Читать книгу Так и живём - Борис Косенков - Страница 1

В ночь накануне наступленья,

от ливня схоронясь под дуб,

сержант строчил стихотворенье,

карандашом корёжа БУП.

Он вслух мечтал совсем по-детски

о той, чьи очи далеки…

Но лопотали по-немецки

в промокшей рощице дубки.

Бойцы курили вдоль опушки,

цигарки принакрыв рукой.

Потом заголосили пушки,

долбя окопы за рекой.

И вскоре шагом торопливым

с уставом в сумке полевой

сержант нырнул в огонь и ливень,

как будто в омут головой.

Что в том пути ему досталось?

Жив или сгинул он?.. Бог весть!

А роща у реки осталась

расти, и зеленеть, и цвесть.

И до сих пор, когда полощет

заря лучи свои в реке,

его стихи лопочет роща

на чистом русском языке.

В пушкари берут народ зубастый:

всё-таки войны могучий бог!..

Прибыл в батарею из запаса

замполитом бывший педагог.

Лет под сорок, низенький, дебелый,

и скудна кудрями голова…

«Старый хрен, куда ты прёшься?» –

спела

в честь него безусая братва.

Он не стал мудрить в политработе

и, бессменно по взводам снуя,

верен был испытанной методе:

делайте, ребята, так, как я!

Пушки двигать вёрст по десять кряду,

добывать растопку в холода,

рыть окоп, подтаскивать снаряды –

всюду лез он первым…

А когда

молодёжь едва вязала лыко,

отразив очередной навал,

«Старый хрен, куда ты прёшься?» –

лихо

он баском подсевшим запевал…

Вражий танк стремительно и дерзко

в тыл прорвался – там ему простор!

Надо бить – а у ребят задержка:

как на грех, заклинило затвор.

Пыша жаром, «тигр» в упор катился,

то ныряя, то давая крен…

Командир за голову схватился:

– Ну, куда ты прёшься, старый хрен!

Но, ценой порыва и расчёта

чёрной силе выйдя поперёк,

старый хрен свою политработу

вёл, как показательный урок.

И, перекрывая канонаду,

крупповскую сталь разя насквозь,

непреклонно грянула граната…

Или это сердце взорвалось?..

Воздух ахнул –

снаряд взорвался

и плеснул мне в глаза огня…

Нас обоих ранило с Васей:

в грудь его

и в ногу меня.

Нас товарищи перевязали

и, к рейхстагу спеша вперёд,

фляжку сунули нам и сказали:

«Санитары придут вот-вот…»

Вася Зинченко был сталинградский,

я из Сызрани.

Земляки!

Мы лежали, деля по-братски

хлоркой пахнущие глотки.

А в Берлине война лютовала,

залпы шли от ствола к стволу.

Солнца диск пробивался кроваво

сквозь густую дымную мглу.

Вася бредил всё тише и тише,

всё плотней приникал к земле.

Звал жену и двоих детишек,

хворью сгубленных в феврале.

Через улицу в тёмном подвале

двери вышиб фауст-патрон…

Вдруг откуда-то из развалин

появился пацан с ведром.

В этой битве, надсадно ревущей,

как взбесившийся ураган,

он стоял –

белобрысый, худющий,

весь прокопченный мальчуган.

Был понятен и мне, и Васе

тот всемирный язык беды:

«муттер кранк» и что-то про «вассер».

Ясно – матери просит воды.

Нам самим-то выжить судьба ли?

Взгляд терялся в едком дыму…

Вася тихо скрипнул зубами:

– Нашу воду… отдай ему…

На губах – шершавая корка,

пить охота до дурноты…

Прямо с флягой я сунул в ведёрко

весь запас – три глотка воды…

А Василия скоро не стало.

Кровь впиталась в асфальт и грязь.

А меня унесли санитары,

спотыкаясь и матерясь.

И всё чудилось мне над нами

в небе, сером, точно зола,

то ли облачко,

то ли знамя…

То ли чья-то душа плыла…

Где раньше полыхали рубежи,

теперь вовсю благоухают травы…

А в непогодь осеннюю, скажи,

твои, земля, наверно ноют раны?

Истерзанную плоть твою тогда

осколки угловатые тревожат.

И дождевая мягкая вода

ожогов старых боль унять не может…

Но это будет осень.

А пока

весенним духом тянет из расселин.

И щедро увлажняют облака

твою разбушевавшуюся зелень.

И так твои кустарники шумны

над Волгой – по откосам, по долине,

как будто жажду жизни и весны

ушедшие в тебя

им подарили.

Вот и залпы спугнули тишь,

вот и хлынули в небо ракеты…

Что же ты, ветеран, грустишь

у гранитного парапета?

