Читать книгу Тёмно-зелёные сады. Сборник стихов - Борис Львович Анисимов - Страница 2

Ты просишь сад тебе послать?

Изволь – пошлю,

Однако будут лютовать

Дожди. Июль

Холодный снегом скроет след…

Вот сад. Но те же ад и бред,

И та же подлая тоска

Сжимает грудь…

«Бежать… – в тетрадь мельчит рука, —

Куда-нибудь…»

И словно де́рвиш под луной

Всё тщетно ищешь ты покой.

1.

Облетела твоя рябина

И на стуже стоит в стекле.

Не пригрела её чужбина,

Отпустив на четыре все;

Птицей ягоды поклевала

Как глаза, наломав ветвей.

Снега чистое покрывало

Расстелила зима под ней.

Сладкой горечи той рябины

Дай висящему на кресте…

Согласитесь со мной, Марина,

Что рябины пошли не те.

2.

Вот знаменитая рябина…

Под ней Цветаева Марина

Кадит поэзии богам.

Иные дни как фимиам

Горят торжественно и томно,

Но тлеть вулкан не может ровно.

Газ, пепел, камни – всё шлёт ввысь!

Случайно рядом окажись,

Песком забьёт и рот, и уши…

Но почитать рад и послушать

Слова, сплетённые пером

В парижском погребе сыром.

Ах, эта образность в словах

(Высокопарность речи)!

Ах, эти словно крылья плечи

И угль, горящий на устах!

Восходит надо мной

Полярною звездою

Забытая мечта,

Шлёт мириады снов

Кружить над головою,

Едва сомкну глаза.

И где ж моталась ты,

Небесная плутовка,

Изменчивая дрянь?!

Лиричных простаков

Ты убеждаешь ловко

Вставать в немую рань

И свет твой вожделеть.

Протягивал ладони

Я тоже в их числе.

И предо мною плыл

Твой образ аналойный

В тончайшем хрустале.

Но таешь ты к утру

Или из рук вон рвёшься,

Надменна и чужда.

Со звёздной высоты

Ты надо мной смеёшься,

Не ведая стыда.

Здравствуй, высь без конца и края!

К дольней мере уже впритык

Под рубином звезды вдыхаю

Серафический твой язык.

Ты легка мне, небес стихия!

Пусть затеплится вновь звезда,

Возвещая, что нам Мария

В ясли Боженьку родила.

И горит пусть, не истлевая…

Я же в сером земном раю

Только высью отогреваю

Обескрыленную мою.

Пройдись по квартирам великих…

Там тумбы и стулья безлики.

И лампы за давностью лет

Забыли, где темень, где свет.

И опустошённый комод

Там лишь для проформы живёт.

Но в том не возникло интриги:

В домах у великих есть книги.

О странах далёких

И ближней земле,

На мо́вах иных,

На родном языке.

В толпе миллионов безликих

Великими делают книги.

Но Надежда была без гроша…

Вера снова в себе сомневалась,

Словно крылья колени поджав…

А Любовь походила на жалость…

От того и печали не знаю!

Пусть катает трамвай до заката:

В нём вагоновожатая Рая

И кондукторша тётя Ада.

«Мой день беспутен и нелеп…» —

Маринка-Цветик написала.

Как знать, кто нам на чёрствый хлеб

Пошлёт за труд кусочек сала?

А день как день – свои долги…

И жизнь как жизнь – свои заботы…

Встаём, когда ещё ни зги;

В поту грызём гранит работы.

В толпе и я бегу как свой.

Пегас копытом приласкает —

И рифм ночных ловлю я рой,

Что вдохновенье посылает:

Миры как дети тянут руки,

И я тянусь. За всё берусь

Со скандинавским чувством хю́гге

С поправкой малою на Русь.

«Распирает сердце от вопросов…

Что есть жизнь? Весны ли обожанье?

Скоро ль доберёмся до всего?»

Но ответил пасмурный философ:

«Жизнь, по сути, – только привыканье.

Ни более, ни менее того.

Люди суть муравьиная стая:

Мы живём, ко всему привыкая…»

Быть почтальоном лучше, чем быть поэтом.

В том жизни природная нагота:

Надо же чем-то кормить кота,

На что-то в киоске купить газету.

Хоть будешь ты гроши получать за это,

На службе ты идол – ты держишь связь.

Иной пусть не спит, над листком склонясь.

Ты важен, ибо утром встаёшь с рассветом!

По-любому лучше, чем быть поэтом…

Нервные клетки – в минуты…

Старые книги – в труху…

Благодари, что обуты.

Славь, что ещё на плаву,

Не налегая на жалость.

Словно кипящая ртуть —

Сколько таких нас осталось?

Скольких отправили в путь

В полдень до третьего неба?

Праведен, Боже, еси!

Чашу бурлящего гнева

Мимо меня пронеси!

Нервные клетки – в минуты…

Этот корабль пустой

Держишь, мой друг, на плаву ты

Жизнью своею самой.

