Читать книгу Элегия - Борис Гончаров - Страница 5

Кто смотрел «Полосатый рейс», возможно помнят сцену на морском пляже, к которому плывёт «вон та группа в полосатых купальниках» после побега с парохода. Солнце, жара, жёлтый песок и горизонтальные загорающие. Один из них: толстый, усатый под белой войлочной шляпой обгорает в сонном состоянии. «Группа в полосатых купальниках» высаживается на берег, пляж во главе с молодым Лановым (возможно, это была его первая роль в кино) в ужасе разбегается, толстяк в шляпе продолжает похрапывать, один из тигров в недоумении подходит вплотную и обнюхивает лежащего. Тот сквозь сон бормочет:

«Вава, ты всегда мне снишься в таком экзотическом виде»

.  Поворачивается на бок, поправляет шляпу на голове и продолжает досматривать свой «экзотический» сон.

Вот приблизительно так происходило сосуществование Закруткина с девушками. Начиная с детского сада. Там вместе с ним в одной группе обреталась девчушка, склонная к полноте, которой он как будто нравился, если иметь в виду её опекание молодого Закруткина, вплоть до сопровождения в руки его мамы, когда та приходила, чтобы забрать его домой. Эту девчушку он помнил как факт, непонятый по отношению к себе. Ещё тогда же была Тата (Татьяна – «русская душой») – этакий нежно-розовый поросёночек, подаваемый к богатому застолью и который вырос со временем – нет, не в огромную свинью – став гламурной дамой.

Небольшое отступление о книгах

 Как–то Закруткин дремал на кухонной кушетке, уронив, изданную в мягком переплёте карманного формата дурацкую книжку о женской любви, написанную к тому же женщиной, и вспоминал «образ первой любви». Высказанная им гипотеза о том, что понятие «любовь» – философское (кто первый докажет, что – это не так, пусть первый бросит в Закруткина камень) проецируется на сознание своими «образами», пока не опровергнута, зато не раз подтверждалась. Известно, что есть авторы, получающие за свои сочинения деньги, их творения не только печатают в мягких переплётах, но народ читает в поездах и залах ожидания, оставляя потом на сиденьях. Есть другие, книги которых держат в домашних библиотеках и перечитывают. И есть авторы, которые доступны безвозмездно. Кого из них больше? В домашних библиотеках писателей не так много, и бывает, они напишут всего одну книгу за свою жизнь, как Сервантес. А теперешних в интернете? Справедливости ради, надо отметить, что не все они неграмотные графоманы.

Образ первой любви

Закруткин с сослуживцем, будучи в командировке,

сидели уставшие, но довольные в гостиничном номере. Монтаж закончили досрочно, и директор заказчика, подписывая акт сдачи-приёмки, тоже был доволен – предприятие должно было производить военные изделия – и обещал написать благодарственное письмо фирме, где служили Закруткин с товарищем, а это грозило им премией. Надо признаться, что ребята не просто «сидели довольные», но и выпивали, и товарища вдруг бросило в мемуары об указанном «образе»:

– Вот ты говоришь «первая любовь»…

– Не говорю, а слушаю. – Отреагировал, начинавший дремать Закруткин.

– Правильно. – Добавил «мемуарист». – Должна же быть последовательность перед «вечной», о которой писала Тэффи.

 Эта сентиментальная мелодрама (хотя мелодрам без сантиментов не бывает) произошла по пути в очередную командировку – куда и зачем – это не столь важно, интересно другое. Как уже бывало не раз, это происходило в купе поезда, где мы случайно оказались вдвоём (возможно, такие случайности случаются, если Гегель вместе с автором не врут – отметил мысленно Закруткин). При этом, попутчиком (точнее – попутчицей, и это следует из логики сюжета) оказалась симпатичная блондинка… Поэтому и родилось в тот вечер то, что хочу поведать об одном из множества тобою упомянутых «образов любви» в ряду других примеров изящной беллетристики (извини за тавтологию и правильно пойми: для традиционного рождения требуется 270 вечеров, т.е. приблизительно девять месяцев, а в командировки так долго не ездят). Вот несколько книжных примеров: по Фрейду «образ сублимированной любви» (сублимации), у Тэффи показан «образ вечной любви» (тоже начавшийся в вагоне поезда), у Житинского – «образ элегической любви» (также в вагоне), Толстой предложил «образ возмездной любви» (эротика с подоплёкой военного шпионажа, опять же в купе), от Одоевцевой – «образ могильной любви» (буквально, на могильном холме, не на вагонном диване, но тоже очень, очень…), у Слаповского – «образ непроходящей любви», у Богданова и того же Толстого – «марсианский образ любви». Причём, ни один «образ» не обходился и не обходится без физиологии, а другое, кстати, Фрейд считал ненормальностью. (Закруткин, ничтоже сумняшеся, было добавил в этот список свой детсадовский, но передумал).