Ведь вокруг, по-над Волгой, – весна,

смех и говор юного люда.

И горят твои ордена,

как весёлые звёзды салюта…

Что ж ты вспомнил, солдат седой?

Может, отблеск кроваво-алый

беспощадной ракеты той,

что в атаку тебя подымала?

Или снова, в который раз,

в неостывшей памяти встали

те скрещенья огненных трасс,

что тебя и друзей хлестали?

Или вновь, как на той войне,

ты услышал, как в час постылый

безотрадно звучит в тишине

скорбный залп над братской могилой…

Только всё-таки вспомни ты

и о том, как плескались флаги

и на танки летели цветы

на ликующих улицах Праги.

Как победно на площадях

под гармошку плясали солдаты,

и как стыла слеза в глазах

у видавшего виды комбата.

Посмотри – ведь вокруг весна,

смех и говор юного люда.

И горят,

как твои ордена,

звёзды праздничного салюта.

Во дворе под старушкой-вишней,

шибко важен и в меру пьян,

над столом, над роднёй,

как Всевышний,

возвышается дед Иван.

А застолье –

дружки да поросль

сыновей, племяшей да снох –

то согласно,

а то вдруг порознь

вяжет песни упругий сноп.

И колосьями,

пышно и гордо,

то согласно, а то не в лад,

не слова, не звуки, а годы

в голове у деда шумят.

Снова дед

разбитной и тёртый,

не считает ни ран, ни кручин.

Чуть подрезана гимнастёрка,

вдрызг надраены керзачи.

И судьба проста и понятна,

командиру взаймы вручена…

Эх, изруганные,

эх, проклятые,

эх, отчаянные времена!

Как сражалось,

как пелось,

как топалось!

Как любилось –

только держись!..

Боль – и молодость,

гнев – и молодость,

кровь – и молодость,

смерть – и жизнь…

Песня выстрадана, допета.

Дед, ладонью пристукнув смех,

– За Победу! – гремит. –

За Победу!.. –

и, помедлив, скорбит:

– За тех,

кто не дожил…

И горло скрутило –

то ли водка жжёт,

то ли стон…

А хозяйственная баба Тина

знай подкладывает на стол.

Баба Тина сегодня ласкова

и послушна, как никогда.

На груди у деда приплясывают

завоёванные города.

И на тихих или зубастых,

на работников и солдат,

жёны с гордостью и с опаской

на своих мужиков глядят.

Ни залпов, ни слов, ни мелодий

уже не слыхать в тех краях,

где души подводников бродят

на мёртвых своих кораблях.

Уже ни чинуши, ни грозы

не властны над бездною той,

где горькие женские слёзы

с забортной смешались водой.

Ни песен там, ни разговоров.

Реакторы глухо молчат.

и вахтенные у приборов,

как тени немые, стоят.

Их жизнь не разбудит с рассветом,

им ветров земных не вдохнуть.

Их курс только Господу ведом,

и вечен их гибельный путь.

Шагая в смертоносной круговерти,

теряя и друзей, и города,

они почти не думали о смерти

и битв не вспоминали никогда.

А кто-то шёл и кто-то падал рядом,

санпоезда везли кого-то в тыл.

И каждый день, как срубленный снарядом,

кровоточа, в былое уходил.

Но даже ночью, где бы можно кануть

в кошмары неизбывные свои,

их сон, как мать, оберегала память

о доме, о покое, о любви.

И лишь теперь, уже сподобясь чуда

быть прикомандированным к живым,

они войну несут в себе повсюду

и правнукам передают своим.

И чтобы больше на страницах века

не повторился сорок первый год,

пускай навеки в гены человека

те боль и память свой вчеканят код.

Опять небеса потемнели

над серыми гребнями гор…

Давай-ка закурим, земеля,

пока остывает мотор.

Пока от недавнего боя

еще не развеялся дым,

давай-ка, земеля, с тобою

о доме родном помолчим.

А дома в тиши безмятежной

мальчишки милуют подруг,

касаясь фаты белоснежной

ладонями чистеньких рук.

А нас незабвенные колют

погибших друзей имена.

Такая нам выпала доля –

мужская нам доля дана.

Не ангелы мы и не черти,

и пули нас ищут в бою.

И всё же мы ходим у смерти

на самом переднем краю.

Опять в пулеметном прицеле

качается наша звезда…

В грязи у нас руки, земеля,

а совесть, – как Знамя, чиста.

– Надюшка, а ведь нынче Новый год!

И вечер – погляди, какой хороший…

– Мороз дерёт.

– Да ладно там дерёт.

