Читать книгу Рывок в неведомое - Борис Камов - Страница 16

Гонец

Голиков с Никитиным приехали в Чебаки. Их сопровождали восемь кавалеристов.

Последнюю неделю в окрестностях Чебаков часто появлялись мелкие группы соловьевцев. То с ними сталкивались красноармейцы, то их видели местные крестьяне.

Правда, заметив красноармейцев, «горные партизаны» старались уйти, не вступая в бой. Но Голикова удивил такой случай. В селе Фыркал трое бандитов, забрав коня с подводой и пять мешков хлеба, оставили расписку, что конь с санями будет возвращен через три дня, а взятый «в долг» хлеб – осенью. Расписка была за подписью полковника Макарова. Надо полагать, она была заготовлена заранее. Однако сани и конь действительно были через три дня возвращены вместе с пустыми мешками.

Что все это означало: хитрость, перемену тактики или запоздалое намерение Соловьева вернуть доброе расположение крестьян?

Предположим, размышлял Голиков, что Соловьев желает помириться с местным населением. Для чего? Чтобы облегчить добывание провианта или чтобы привлечь в свой отряд добровольцев?

Понять все это, сидя в Форпосте, было сложно. Вот почему Голиков с Никитиным отправились в Чебаки. Здесь они провели совещание с командиром местного отряда Иннокентием Стрыгиным и его бойцами, но уяснили из разговора мало и поздно вечером легли спать.

Стрыгин распорядился постелить гостям на втором этаже штаба.

Голиков задул огонь в керосиновой лампе. Натягивая на себя ворсистое одеяло, он блаженно подумал, что будет спать, пока не выспится. Но их с Никитиным сон оказался коротким. Посреди ночи раздался тревожный конский топот. Потом он резко оборвался, кто-то спрыгнул на землю возле штабного крыльца, и мужской взволнованный голос произнес:

– Где командир?

– А какой командир тебе нужен? – переспросил часовой.

– Любой – только поскорей!

Голиков быстро оделся и спустился вниз.

Было начало третьего. Как доложил часовой, Стрыгин пошел проверить посты (такой порядок Голиков завел во всех своих гарнизонах), и Аркадий Петрович оглядел ночного гостя. У крыльца стоял высокий парень лет двадцати. При свете луны было видно, что он одет в черное драповое пальто с бархатным воротничком и серую заячью шапку с длинными ушами.

– Товарищ, пойдемте со мной, – пригласил его Аркадий Петрович и провел в свой бывший кабинет, который теперь занимал Стрыгин. – Я начальник второго боевого района Голиков. Кто вы?

Гонец снял шапку, вытер ею красное, с легким пушком на щеках лицо.

– Я с рудника «Богомдарованного», – ответил парень. – Моя фамилия Донников. Я заведую Домом культуры. Управляющий рудником товарищ Дюпин просил передать, что вчера, в пятом часу дня, на рудник налетела банда. Она забрала все золото, двенадцать килограммов триста восемнадцать граммов, и все продукты на складе. Продуктов было мало. А бандиты, видать, изголодались и начали шарить по квартирам рабочих. Забрали все до крупинки и увезли. Сегодня утром даже детям не из чего будет сварить кашу.

– Сколько на руднике рабочих? – спросил Голиков.

– Да народу-то у нас много, но дали всего пять винтовок.

Управляющий просил: «Добавьте хотя бы еще десяток!» Ему отказали. Мол, для охраны рудника хватит. И пятеро наших рабочих отстреливались. Но патронов тоже дали мало: по тридцать штук. Скоро кончились. Соловьев захватил наших стрелков. Согнал народ, объявил, что троих приговаривает к казни, и велел своему помощнику Чихачеву отрубить им головы. Чихачев почему-то заробел. Тогда Соловьев выхватил свою саблю, двоим отрубил головы, третьего тяжело ранил. И они ускакали.

– Сколько было бандитов?

– Товарищ Дюпин велел передать: шестьдесят человек. И на подводах у них стояло три пулемета. Два станковых, один на ножках, ручной.

«Как же можно было дать на рудник всего пять винтовок? – подумал Голиков. – Армия сокращается. Винтовками забиты все арсеналы. Готовя налет на рудник, Соловьев рассчитывал на серьезное сопротивление. Иначе бы он не взял пулеметы. А тут всего пять винтовок. И как теперь можно вернуть эти двенадцать килограммов золота, которыми мы расплатились за чью-то глупость? Я не говорю уже о людях, которых не вернуть, и о продуктах, которые бандиты увезли».

– Товарищ Дюпин сказал, что в ответ на бандитский налет мы намоем другие двенадцать килограммов, но он просил прислать бойцов для охраны рудника и помочь с доставкой хлеба.

– Хорошо, – ответил Голиков. – Один не уезжайте. Утром поедете с отрядом. А сейчас пойдемте поищем, чем вас покормить.

Голиков не знал, что с бывшим заведующим Домом культуры Василием Донниковым они в конце 20-х годов встретятся, будут вместе работать в Архангельске, в редакции газеты «Правда Севера», и на всю жизнь останутся близкими друзьями.

Положение осложняется

Ограбленный рудник принадлежал к числу самых золотоносных. До 1917 года им владел Иваницкий. А началась история рудника с того, что один старый охотник, который сроду не держал в руках золотой монеты, нашел увесистый самородок и принес его мелкому дельцу Федулову. Тот сказал, что это медный колчедан, и подробно расспросил, где «колчедан» был найден.

– Ты верный человек, – похвалил Федулов простодушного старика, – я тебя награжу.

И подарил два ведра спирта, фетровую шляпу, штуку плиса на штаны и широкий пояс…

Но сам Федулов не имел капитала, чтобы построить рудник, и предложил Иваницкому купить у него золотоносный участок на таких условиях: две с половиной тысячи золотых червонцев сразу и по пуду золота ежегодно. Иваницкий, разведав запасы, согласился, назвал рудник, который достался по дешевке, «Богомдарованный». И вот теперь к руднику протянул руку Соловьев.

Из Чебаков на рудник был послан отряд Козлова в 20 штыков. Вскоре с «Богомдарованного» поступил подробный рапорт. «Численность банды, которая участвовала в налете, не преувеличена, – сообщал Козлов. – Поскольку нечем кормить рабочих и их семьи и добыча золота может остановиться, руднику выделили 253 пуда хлеба, который находится в Яловой. Получены сведения, что банда готовится отбить обоз. В налете собирается участвовать сам Соловьев. Прошу усилить мой отряд»*.

Голиков показал донесение Никитину.

– Восемьдесят мешков муки! – Пашка присвистнул. – Если Соловьев их перехватит, он сможет спокойно сидеть в тайге целую весну. Конечно, отдавать хлеб нельзя.