 Пройдя по ковровой дорожке коридора вагона, остановился у двери купе, номер которого был указан в билете и деликатно постучал. Почти сразу девичий серебристый голосок, позвал: «Войдите»… Начитанный в глубокой юности, как и ты, указанными «образами» и в надежде, что в купе больше никто не постучит, нажал на ручку двери… «Прощайте, мои бедные глаза, вы никуда не годитесь после такого» – сказал бы Гоголь, но он в командировки не ездил, а я поприветствовал незнакомку, попросил извинить за беспокойство, уточнил соответствие номера купе указанному в моём билете, сообщил свой маршрут и представился. Сидевшая на диване с книгою в руках, девушка в свою очередь назвала себя.

Она прехорошенькая – подумалось мне – но строгого вида. И книга, как успел заметить, имела соответствующее название: «Формальная логика». Разместившись, завёл разговор о том, о сём, как это случается в поездах, но не о погоде. Попутчица оказалась раскрепощённой и интересной собеседницей, весело реагировавшей на байки, несмотря на «Формальную логику». Не жеманясь и без ханжества поучаствовала «за знакомство» в дегустации «Хванчкары» (хотя у меня был и коньяк, который мы пьём). Согласно неформальной логике заговорили нечаянно об «образе первой любви», (который имеет место быть впереди «вечной», не так ли?). Что возобладало в купе: «формальность» или естественность – умолчу (потому, как по Тэффи, «о тех, которые были недавно, рассказывать не принято»). Но случай – почти по Житинскому. Девушка в ходе разговора, кокетливо спросила, поглядывая на мои седеющие виски:

– А какой была у Вас «первая любовь»? Хоть один случай.

– Один? Их столько, что затрудняюсь.

– И все первые?

И вот тут, засыпающий после трудного дня и коньяка Закруткин с открытыми глазами, продолжил всё-таки мысленно своим детсадовским «образом».

– Натурально. Любви не первой не бывает.

Вот, например, одно маленькое приключение. Дело было, конечно, давно. О тех, которые были недавно, джентльмены не рассказывают (хотя Пушкин даже написал, что у него было в стогу с «чудным мгновеньем»). Случилось это… Дверь из комнаты, если её открыть, а открывалась она наружу, в небольшой холл, образовывала с перпендикулярными стенами замкнутый треугольник, некое подобие алькова, где мы и разместились кое-как с возлюбленной. Свои трусики девочка предусмотрительно сняла (возможно априори или уже была наслышана о случае под телегой в «Петре Первом»), а может и вообще не надевала (в предчувствии моды танцплощадок в будущем). Кто приподнял край платья – может, моя Мальвина, повернувшись спиной? Как сейчас помню: присев, укусил её левую бело-розовую полусферу юго-восточной части спины (это то место, куда при необходимости вкалывают лекарство). Было ли это проявлением моего любовного пыла в настоящем или женоненавистничества – в отдалённом будущем, но то, что пушкинская болтливость моей Дульсинеи повлияла на последнее – можно предположить, как вероятность. Нечего говорить, что девица была счастлива вниманием к прелести части её туловища, и потому не замедлила похвастаться своей радостью с воспитательницей нашей группы (надо признаться, «это всё происходило в городском саду», как пела Анна Герман своим ангельским голоском). Воспитательница в течение всего дня с изумлением посматривала на меня (ведь «в СССР секса нет») и с сожалением, негодованием и завистью – на мою Лолиту, но ничего не говорила до прихода моей мамы. Они пошептались тет-а-тет, после чего мне была прочитана примерно получасовая лекция – не запомнил содержания, но с явным уклоном против аморальности моего «подвига». Дома меня не побили, что явилось случаем из ряда вон выходящим, т.к. и за меньшие преступления мама обычно воспитывала физически – посредством юго-восточной части моей спины, но этим элементом организма «воспитание» не ограничивалось, доставалось и другим частям. Таким образом, в детском саду (что естественно) «образ первой любви» остался незавершённым…

В это время вагонное радио в рассказе товарища четырьмя октавами неподражаемого Лепса напомнило об экономии энергоресурсов: «Гасите свечи». Но обнадёжило: «И если некому вас обнимать за плечи, спокойной ночи, может, завтра будут встречи…».

– Да уж,.. – прервал свой монолог, тоже готовый уснуть, рассказчик.

А оптимист Закруткин в противовес этим не состоявшимся «образам» вспомнил состоявшийся, октябрьский, произошедший с ним на аэродроме, когда он очутился на краю гибели.

Октябрь

 Нет последнего прощания с жизнью, потому что желание жить столь огромно, что никто в свою смерть не в состоянии поверить.

