зелотам меня заманила!

К ознобному звуку: «Царь Ирод, царь Ирод!..»

Великий строитель и рая, и ада,

Ты выстроил, прячась от целого мира,

Дворец в поднебесье и крепость Мецаду.

И думать не думал, в надменных покоях

Землей иудейской всевластно владея,

Что башни скалы неприступной укроют

Зелотов – мятежных сынов Иудеи.

Безумствуют римские легионеры

В развалинах Иерусалимского Храма.

Идет на подмостках обители Веры

Последнее действие дьявольской драмы.

Но в час роковой перед вечным изгнаньем

Последней надеждой, последним оплотом

Мецада, Мецада взошла на закланье

С последнею горсткою гордых зелотов…

Не месяцы – годы продлится осада.

Но Рока проклятие неумолимо.

И только победа, и только Мецада

Нужны императору грозного Рима.

Там воины все – от младенца до старца.

Там тысяча Богу единому верных.

И только молитвой осталось сражаться

С армадой язычников жестокосердных.

Последняя ночь оставляет Мецаду.

Последнее утро вползает по склонам.

Последнюю строят слова баррикаду:

– Собратья!

Неужто увидеть дано нам,

как стая шакалов, от крови хмельная,

у нас на глазах наших жен распинает!

Что выберем:

жизнь и пожизненно рабство,

иль вечной свободы

посмертное братство?!

Зелоты!

Давайте окажем друг другу

сегодня последнюю в жизни услугу:

и в час Авдалы[11] на исходе субботы

в могилы с собой унесем мы свободу.

Оставим врагам, захватившим Мецаду,

запасы воды и обильные склады.

Пусть видят,

ворвавшись в пустующий город:

на смерть нас подвигли не жажда и голод!

И вот уже брошен безжалостный жребий.

Он десять святых палачей назначает.

Свершает молитву последнюю ребе.

И – каждого смерть, как награда, венчает.

Их десять осталось. Безумных евреев

В одеждах, пропитанных кровью и потом.

Последней приходит черед лотереи.

И жребий последнего выбрал зелота.

Знакомое что-то в упругой фигуре,

В пытливых бровях и глазах его карих,

В еще без сединки шальной шевелюре…

Мне страшно. Похож на меня этот парень!

Мне страшно. Гоню от себя наважденье.

Нелепо!

Немыслимо!

И непонятно,

И жутко представить, что был до рожденья,

Что жил ты когда-то,

И неоднократно…

Свершилось. На площади – тысяча трупов.

Он в мире один. Бесконечно последний.

Последние руки.

Последние губы.

Последнее небо и день этот летний.

…Прощальный закат будет так целомудрен,

И в странной тиши застрекочут цикады,

И солнце прольется на буйные кудри

Последнего воина мертвой Мецады.

Взметнутся на башнях дымы ошалело.

Враги в опустевшую крепость ворвутся.

Избравшие гибель пожизненным делом

Избравшим свободу они ужаснутся.

И склады с едой, и в дворцовых подвалах

Сокрытые Иродом камни и злато,

Прохлада бассейнов в таинственных скалах

Награда заждавшимся римским солдатам.

Но им, торопливо трофеи гребущим,

Живой ни одной не дождаться награды!..

Я знаю, что в жизни своей предыдущей

Я был

        тем последним

                           зелотом