– А где я возьму людей сопровождать этот хлеб? – сердито спросил Голиков. – Двадцать человек я уже послал охранять рудник. Не меньше тридцати придется послать охранять обоз.

– Попроси – Ужур подбросит.

– Тебе не кажется, что мы становимся ночными сторожами? Нам не хватает только колотушки, чтобы в нее бить и кричать: «Соловей, не подходи! Мы здесь!»

Пашка ушел.

Аркадий Петрович шагал по комнате, садился, снова вставал, однако в голове не появлялось ни одной дельной мысли. Раза два забегал Никитин, но всё по другим делам.

Голиков почувствовал, что утомился и его клонит в сон, но решил: пока чего-нибудь не придумает, не ляжет. Он надел шинель, папаху и вышел на улицу.

Кивнув часовому, Аркадий Петрович повернул направо, отошел от штаба шагов на двадцать и услышал шепот:

– Голик… Голик…

Аркадий Петрович вздрогнул. Справа от него зиял дырой полусгнивший забор давно брошенной усадьбы. Из дыры выглядывала голова в мохнатой шапке. Шапка налезала на глаза, и разглядеть лицо было невозможно.

– Голик, давай сюда! – снова позвала мохнатая шапка.

Шепот скрадывал интонации, но голос показался Аркадию Петровичу детским и знакомым.

– Гаврюшка, ты, что ли?! – засмеялся обрадованный Голиков.

– Я давно тебя жду, – ответил мальчик.

Он схватил Голикова за руку и потянул за собой в дыру. Аркадий Петрович с трудом в нее протиснулся. Когда же он распрямился, Гаврюшка ткнулся ему лицом в живот и заплакал.

– Ты чего? Снова побил отец?

– Астанайка…

– Астанайка побил?! Зачло?!

– Да нет. Астанайка прислал трех дядек. Они забрали мамку.

– Куда?.. Зачем?..

– Который забирал, сказал отцу: «Послужишь нам – отдадим». Посадили мамку в сани и повезли.

– Чего они хотели? Как отец должен им послужить?!

– Не знаю. Мамка кричала: «Отпустите!» И еще кричала: «Митька, спаси меня!» И отец бежал рядом и держался за сани, и они его ударили ружьем.

Голиков прижал Гаврюшку к себе. Под истершейся шубейкой вздрагивали худые лопатки и плечи мальчика. Голиков чувствовал себя виноватым, что люди Астанаева (он по привычке называл их «люди», хотя людьми они перестали быть давно) увезли в лес Гаврюшкину мать и там ее ждала, в лучшем случае, судьба Анфисы. А главное заключалось в том, что он, обладая на территории района неограниченной властью, был бессилен помочь ребенку.

Ощущая, как под его руками пригревается и успокоенно затихает мальчик, Аркадий Петрович представил: вот он дома, в Арзамасе. За обеденным столом вся семья: отец, мать, тетя Даша, сестрички. И он, Аркадий, еще школьник. Внезапно в квартиру вваливаются несколько заросших мужиков, от них пахнет табаком, самогонкой и грязным телом. Они вооружены. Один из них хватает за руку маму, которая вышла к столу в белом кисейном платье. Она кричит: «Кто вы такие? Как вы смеете!» А ее уже подхватили под руки и волокут к дверям. «Петя, – молит она отца, – спаси меня!» Отец кидается ей на помощь, его ударяют прикладом. Мать бросают в телегу и увозят. Все, что должно было последовать за этим, было таким страшным, что Голиков не смог досмотреть даже в воображении.

Внезапно он вздрогнул: «Старуха!» Он вспомнил Ново-Покровское, согнутую колесом старуху, у которой бандиты отобрали золотые монеты, и ее предостережение: «Гявря, худо будет!»

«Это месть их семье за то, что Гаврюшка показал мне, куда поскакал Родионов, – подумал Голиков. И тут же успокоил себя: – Нет, в прошлый раз Соловьеву было нужно, чтобы я бросился в погоню за Родионовым. Выходит, я тут ни при чем. Только зачем же им понадобился Гаврюшкин отец?»

– Как ты попал в Чебаки? – спросил Голиков.

– Отец поехал искать Астаная, – ответил Гаврюшка. – Только Астанай может отпустить мамку. А мне велел ждать его у бабки. У нас тут живет бабка. Она даже ночью плачет.

– Отец знает, где можно найти Астаная?

– Голик, – испугался Гаврюшка, – молчи. А то Астанай убьет мамку.

– Я никому ничего не скажу.

«Мало того, – подумал Голиков, – что я не в силах помочь ребенку, я еще пытаюсь через него что-то выведать».

– Голик, я зачем тебя жду, – сказал Гаврюшка. – Соловей пилит лес.

– Пусть пилит, – рассеянно ответил Аркадий Петрович, – тайга большая.

– Голик, ты но понимаешь. Ты едешь по дороге, а дерево падает тебе на голову.

– Завал? Он готовит завал? В каком месте?

– Сопку с человечьим лицом знаешь? На другой стороне дороги. Я пойду. Ладно? – Гаврюшка юркнул и исчез.

Сопка стояла километрах в пятнадцати от рудника, если ехать из Яловой. Значит, Соловьев уже знал, что на «Богомдарованный» должны везти хлеб. Астанаев со своей агентурой трудились не впустую…

И тут у Аркадия Петровича возникло первое подозрение.

Когда в Ново-Покровском Гаврюшка показал дорогу, так совпало, что это же нужно было и Соловьеву. Что, если и теперь Соловьеву нужно, чтобы он, Голиков, узнал о завале?

Аркадий Петрович вернулся в штаб, поднялся на второй этаж и разбудил Никитина.

– Ну, чего тебе не спится? – недовольно спросил Павел, с трудом разлепляя глаза. – Мне через час уже вставать.

– Боюсь, Цыганок, нынче тебе уже спать не придется, – ответил Голиков и поведал о своем знакомстве с Гаврюшкой и сегодняшней встрече с ним.

Павел сел на койке и сказал:

– Думаю, мальчишка подослан. – И стал крутить барабан нагана, который вынул из-под подушки. – Ты погляди: у «императора» все номера похожи один на другой. В Ново-Покровском нарочно обидели увечную старуху, чтобы ты ее пожалел и кинулся за Родионовым. Теперь для тебя разыгрывают новое представление: увозят мать знакомого тебе мальчишки, велят отцу сказать, что будто бы он идет искать Астаная, а Гаврюшке будто бы ненароком дают подглядеть, что готовится завал.

– Ты полагаешь, они меня считают дураком?