Зато ни ветерка и ни пороши.

Вот красота!

– А мне бы – так пурги!

Хоть подремать в землянке втихомолку…

– А мне б, девчонки, стряпать пироги

да украшать бы вместе с мамой ёлку.

– А мне бы юбку-«солнце» да паркет,

да закружиться в беззаботном вальсе…

– А мне бы – только б Лёшка отозвался!

И никаких других желаний нет…

Как звонки на морозе голоса!

Смеётся месяц, небо в крупных звёздах…

Но тут же эта хрупкая краса

разбита вдребезги сиреной:

– Воздух!..

Ах, девчонка ты, девчонка,

хохотушка, егоза!

Завлекательная чёлка,

искромётные глаза.

По годам твоим весенним

в эту ночь под Новый год

покружить тебе б с весельем

разудалый хоровод.

Да на саночках кататься

по дорожке ледяной,

да с милёнком целоваться

(не качай, брат, головой!).

Всё не так!

Войной исчёркан

этот светлый праздник наш.

И в подарок ты, девчонка,

получила патронташ.

Да винтовку боевую,

да команд сухую речь…

Да приказ:

страну родную

от фашиста уберечь!

Куда исчез он, рай морозный?

Откуда взялся жаркий ад?..

Перед напором смерти грозной

ты не девчонка, ты – солдат!

И хоть зови родную маму,

и хоть ругайся в богамать, –

должна ты твёрдо и упрямо

стоять, стоять, стоять, стоять.

Стоять!..

А ворог хищно кружит

и выдох взрывов густ и жгуч…

Стоять!..

А всё твоё оружье –

прямой, как правда, света луч.

И надобно с соседкой вместе

(солдату не к лицу дрожать…)

поймать фашиста в перекрестье,

дрожать – а всё-таки держать.

Держать!

Пусть рвется выше-ниже,

пусть мечется вперёд-назад.

И голосить, себя не слыша:

– Смотрите, вот он!

Вот он, гад!..

Женщина…

Веками не тебе ли,

славя радость жизни и любви,

и бояны, и акыны пели

песни благодарные свои.

Воспевали губы слаще ягод,

стройный стан, крутую плавность плеч…

Но тебя от горестей и тягот

не могли мужчины уберечь.

Ты семью вела, огонь хранила,

будничных забот вертела круг.

Как  умела, пахаря кормила,

а порой сама впрягалась в плуг.

И пошло присловье не отсюда ль,

что, себе и детям строя дом,

надобно мужскую мощь и удаль

на терпенье замешать твоём.

И живёт обычай стародавний:

в тяжкий час, тревогу протрубя,

на борьбу, на подвиг, на страданье

призывает Родина тебя.

И шагает во главе похода

наша Русь под яростным огнём,

для солдат и для всего народа

воплотившись в облике твоём.

Где небо?.. Где земля?.. Всё смерть и ад.

Лишь ухают фугаски грубым басом…

«Ты всё равно нас не погубишь, гад!

Мы выживем назло твоим фугасам!»

Осколки хлещут по лесу, по льду,

по зданьям, по машинам и по людям…

«Мы выстоим! Мы выдюжим беду!

Мы женихов дождёмся и полюбим!»

Среди армады воющих смертей

неужто ты одна жива на свете?..

«Мы выйдем замуж и родим детей!

Они прекрасны будут, наши дети!»

А смерть бушует:

– Всё вокруг сотру!

Москву и Пензу, Новгород и Нальчик!..

«Мы переженим нашу детвору

и бабушками внуков будем нянчить!»

И мощным хором батарей и рот

летит навстречу смертной круговерти:

– Страна не дрогнет! Выстоит народ!

Пускай мы смертны – Родина бессмертна!

Много лет как вернули пушки

нам оглохшую тишину.

Стали бабушками девчушки,

победившие в ту войну.

И в шкафу на парадном жакете

их медалей солдатских ряд.

И глаза неотцветшие эти

добротой и покоем горят.

И сидят они мирно у ёлки

в новогоднем семейном кругу…

А я вижу ту ночь у Волги,

небо в звёздах и лес в снегу…

Даже этой торжественной ночью

нам из бывшего болью вчера,

как погибших бесстрашные очи,

светят давние прожектора.

И зимою нам светят и летом,

в ясный полдень и в серую рань,

разгоняя безжалостным светом

тьму, где прячутся нечисть и дрянь.

Освещая большую дорогу,

где идти нам с тобой до конца,

и пронзая совестью строгой

и дела, и умы, и сердца.

И сегодня, когда на планете

веселятся все до утра,

я прошу вас –

помните эти

негасимые прожектора!