 (Я.Вишневский. «Между строк»)

 Не надо впадать в отчаяние…

 («Особенности национальной охоты»)

 Ну и октябрь – холод собачий. Работал на крыше склада парашютов – это около 4 м. над уровнем аэродрома. Залезал туда со стремянки, а т.к. высота стремянки – 3,25 м., то на необходимый «уровень» надо было ещё и запрыгнуть. Облокотился локтями на «уровень», подтянулся и, оттолкнувшись, запрыгнул. Встал на ноги, а когда вытягивал на крышу кабель от артскважины, для ремонта которого и полез, услышал специфический звук упавшей алюминиевой конструкции. Вернулся сверху посмотреть, – что бы это значило? Стремянка, задетая кабелем, упала… Путь к возвращению на грешную землю невозможен.

 «Всё, можно впадать в отчаяние».

 Что делать? – этот, первый из двух сакральных вопросов, присущих русскому человеку, категорически взбудоражил. Но второго – кто виноват? – не возникло, т.к. на крыше был в одиночестве, если не считать больших птиц, круживших в небе, словно зовущих туда. Нет, это не были коршуны или тому подобные стервятники, чтобы поживиться несчастным, умершим на крыше склада парашютов от голода и жажды, т.е. чтобы склевать (можно подавиться – из-за большего количества костей, чем мяса – из рагу Маяковского (может потому, что купили в магазине – если мама поэтически фантазировала о том, что нашла младшего сынишку на острове, около коровы, которая зализывала волосы ему надо лбом. Эта женская наивная метафора составляет, тем не менее, историческую правду, т.к. надо лбом образовалась «закрутка», которая и является, якобы, результатом парикмахерской деятельности упомянутой коровы).

 Это были аисты – из сочувствия, может быть, собиравшиеся отнести меня кому-нибудь в подарок. Кроме аистов – в воздухе, мне молча сочувствовали – на поле аэродрома, сиротливо стоящие несколько самолётов.

 Если спрыгнуть – можно разбиться, т.к. земля мёрзлая и бетонные ступени входа на склад – на расстоянии прыжка. Пошёл по пресловутой крыше по периметру: два-три места позволяли как бы спастись, но при этом обещали покалечить. Замаячила перспектива голодной смерти в одиночестве (не в яме, но и без Аиды. Кстати, в глубокой юности, в Туле побывал на нескольких представлениях опер Саратовского театра, в т.ч. «Аиды». И был потрясён. Конечно, музыка, голоса, декорации, хор – да. Но, не зная сюжета тогда, по своей впечатлительности был потрясён его pointe: Аида добровольно и тайно спустилась в яму, чтобы встретить там осуждённого на смерть Радамеса и умереть вместе с ним).

 «Да, есть из чего впасть в отчаяние».

 Ещё побродив по крыше с печальной мыслью о превратностях судьбы и загробной жизни, обнаружил близко растущее дерево и вспомнил барона Мюнхгаузена. Одно из двух: либо он утонул бы в болоте, куда угодил вместе с конём, либо … одно из двух (как говорил бесподобный Швейк: «… либо пациент жив, либо пациент мёртв»). Все знают, что выбрал Мюнхгаузен. Правильно – жизнь, потому что голова у барона была думающая, а рука сильная – и он вытащил себя за волосы из болота, разумеется, вместе с конём. Очевидно невооружённым глазом, что мне далеко до милого моему сердцу Мюнхгаузена, во всех смыслах, но последовал его примеру и выбрал жизнь, потому что ничего ещё не успел совершить героического – даже пообедать сам и накормить свою собаку Джемму, вернуть долги, обнять кого-то и даже сочинить эту записку. Коротко говоря, попёрся в сторону дерева спускаться. Как – это надо рассказывать отдельно и в другом месте. Однако, не буду преувеличивать своё достижение: спускался-то без лошади (правда, у меня была нелёгкая сумка с инструментом, которая оседлала меня, как барон – своего коня). И ведь спустился таки – несколько ободранный, но в общем без потерь, чтоб, как было сказано поэтом: «ногою твёрдой встать при море» (в моём случае – при аэродроме). Опять нет повода не выпить. К чему привело это событие, мини подвиг, удачно завершившийся? К философскому резюме: чтобы что-то получить, надо чем-то пожертвовать (как в шахматах: количеством – за качество или в моём случае – ободранностью за спасение, хотя бы и временное). Что сказал персонаж в «Особенностях национальной охоты»? Он сказал:

– Не надо впадать в отчаяние.

 В несчастьях следует утешаться тем, что самый тёмный час – перед рассветом. «Спокойной ночи, господа. Может завтра будут встречи»…

Вот это имело место быть наяву и именно с Татой…