– А за что им тебя считать шибко умным? Если бы Соловьев не подбросил тебе письмо, ты бы и сейчас думал, что чуть-чуть не поймал Родионова. Вот они и решили все повторить. Знаешь, в цирке самый бешеный успех имеют номера для чувствительных простаков.

– А если мы с тобой всего лишь напуганные простаки?.. В Ново-Покровском Гаврюшка помог Соловьеву тем, что захотел помочь мне. Но и без Гаврюшки я бы кинулся в погоню за Родионовым. А если считать, что Гаврюшка уже тогда был подослан, то нужно было подстроить и сцену на дороге, когда Гаврюшкин отец гнался за ним, а я не позволил его бить.

– Посмотри, как интересно получается: мальчишку лупит отец, а доброе чувство у него к тебе. Потом Астанайка увозит у мальчишки мать, а доброе чувство у Гяври опять к тебе. Тебе это не кажется подозрительным?

– Не кажется. Но предположим, ты прав, – начал сердиться Голиков. – Гаврюшка помог Соловьеву в Ново-Покровском, и его же послали сообщить, что готовится завал. Теперь мы знаем о завале. Как нам следует поступить?

– Задержать обоз, чтобы Соловьев не перехватил хлеб.

– Ты полагаешь, Соловьеву нужен хлеб?

– Еще бы.

– Тогда зачем ставить нас в известность, что готовится завал? Если мы повезем хлеб из Яловой – а Соловьеву известен маршрут, – то завал имеет смысл. А если мы знаем, что готовится засада, то либо задержим обоз, либо отправим по другой дороге. И задача Соловьева – отобрать хлеб – сильно усложнится. А ждать Соловьев не может. В ближайшие дни раскиснет дорога. Сообщение между поселками будет прервано. И Соловьеву с его разбойниками придется сосать в лесу лапу… Да оставь ты в покое револьвер!

Никитин бросил наган, который шлепнулся на смятое одеяло.

– В том, что ты говоришь, есть здравый смысл. Но если у Соловьева в тайге мозги отсырели и он думает по-другому? А мы с тобой ему подыграем? – спросил Павел.

– Сначала мы с тобой все проверим.

– Когда проверять? Люди на руднике сидят без куска хлеба!

– А если поспешим, подарим Соловьеву в придачу к золоту еще и двести пятьдесят пудов хлеба.

У Павла снова от усталости начали слипаться глаза.

– Если даже мальчишка не подослан, хлеб везти по этой дороге нельзя.

– Можно. Я даже скажу: нужно.

Никитин нервно провел рукой по лбу, пытаясь прогнать сонливость.

– Или я чего-то не понимаю, или ты. Вот идет обоз. Перед мордой первой лошади на дорогу падает лиственница. Так? Обоз поворачивает назад. А путь уже отрезан другой рухнувшей лиственницей. Так? И что дальше? Кушайте, разбойнички, рабоче-крестьянский хлеб, только нас отпустите с миром?

– Цыганок, я не собираюсь отдавать хлеб.

– Но если ты повезешь его мимо сопки с человечьим лицом, считай, ты его уже отдал.

– Представь, что ты входишь в темную комнату, а я притаился в углу, чтобы огреть тебя ножкой стула. Если ты этого не подозреваешь, то дела твои плохи. Но если ты уже знаешь, что я там притаился, а я не знаю, что ты знаешь, то еще неизвестно, чья возьмет…

– Это слишком мудрено для меня. Если ты позволишь, я вздремну часок, а потом отправлю людей в разведку.

– Спи, Цыганок, в разведку я пойду сам.

* * *

Из разведсводки 6-го Сибсводотряда

…Комбат Голиков выступил с 20 штыками в район Яловая, что в 20 верстах северо-восточнее улуса И теменево… напал на след бандитов и выступил для розыска в тайгу… где ведет усиленную разведку. Голиков потребовал для усиления его отряда 30 штыков при двух пулеметах…*

Сомнения

Голиков возвратился из разведки смертельно усталый, но повеселевший. Он сам увидел две надпиленные лиственницы близ дороги напротив сопки. Самих бандитов поблизости не оказалось. «Император тайги», видимо, убрал «горных партизан», чтобы не привлекать внимания к будущей засаде, и, надо полагать, ждал, когда повезут хлеб.

План операции, который складывался у Голикова, начинал обрастать подробностями и «привязками к местности». Аркадий Петрович похвалил себя за то, что отправился в разведку сам. Он теперь совершенно точно знал, где Соловьев готовит ему ловушку.

Возвратясь в Чебаки, Голиков принялся за подготовку операции, но его раздражал Никитин. Беспрекословно выполняя любые распоряжения, Цыганок не упускал случая намекнуть, что не верит в успех затеи.

Переспорить друг друга они не могли. Кто из них прав, должен был решить только бой. И Голиков мирился с возникшей ситуацией, поскольку больше никого из подчиненных он в свой замысел не посвящал, а в Ужур коротко сообщил, что просит направить еще один отряд для охраны хлебного обоза, не уточняя, как он намерен использовать подкрепление. Аркадий Петрович подозревал: Ужур его так же не поймет, как не понимает верный человек Пашка.

На рудник «Богомдарованный» Аркадий Петрович отправил связного. Тот передал Козлову пакет с предписанием: пятеро красноармейцев продолжают охранять рудник, остальные под командой Козлова едут в Яловую, получают муку и ждут дальнейших указаний.

Никитин ночью отправился с двумя пулеметчиками в сторону той же Яловой. На этом предварительные приготовления были закончены.

Козлов с бойцами, которые на время операции превращались в обозников; отряд в 30 сабель, присланный в подкрепление из Ужура; Никитин с двумя пулеметчиками и Соловьев со своими подручными – все теперь ждали распоряжений Голикова, чтобы приступить к действиям сообразно своим обязанностям и намерениям. А на руднике шахтеры и их семьи, голодая, который день ждали хлеб.

Сам же Аркадий Петрович сидел в своем бывшем кабинете в доме Иваницкого, еще и еще раз мысленно перепроверяя, все ли он учел. И когда убедился: да, из того, что можно было, он учел все, – Голиков опять задал себе вопрос, который не оставлял его в покое: «А что, если там, где я видел подпиленные деревья, засада ложная, а настоящая ждет в другом месте?»

Голиков понимал: обоз в этом случае окажется без достаточного прикрытия, отряд Козлова понесет большие потери, мука попадет к Соловьеву. Что в случае такого провала ждет его, Аркадия Голикова, думать не хотелось.