По правде, я нелёгок на подъём,

Немного грузен (да, чуток с избытком),

Зато был с детства Богом наделён

Умом. В уме том пытком

Тектонику судеб, увы, кишки причин

И ложь прикрытую порой я вижу ясно.

Нет, не скажу, что оттого несчастен,

Но лишних пару заработал я морщин.

За что такое «счастье»? Соломон

Был прав, что знанье множит наши скорби.

О, крест премудрости не вынес даже он.

Теперь представь, как буду я им сгорблен.

Здесь критик скажет: «Знал, что он таков:

Исполнен важности, премудростью кичится».

Спокойно! Дар сей, только дураков

Чтоб различать, коль встретить их случится.

В грузинском кафе на втором этаже

Сидишь ковыряешься вилкой в душе

И травами хочешь её отпоить,

Но рвётся в руках всякой логики нить

В потугах понять и простить.

И верно, что планка была высока,

Что в первом броске не дрожала рука,

Что в пропасть бросался за честь, не лавэ —

Ни звёзд на погонах нет, ни галифе —

О судьбах людей не гадал на биде…

И в поисках рифмы на «…фэ»

Сидишь ты в грузинском кафе.

Лицедеи, шуты и паяцы —

Все красиво, но лживо поют…

Кто не ищет предлога побряцать

Кошельком, покупавшим уют;

Кто нашёл – хоть в Коране, хоть в Торе —

Путь на небо, простой и святой;

Тот услышит в бушующем море

Трели тихие флейты златой.

Для него лишь солирует ветер

Под серебрянных струн перебор.

Лей же, лей благозвучия эти!

Я же сам не убийца, не вор.

Не встревожу – не нужно бояться.

Лишь в безмолвии тут постою…

Лицедеи, шуты и паяцы —

Все красиво, но лживо поют.

Время не столько лечит,

Сколько даёт забыть

Лица людей и встречи…

«Помнить» и значит «жить».

Толпа пусть верит в доброго царя

Или на щедрую надеется Европу.

Я опытом научен жить, друзья,

А значит, полагаюсь на себя

И стойко не внимаю агитпропу.

Чтоб стать в годах премудрым стариком,

Юнец набьёт обещанные шишки.

Находит способ жизнь, как забирать излишки:

На дне иллюзии всё сам поймёт потом,

Но верить хочется. Мол, знаю наперёд,

Что приглашён на пир, не на объедки.

Во множестве, он думает, найдёт

Людей кристальных, а они так редки.

И дни в цветах, и вера в чудеса

Разгонит мрак и всю очистит скверну,

И смерти нет, и слышат небеса…

Наверно.

Служенье музам? Бросьте… Что за бред?

Им не служу и впредь не собираюсь.

Пусть скажут: «Вот ещё один скелет

В его шкафу!», но в том я не раскаюсь.

Их собираю часто в тесный круг,

На флейте им играю пасторали.

Когда ж вконец проходит их испуг,

Несчастных тех расспросам подвергаю

Про то, как мы до жизни сей дошли,

Что буква с цифрой заменили веру,

А детства мир мой света и любви

Стал миром болтунов и лицемеров.

В глаза свечу настольной лампой им,

А музы жмутся, что-то там бормочут…

Затем слетает главный серафим

И их уводит, а весь сонм хохочет.

Сон разума – на деле, полбеды:

Как лёгкий диссонанс в проворном скерцо,

Как рябь на глади дремлющей воды.

Во много раз ужаснее сон сердца.

Просыпайтесь! Настала весна!

Отливает она перламутром,

Призывая восстать ото сна.

Открывай же скорее глаза

И встречай триумфальное утро!

Ну, давай же, давай, не робей!

Новизной вдруг пахнуло. У храма

Под тенистым узором ветвей

Бьёт фонтан новомодных идей,

И звучат соловьиные гаммы.

Полон взор ожиданья чудес.

Вот в доспехах Святая Надежда

Попирает чертей: главный бес

В диком страхе пред громом небес

Убегает, оставив одежды.

Отчего тогда сыплется пудра

С ясных лиц? Иль наложен был грим

(В наш-то век невозможный как будто,

Ведь настало же новое утро!)?..

Погодите! Мы всё ещё спим…

Увы, мир строят на костях,

Не хмуря брови;

На человеческих смертях

И алой крови;

На «неполживости» газет

И книг амбарных,

Телеэкранов, льющих свет

Почти янтарный;

На разобщённости племён

В чужой когорте

И восхвалении имён,

Что воздух портят.

О, как банален сей роман!

Эх, Pax Romana,

Ты ладан – сладкий как туман —

Над жутким смрадом…

Я скромно пишу…

Желанье писать

Как способ врасти,

Вернее, врастать

В иной горизонт,

В иную судьбу

И ночью пасти́

На небе звезду,

Возможность воспрять,

Способность забыть

И снова понять,

Способность уплыть

Далече, слинять,

Но всё же любить

За русскую речь…

Желанье писать

Ничем не прижечь.