Пока не было отдано последнее распоряжение, оставалась возможность все переиграть, то есть попросить Ужур прислать еще 60–70 сабель. В этом случае была почти полная гарантия, что Соловьев не осмелится напасть на обоз, а если осмелится, то получит решительный отпор.

Однако Голиков понимал: шумный бой, где Соловьев даже потеряет двадцать или тридцать человек, ни на шаг не приблизит окончательного разгрома соловьевщины. «Император тайги» силен не тем, что у него, по последним данным, около двухсот пятидесяти сабель.

«Пока люди не убедятся, что сам Соловьев уязвим, а значит, и смертен, как все, – думал Голиков, – любые усилия будут затрачиваться впустую. Поэтому я не имею права попасть впросак. Иначе я тоже стану… пособником Соловьева».

Аркадий Петрович взглянул на часы. Это была серебряная луковица фирмы «Павел Буре. Поставщик Двора Его Величества». Для принятия окончательного решения в распоряжении Голикова оставалось десять минут.

«Я еще могу отменить операцию, – сказал он себе, – и разработать другой план. Только неизвестно, будет ли он лучше. Ведь хлеб на рудник все равно везти придется мне.

Отмена операции станет лишь отсрочкой, проявлением моей неуверенности, которая будет замечена, потому что операция по существу началась – отряд Козлова уже в Яловой…

А если план оставить прежним, но подменить мешки? – неожиданно подумал он. – Хотя бы часть из них. Тогда в случае моей неудачи не весь хлеб попадет к Соловьеву… Нет, не годится. Подменить тридцать – сорок мешков муки отрубями или чем-то еще уже невозможно. Слишком много глаз приковано к отряду Козлова. Попытка заменить мешки откроет Соловьеву, что мне известны его намерения. И он исхитрится сделать что-нибудь другое, чего я не буду знать».

Аркадий Петрович взглянул на часы: в его распоряжении оставалось еще четыре минуты.

«Хорошо, – продолжал рассуждать он, – план операции я оставляю прежним. Но есть несколько обстоятельств, которые продолжают вызывать тревогу. Первое. Может ли по дороге на рудник существовать еще одна засада?.. Да, может, но у меня нет сведений, что она готовится. И потому я исхожу из того, что засада одна.

А если засад все-таки две и засада возле сопки – ложная? – продолжал он пытать сам себя. От этих мысленно произнесенных слов испуганно забухало сердце. – Если бы засада возле сопки была ложная, Соловьев попытался бы привлечь к ней мое внимание. – И мозг услужливо преподнес ему мысль, которой он больше всего боялся: – А если для этого к тебе и был подослан Гаврюшка?»

Голиков десятки раз спрашивал себя: имеет ли он право целиком полагаться на ребенка, когда речь идет о жизни людей и судьбе хлебного обоза?

«У меня нет оснований думать, что Гаврюшка был ко мне подослан в Ново-Покровском и теперь», – слабо защищался Аркадий Петрович.

И как всегда, когда Голиков решал какой-нибудь трудный вопрос, он услышал внутри себя голос другого, более старшего и хладнокровного человека:

«Если Гаврюшка подослан и все, что ты задумал, входит в замысел Соловьева, то последствия твоей ошибки могут быть самыми катастрофическими. Ведь Астанаев часто прибегает к услугам детей».

«Но чтобы так разыграть меня, Астанаеву с Соловьевым нужно было многое заранее учесть, – возражал Голиков. – И то, что я поеду в Чебаки, и то, что у Гаврюшки в Чебаках живет бабка, и то, что я допоздна сижу в кабинете. И то, что Гаврюшке, по легенде (если существует легенда), не следовало идти ко мне в штаб».

«Да, – согласился голос. – Но ты забываешь, что у Соловьева есть штаб, в котором сидят профессиональные разведчики. Они работали еще на Колчака. И если бы у Гаврюшки в Чебаках не было бабки (а она есть!), то была бы предложена другая версия его появления в селе».

Голиков чувствовал себя загнанным в угол. Он закончил два военных учебных заведения, где основательно изучалось разведывательное дело. Кроме того, он воевал уже четвертый год и представлял, на какие изощренные хитрости пускаются разведчики, чтобы выведать секреты противника или ввести его в обман.

Что на самом деле означало появление Гаврюшки в Чебаках, было самым слабым местом в цепи его рассуждений и логических построений. И сейчас, когда риск задуманной операции обнажился во всей своей беспощадности, Голиков признался себе, что все эти дни только и думал: подослан Гаврюшка или нет?

От этого зависел не только исход операции (где мог погибнуть и он, Голиков). Грозило рухнуть и его представление о человеческих ценностях. В своем понимании людей, в том числе детей, Голиков шел прежде всего от самого себя, от своих ребячьих ощущений, которые позволяли угадывать нравственный склад человека. И если он ошибся в Гаврюшке, это означало, что он становится беспомощным в мире человеческих отношений…

Голиков допускал: Гаврюшка мог быть ему признателен, что он, посторонний человек, заступился за него на дороге. Однако начальник 2-го боевого района понимал, что Гаврюшка, если бы ему пригрозили, был бы вынужден пойти и на обман. То была жестокая логика войны, где человеческая жизнь порой ничего не стоила.

Если согласиться с доводом, что Гаврюшка подослан, то операция была обречена на провал. И Голикову следовало, пока имелась возможность, ее отменить.

И он уже с раздражением вспомнил первую встречу с Гаврюшкой на дороге. Мальчик – он был в одной клетчатой рубашонке и залатанных штанах – поднялся со снега. Стоял изрядный мороз, но Гаврюшка не чувствовал холода и черными, блестящими, широко открытыми глазами смотрел снизу вверх на Голикова, который сидел в седле. Глаза эти лучились изумлением, радостью и гордостью, что за него заступился целый отряд. И Гаврюшка понравился Голикову именно этим своим лучезарным взглядом, в котором уже не было ни обиды, ни злости, ни слез.

И, еще больше сердясь на себя за непростительную доверчивость, Голиков вспомнил и то, как три дня назад Гаврюшка позвал его, высунувшись из дыры забора. И он, начальник 2-го боевого района по борьбе с бандитизмом, полез в эту дыру, а там – он отчетливо понял это теперь – его могли бесшумно подхватить на длинные и тонкие ножи, которыми перерезают горло баранам. И если его там, за этим забором, в полусотне шагов от штаба, не закололи, то лишь потому, что Соловьеву было важнее заманить его вместе с отрядом в западню на дороге.

И Голиков подумал: «Если бы хитрость Астанаева удалась, Гаврюшка, став взрослым, сошел бы с ума при мысли, сколько народа из-за него погибло. Но скорей всего, Астанаев ликвидирует мальчишку, взвалив на него вину за провал операции».

Думать об этом было больно. Что-то в духовном складе мальчишки было Голикову дорого и близко… Но сейчас в первую очередь нужно было отменить операцию, то есть задержать обоз в Яловой и отозвать Пашку, который небось уже намаялся в своем вороньем гнезде.

Рука машинально потянулась к колокольчику на столе. Пользовался им Голиков редко. Колокольчик на столе напоминал ему о тех днях, когда он служил адъютантом у Ефимова.

Голиков коснулся пальцами позолоченной дужки. И замер. Он вдруг отчетливо вспомнил лицо Гаврюшки там, за домом, когда мальчик сообщил ему про завал. Глаза Гаврюшки ввалились, под ними лежали черные тени, веки были переполнены слезами, в зрачках замерла боль, а детский лоб прорезали глубокие морщины. Перед Голиковым стоял старый мальчик. Так изменить ребенка могло только горе.

«Нет, он пришел сам».

Чья возьмет?

20 апреля после обеда пятнадцать пустых подвод прибыли в Яловую. Когда взвешивали муку, Козлов кричал на весовщиков, что у них не в порядке весы, а с него на руднике спросят за каждый фунт, и заставлял перевешивать. Потом он поднял скандал, что ему подсунули девять старых мешков, которые в дороге порвутся. Найти же другие, к тому же совершенно целые, оказалось делом не простым. Когда же наконец всю муку развесили, стемнело.

Козлов опять накричал на весовщиков, что из-за них он вынужден остаться с обозом ночевать, хотя на руднике голодают, и потребовал у председателя сельсовета отвести квартиры для его людей, которые будут спать по очереди: половина пойдет отдыхать, а половина – караулить мешки.

На самом деле ночевка в Яловой была запланирована, и на рассвете в поселок прискакал связной от Голикова. Связной устно передал Козлову распоряжение начальника боевого района. Козлов удивился, больше того, усомнился: или связной перепутал, или здесь что-то не так. Посыльный обиделся. Это был парень из разведвзвода, который привык, что его сведениям доверяют, и в подтверждение протянул полоску бумаги, на которой было всего четыре слова: «Сказанному верить. Арк. Голиков».

Бумажку Козлов на всякий случай спрятал в карман.

Связной поскакал обратно – доложить, что распоряжение передано и в точности понято. Мешки с мукой погрузили на подводы. У каждого бойца-возчика на коленях или под рукой лежала винтовка. Козлов, чтобы держать в поле зрения весь обоз, ехал верхом. Бойцы, в том числе и Козлов, не предполагали, что участвуют сразу в трех операциях: по доставке хлеба, в операции Соловьева по перехвату обоза и в контроперации Голикова по разгрому «горно-партизанского отряда».

Козлов был совершенно сбит с толку. Распоряжение, доставленное связным, состояло из одной лишь фразы, одной команды, которую должен был отдать Козлов, если обоз попадет в засаду. Команда была странная. Причем она плохо вязалась с характером Голикова, который слыл человеком решительным и храбрым. Но полоска бумаги, спрятанная в партбилет, не оставляла сомнений в подлинности приказа. Голиков предусмотрел и такую деталь: на случай, если Козлов будет ранен, команду должен подать его заместитель, Домут.

Дальнейшие события развивались по хитроумному плану, разработанному Соловьевым и его штабом. Обоз медленно тащился по раскисающей от солнца дороге. Полозья саней то скребли по камням и грунту, то окунались в лужу, то весело скользили по крепкой, отполированной, промерзшей колее. И возчики старались не зевать, подгоняя коней, соскакивая на землю и помогая друг другу подталкивать застрявшие сани.

Красноармейцы догадывались, что вместо возчиков их посадили не случайно, и в коротких перемолвках между собой недоумевали: почему их не послали вместе с возчиками, которых тоже можно было бы вооружить.

…А Голиков позаботился прежде всего о том, чтобы в решающую минуту возле подвод не было суеты.

Обоз тянулся по местам самым разбойным. Слева темнели сопки, то совершенно голые, только припорошенные снегом (от них веяло одиночеством и неизбывной тоской), то покрытые темным, будто сгоревшим лесом. По слухам, и на этих сопках Соловьев имел базы.

Попытки обследовать сопки ничего не дали. «Горные партизаны» наловчились в прямом смысле слова заметать следы, особенно от лыж. Огонь в своих жилищах они разводили только ночью, чтобы их не выдал дым. Зато с высоты открывался отличный обзор, который позволял держать под наблюдением обширные пространства. А разные способы связи, в том числе и голубиная почта, позволяли агентам быстро сообщать Астанаеву и Соловьеву о всех серьезных перемещениях войск или о движении больших обозов.

Теперь, когда подводы с мешками медленно ползли вдоль холмов, Козлову и красноармейцам невольно приходили на память слухи и легенды о Соловьеве. Козлов досадовал, что Голиков неизвестно для чего приказал ему скандалить в Яловой и затем остаться с отрядом там ночевать, вместо того чтобы ночью проскользнуть к руднику. Козлов знал, что бандиты не любят воевать в темноте.

Вообще вся эта затея Козлову не нравилась. Особенно его рассердил последний приказ, полученный через связного. В действиях начбоерайона Козлов заприметил опасную странность.

Козлов не знал, что весь путь от Яловой до рудника находится под неусыпным контролем Соловьева, что в этом случае «горных партизан» устроила бы и ночная засада, а Голикову для осуществления его плана требовалось светлое время суток.

Справа от дороги темнела тайга, хмурая и молчаливая, хозяином которой оставался Соловьев. И подтверждения этому долго ждать не пришлось.

Слева начали проступать очертания сопки с человеческим лицом, которая издавна пользовалась дурной славой. Лет семьдесят назад на этой дороге погиб старик старатель, который всю жизнь бедствовал со своей семьей и считался неудачником. И вдруг именно ему выпал фарт: он нашел увесистый самородок, который, словно заявочный столб, обозначил начало золотоносного участка. Пьяный от привалившего на закате дней счастья, старатель нес в своей торбе золотой булыжник и кожаный мешочек с намытым на скорую руку золотым песком. Счастливчика, выйдя из зарослей, остановили два подлеца. Для них это был просто «жирный глухарь»…

Убийц поймали, но добычу они пропили. Семья старателя пошла по миру, а золотоносный тот участок больше никому не открылся. Место возле сопки считалось не только мрачным, но даже как бы и нечистым. И путники, пешие или конные, всегда спешили его поскорее миновать.

Это место было скверным еще и потому, что сопка и тайга подходили здесь особенно близко, создавая узкую горловину, которую легко было перегородить. Вот почему, завидя громадное человеческое лицо, которое ветры и дожди высекли из холма, бойцы задергали вожжами, зачмокали, засвистели кнутами.

Внезапно в лесу что-то хрустнуло, сбоку от дороги вздрогнула высоченная лиственница. Задевая могучими лапами соседние деревья, она стала медленно, с нарастающим шумом и треском валиться к дороге, перегораживая путь.

Испуганно заржав, остановились и попятились лошади передних подвод.

На короткое время все заглушил грохот от падения громадного дерева. Но едва он стих, как на дорогу, теперь уже в хвосте обоза, рухнула вторая лиственница.

Последним ехал молодой боец по фамилии Травин. Он был из городских. Среди товарищей славился безвредной чудаковатостью, которая выражалась в том, что он бывал часто задумчив, потому что сочинял стихи, но товарищи сильно зауважали Травина, когда пришла краевая молодежная газета, в которой его стихи были напечатаны.

Вожжи в руки Травину довелось взять впервые. Несмотря на предупреждение Козлова: «Не отставать! Не отставать!» – Травин не поспевал за всеми: ему досталась худая кобылка. Она то и дело озиралась, потому что рядом устало семенил жеребенок, и мать, беспокоясь, что он утомится еще сильнее, не желала идти быстро.

Ветви второй лиственницы накрыли подводу, на которой ехал Травин (боец успел лишь вскрикнуть), и раздавили маму-лошадь. Только жеребенок, услышав треск падающего дерева, метнулся вперед на своих тонких ногах и остался жив.

Вторая лиственница захлопнула ловушку. С обеих сторон от дороги лежал снег. Хотя он днем подтаял и кое-где проступила земля, снег был еще глубок. Объехать по нему завал, не перегружая мешки, было невозможно.

Обоз попал в засаду в том месте, которое пользовалось самой дурной славой. По замыслу Соловьева, это должно было усилить испуг и растерянность подводчиков, которые, схватив карабины и винтовки, соскочили с саней.

После того как рухнула вторая лиственница и вскрикнул раздавленный Травин, после того как неистово продолжала скрести копытами мама-лошадь, у которой был перебит хребет, – после всего этого, вопреки ожиданиям Козлова и его людей, не раздалось ни единого выстрела.

Бойцы лежали на снегу, приготовясь к бою, но лес молчал. И когда прошли две или три минуты, Козлов решил, что это не засада, а, видимо, механически сработал «большой капкан», то есть были задеты наткнутые веревки, отчего и рухнули подпиленные деревья, а самих бандитов поблизости нет. И вообще, деревья, возможно, были подпилены смеха ради.

Козлов крикнул: «Доставайте топоры и пилы! Быстро!» Он полагал: через четверть часа первая лиственница будет распилена, в ней удастся сделать проход, и обоз вырвется.

Зазвенели пилы, затюкали торопливо топоры. Трое бойцов, тоже с пилами и топорами, кинулись к последней подводе. Они еще надеялись помочь Травину, но поэт, вдавленный изогнутым суком в мешки, уже не дышал. Двое его товарищей принялись пилить этот сук, чтобы вытащить Травина и перенести на другие сани мешки, один из которых был отчасти попорчен, потому что по нему разлилась кровь. Третий боец, видя муки покалеченной лошади, хотел было ее пристрелить, по его шепотом остановили:

– Венька, ты что! Бандиты услышат!

А на дороге возле первой лиственницы уже оттаскивали в сторону сучья и дорезали толстый ствол. Нужно было лишь откатить отпиленные чурбаки. Бойцы работали споро и с азартом, полные воодушевления, что через минуту-другую они вырвутся из западни и оставят в дураках Соловьева и его бандюков. Для этого нужно было только развернуть чурбаки под прямым углом, образовав проход.

В этот момент раздался выстрел, негромкий, несерьезный, словно ребенок пальнул из пугача. Но все, кто находился возле завала и возов, уже готовясь в дальнейший путь, от игрушечного этого звука обмерли в недоумении: уж не малец ли какой над ними пошутил, пальнув из малокалиберного ружьеца монтекристо?

Время шло. Ничего не прояснялось. По счастью, снова не растерялся Козлов.

– Чего остановились?! – крикнул он. – Давайте!

И бойцы, которые разбирали завал, поднатужась, медленно откатили в сторону первый чурбак. В проход, который образовался, могла проскочить подвода, но все же он был узковат. Зацепись впопыхах сани – возникнет пробка.

Тут снова хлопнул такой же тихий, добродушный выстрел, от которого у Козлова и бойцов оборвалось все внутри.

Но Козлов крикнул: «Не зевай!» Возчики дружно облепили второй чурбак и почти на руках отнесли его в сторону. Проход был открыт. Схватив винтовки, пилы и топоры, бойцы кинулись к своим саням.

Вожжи первой подводы, в которую был впряжен красавец битюг, подхватил, сунув под мешки топор, красноармеец лет тридцати в подогнанном полушубке. Борода на его широком лице была подстрижена лопаточкой. Держа под мышкой карабин, возчик не стал прыгать на сани, а легонько дернул повод. И застоявшийся на месте, еще подрагивающий битюг, напуганный тем, что его чуть не раздавило падающее дерево, легко стронул воз и ходко поволок его за собой, чувствуя, как и люди, что промедление опасно.

Битюг пересек линию недавнего завала. Ему оставалось сделать два-три шага, чтобы за этой чертой оказались и сани, в которые он был впряжен. А за первой подводой уже тронулись другие.

Ахнул выстрел. Уже не куражный, не из дамского пистолетика, из которого крошечная свинцовая пулька летит на десять метров. Ударила винтовка – и красавец битюг рухнул.

Стрелял мастер, охотник, которому велено было все рассчитать. И он рассчитал. Битюг упал, закрыв своей могучей тушей проход. После этого бандиты дали поверх голов возчиков дружный залп.

Бандиты затаились в зарослях. Понимая, что обозу уже никуда не деться, Соловьев позволил себе безобидную, как он полагал, забаву и вместе со своей ватагой беззвучно смеялся, глядя на ловкие, быстрые, но бесполезные усилия красноармейцев, которые оказались в ловушке.

Раздосадованные и обозленные подводчики, бросив вожжи, опять схватились за винтовки и открыли ответную стрельбу. Из чащи снова ударил залп, и пули снова прошли высоко над обозом. Операция была задумана «императором» как триумфальная. Захват обоза он не хотел омрачать ненужными жертвами.

Поскольку на руднике Соловьев погорячился, казнив рабочих (и позднее, остыв, пожалел об этом), то сейчас он просто хотел отогнать подводчиков. Увезти муку они уже не могли. Мешки стали законной добычей «горно-партизанского отряда». А уйти парням Соловьев разрешал. Он дарил им жизнь и полагал, что обозники должны быть ему за это признательны.

Однако бойцы разбойным великодушием не умилились. Им было стыдно отдать хлеб тому же Соловьеву, который обрек на голод весь рудничный поселок с малолетними детьми. А кроме того, в подводчиках появилась злость, что Соловьев над ними потешается. Бойцы, не сговариваясь, решили для себя: «Хлеб не отдадим!» – и открыли яростную стрельбу.

«Император» не ожидал отпора – сопротивление было бессмысленно – и, обозлясь, дал команду: «Лупите по лошадям!»

Одна лошадь была тут же убита, две ранены, несколько заметались в испуге. И все это случилось за каких-нибудь три минуты начавшегося боя, пока всех не удивил командир отряда Козлов.

Лишь только в завале образовался проход, Козлов поверил, что счастье улыбнулось ему и его людям, и поскакал в самый хвост обоза убедиться, что тело Травина и мешки с последней повозки перенесены на другие сани. И Козлов упустил момент, когда началась яростная стрельба, стали валиться покалеченные кони, а пули принялись вспарывать мешки, взбивая мучные фонтанчики.

Увидев, что отряд ввязался в бой, Козлов крикнул:

– Отставить стрельбу! В сопки! Всем отступать в сопки! – И, повторяя это, пронесся под огнем вдоль возов.

Такое распоряжение удивило бойцов. Они знали Козлова как человека хладнокровного и надежного. Конечно, когда кругом стрельба и ты в ловушке, то и хладнокровный человек может потерять голову. Ведь сам Козлов накануне объяснял, что хлеб не должен ни в коем случае попасть в руки бандитов.

Несколько бойцов, которые оказались послабее духом, вскочили и побежали в сторону сопки с человечьим лицом, другие замешкались, а кое-кто упрямо решил: «Не побегу!»

И тогда к этим упрямцам, которых больше всего собралось возле туши поверженного битюга, подлетел тот же Козлов. Возвышаясь в седле над возами, потрясая наганом, он закричал:

– В сопки! Или убью! – и рукой, в которой у него был зажат револьвер, схватился за простреленное плечо.

Отважные подводчики уже ничего не понимали в происходящем. Они только видели, что Козлов продолжает маячить под огнем в седле – значит, не трусит. Заметили, что бандитская пуля пробила ему плечо, а он все равно ждет, пока бойцы уйдут в сопки. И красноармейцы, кляня Соловьева, нехотя поднялись с земли, оторвались от возов и, отстреливаясь, стыдливо побежали в сторону от дороги, боясь взглянуть один другому в глаза.

Все они, конечно, понимали: хлеб спасти уже нельзя – бандиты от возов не отцепятся. И командир в этом скверном для отряда положении желает спасти людей. Но каждый, убегая, сознавал, что совершает подлость по отношению к голодающим.

Упорней всех оказался подводчик с бородкой, у которого убили красавца коня. Стоя в полный рост, даже не собираясь прятаться за мешки, он, не целясь, выпускал по лесу обойму за обоймой. Казалось, человек просто помешался. И Козлов крикнул ему:

– Михайлов, беги! Или пристрелю!..

Но Михайлов преспокойно вынул из кармана новенькую обойму и принялся неторопливо заталкивать ее ладонью в магазин.

Тогда Козлов, совсем близко подъехав к Михайлову, пальнул из нагана возле его лица. Михайлов повернул голову, ненавидящим взглядом ожег командира, провел рукой по крупу убитого коня и прогулочным шагом направился в сторону сопки.

А Козлов, еще раз окинув взглядом обоз и убедившись, что возле подвод не осталось ни одного человека, оторвал запачканную кровью руку с наганом от простреленного плеча, вытянул ее в направлении леса, пальнул несколько раз, пока не опустел барабан, и тоже не спеша направил коня в сторону от дороги.

Козлов выполнил странное распоряжение Голикова: обоз с восемьюдесятью мешками муки для голодающих был брошен.

Выждав, пока красноармейцы отбежали подальше от подвод, люди Соловьева высыпали из леса. Они сразу кинулись к возам. Один за другим раздалось несколько глухих выстрелов: «горные партизаны» прикончили раненых лошадей. Затем занялись обозом: кто-то считал мешки, кто-то выпрягал пристреленных лошадей, видимо намереваясь привести из зарослей своих, двое или трое воровато рылись в санях в надежде на быструю поживу.

Следом из леса вышла группа человек в десять. На плечах троих блеснули погоны. Но в этой небольшой и сплоченной толпе выделялся один, лет сорока, в серой каракулевой папахе и свежем полушубке. Он остановился возле мертвого битюга и начал что-то говорить, показывая на толстый, распиленный ствол дерева. Сопровождающие почтительно слушали. Это был Иван Соловьев.

«Император тайги» часто устраивал засады, но он впервые одержал такую внушительную победу. Захват 250 пудов муки, которые охранял целый отряд, уже нельзя было назвать бандитским налетом. Это была отлично выполненная боевая операция, где главная роль принадлежала четко налаженной разведке. Победа была тем внушительней, что во главе отряда красных стоял Козлов, человек бывалый и смелый. Для Соловьева было важно и то, что Козлов сразу оценил ситуацию и понял бессмысленность сопротивления.

Полагая дело законченным, Соловьев, чтобы его отовсюду было видно, забрался на возок.

– Орлы мои! – «Император тайги» обращался к своим «белым партизанам», которые рассыпались вдоль обоза и уже без стеснения обшаривали сани. Но, по замыслу Соловьева, его речь предназначалась в первую очередь тем, кто бежал в сопки. – Орлы мои! – повторил он. – Благодарю вас за храбрость и отличную выучку! Свободная Хакасия вас всех не забудет!

И здесь, совершенно некстати, татакнул пулемет.

– Кто там безобразит? – повернулся Соловьев к свите, совершенно уверенный, что гашетку по небрежности нажал один из его «партизан», потому что обозники были вооружены винтовками.

Но пулемет, будто пристреливаясь, татакнул снова. Пули пронеслись над возами. Не успел Соловьев соскочить с саней, как раздалась длинная очередь. Несколько бандитов кинулись на мокрый снег. И тут пулемет забил безостановочно, словно заходясь от ненависти, и к нему присоединился второй.

Это стреляли с печально известной сопки засланные туда пулеметчики под командой Павла Никитина. Свои гнезда они соорудили на деревьях, шагами измерили расстояние до края дороги и других ориентиров. И теперь, после двух суток полубессонницы и утомительного безделья, вкладывали в гашетки пулеметов всю свою ненависть к Соловьеву.

– По бандитам беспощадный огонь! – крикнул теперь уже и Козлов. Он не успел перевязать плечо и продолжал зажимать рану рукой с наганом. Сквозь пальцы по сукну шинели текла кровь.

Подводчики вслед за командиром поняли, что их отступление было хитростью, чтобы выманить бандитов из леса, и открыли яростную пальбу.

– Назад, это обман! – закричал высокий офицер из числа приближенных «императора».

Пожалуй, то был первый случай, когда кара на этом злодейском месте настигла самих злодеев.

Никитин сидел на ветке старого кедра, не отрывая глаз от окуляров артиллерийского бинокля, и корректировал стрельбу.

– По мешкам, Георгий, бьешь, по мешкам! – крикнул он одному из пулеметчиков. – А ты, Петюня, Соловьева мне достань! Он в новом полушубке!

Соловьев, пригнувшись, бежал впереди свиты к лесу. И пулеметчик Кошельков, который сидел на соседней от Никитина лиственнице, привязанный веревкой к двум толстенным сукам, чуть опустил похожий на самоварную трубу ствол ручного пулемета и полоснул очередью по убегавшей группе. Двое, отстав, осели на снег (на одном блеснули погоны). Петр отыскал глазами белый, новый полушубок, который на таком расстоянии сливался с нетронутым снегом на обочине, поймал Соловьева в прорезь мушки и нажал спуск. Но полушубок нечаянно заслонила костистая фигура в черном пальто, которая ткнулась лицом в снег, а Соловьев нырнул в просвет между деревьями.

Через минуту возле подвод осталось десятка полтора убитых соловьевцев, и двое пытались ползком добраться до зарослей.

Козлов – ему в этой кутерьме успели забинтовать плечо – снова взгромоздился на коня. Рядом с ним, будто с неба, появился Никитин.

– Козлов, ребята, а ну, вперед! Ура! – закричал Никитин и, вытащив длинноствольный смит-вессон, кинулся в сторону обоза.

– Вперед! – подхватил Козлов, обращаясь к своим подводчикам.

Обрадованные красноармейцы, которые только что своими глазами видели, как бежал Соловьев, кинулись к дороге, пересекли ее и углубились в лес.

«Белые партизаны» отстреливались беспорядочно. Полные смятения, они стремились поскорее рассредоточиться. Для них, как для зверей, тайга стала родным домом, где можно было спрятаться, отсидеться, раствориться.

Но люди Козлова, у которых внутри все дрожало от только что пережитого унижения, не собирались отпускать соловьевцев. Подводчики бежали следом, паля из винтовок. И хотя их было раза в три меньше, соловьевцы спиной ощущали устрашающую ярость красноармейцев.

Один «белый партизан», за которым бежал подводчик с бородкой, не выдержал, обернулся, выстрелил в преследователя метров с десяти, но руки его дрожали, и он промазал. Времени перезарядить винтовку у него не было. Завыв от ужаса, мужик бросился в снег и закрыл голову руками.

Подводчик, добежав до него, остановился.

– Вставай! – велел он, задыхаясь от прерванного бега.

Мужик поднялся, все так же держа руки на затылке. Подводчик передал пленного хромающему бойцу, который уже вел других сдавшихся соловьевцев.

И все-таки люди Соловьева разбегались, растекались по лесу, просачиваясь между толстыми стволами.

Неожиданно в глубине леса ровно, заливисто застрочил пулемет. К нему присоединились еще два. «Белые партизаны» приободрились, кинулись все на землю и поползли навстречу пулеметам. А люди Козлова остановились. Придержал коня и сам Козлов, мучительно пытаясь понять, что же происходит теперь. И вывод был один: на этот раз уже Соловьев заманил их в такую же ловушку, какую устроили на дороге ему. Или «император» приготовил пулеметы на случай, если понадобится отойти, а красные начнут преследование.

И Козлов, проклиная весь нынешний день, уже было собрался отдать приказ к новому отступлению, когда пулеметы так же внезапно смолкли. В лесу на короткое время сделалось тихо, будто здесь не было ни одного живого человека. И раздался громкий мальчишеский голос:

– Гражданин Соловьев! Граждане «белые партизаны»! Вы окружены! Предлагаю вам сдаться! На раздумье – одна минута!

Это был голос Голикова.

Начальник боевого района с полусотней бойцов и тремя пулеметами зашел в тыл Соловьева, когда тот готовился к захвату обоза. И сейчас капкан для «императора тайги» окончательно захлопнулся.

Обоз пришел на рудник вечером. Его встречали все жители поселка. Здесь уже знали, что на дороге случился бой.

Впереди колонны ехали Голиков, Никитин и Козлов с подвязанной на платке рукой. Следом двигалась полусотня кавалеристов. Затем шли две подводы с убитыми бойцами. За ними – возы с мукой. А уже за возами брели пленные, быть может, те же самые бандиты, которые сначала забрали на руднике весь хлеб, а потом пытались перехватить вот эти мешки, кое-где вспоротые пулями и наспех крупными стежками зашитые. Один мешок – он лежал наверху – был залит кровью.

Замыкала шествие вторая полусотня кавалеристов.

При въезде в поселок жители образовали коридор. Отцы прижимали к себе детей. Некоторые даже посадили их себе на плечи, чтобы сыновья и дочери навсегда запомнили: вот эти усталые и вроде ко всему безразличные люди рисковали жизнью, чтобы не отдать бандитам муку. А на двух возах, объясняли родители, лежат бойцы, которые приняли смерть, чтобы они, жители поселка, не умерли с голоду.

Голиков ехал с полузакрытыми глазами, покачиваясь в седле и прилагая немалые усилия, чтобы не заснуть и не свалиться с коня на глазах у всех. Пашка сидел на коне гордо и франтовато: все, о чем они с Аркадием договорились, он выполнил в точности. И хотя Цыганок сомневался в успехе, друга не подвел. И оказалось, что Аркашка прав. Соловью нынче досталось. А Козлов был удручен. Он жалел ребят, которые погибли.

А Голиков, проезжая с полузакрытыми глазами сквозь толпу, думал: «Да, хлеб мы спасли и ведем пленных и будем их судить. Да, мы перехватили инициативу у Соловьева, но цену заплатили непомерно высокую. И обиднее всего, что упустили самого Соловьева».

В этом бою Голиков и Соловьев снова оказались невероятно близко друг от друга. Готовя вторую ловушку, Голиков про себя надеялся, что «император» попадет в нее. Но не хватило людей, чтобы создать сплошной заслон. И Соловьев, как после объяснили пленные, с четырьмя своими охранниками уполз в какую-то щель, которую нашел в оцеплении.