Читать книгу Секрет опричника; Преступление в слободе - Борис Михайлович Сударушкин, Борис Сударушкин - Страница 7

Ниткин жил в двухэтажном кирпичном доме вроде бы и не очень старой постройки, но таком заброшенном на вид, что казался древнее церквей, возведенных на территории Александровского кремля еще во времена Ивана Грозного. В серых стенах с обвалившейся штукатуркой темнели узкие, будто топором прорубленные окна, над облезлой крышей торчали закопченные печные трубы, над залатанной фанерой дверью покосился ржавый навес.

По шаткой деревянной лестнице со скрипучими ступеньками мы поднялись на второй этаж, в темном коридоре с трудом нашли дверь в квартиру Ниткина – и словно попали в другой дом, в другой мир. Мне подумалось, что такие ухоженные и уютные квартиры бывают только в хороших, дружных семьях.

Войдя в квартиру и неуверенно осмотревшись по сторонам, Пташников осторожно поинтересовался у встретившего нас Ниткина:

– У вас такой порядок, что сразу чувствуются женские руки. Где же хозяйка?

Мне самому легко представилось, как в прихожей появляется опрятная радушная старушка с добрым морщинистым лицом – жена Ниткина. Но этого не случилось.

– Хозяйка в Москву уехала, с внучкой нянчиться. Сын у меня после армии в столицу подался, поближе, как он сказал, к цивилизации. Там и женился на москвичке…

Мне послышалась в голосе Ниткина горечь. Видимо, не все ладно было и в этой семье.

– Так что порядок у меня относительный, – сменил Ниткин тему разговора. – Без хозяйки и дом сирота. Но голодными вас не оставлю. Прежде чем уехать, жена столько всего наварила и напекла – холодильник битком набит. Вот мы его сейчас и разгрузим, мне одному все равно столько не съесть.

Не слушая наших заверений, что мы плотно пообедали в ресторане, Ниткин усадил нас за стол.

– Вот именно – пообедали. А у меня будете ужинать, – добродушно проворчал он и ушел на кухню.

Квартира у Ниткиных была небольшая – прихожая, две смежные комнаты и кухня, добрую половину которой занимала неуклюжая печь с плитой.

Над покрытым белой скатертью широким столом висел старомодный абажур с кистями, к стене прижался обшарпанный книжный шкаф и более современный, полированный сервант с посудой, между ними втиснулся диван с валиками.

Над диваном, под стеклом в большой раме, висели фотографии родственников Ниткиных. Чаще других на них красовался темноволосый скуластый парень с веселыми глазами: возле гоночного велосипеда, на мотоцикле, за рулем новенького легкового автомобиля.

На последней фотографии выражение симпатичного лица парня было и лукавым и вместе с тем горделивым – знай, мол, наших, собственной машиной обзавелся.

Заставленные кактусами окна квартиры Ниткиных выходили на территорию кремля. Солнечные лучи в последний раз высветили кресты на Троицком соборе и погасли, к окнам подступили синие сумерки.

В церковь Марк решил идти в полночь – появляться раньше не имело смысла, а позднее можно было нос к носу встретиться с чернобородым.

Свое обещание Ниткин сдержал – приготовленного им ужина хватило бы на десяток голодных мужчин, а он все расстраивался, что нет жены, которая угостила бы нас «по-настоящему».

Мы искренне успокаивали гостеприимного хозяина, однако при этом я подумал про себя, что его жена уехала в Москву весьма своевременно, – ее присутствие стеснило бы нас, а особенно, наверное, Пташникова, который, как мне показалось, не был большим любителем женского общества. Я не спрашивал старого краеведа, но почему-то был уверен, что он убежденный холостяк.

Подав на стол кофе в таких больших кружках, что из них впору было пить квас, Ниткин спросил, почему вместе с нами не пришел Окладин.

– У него с утра лекции, очень торопился в Ярославль, – объяснил Пташников, мелкими глотками с удовольствием отпивая кофе.

Ниткин поставил свою кружку на стол:

– Какие могут быть лекции в воскресенье?

– Действительно, ведь сегодня суббота, – чуть не поперхнулся Пташников. – Как я сразу не сообразил? И Окладин хорош, не мог придумать более подходящей отговорки.

Однако Марк быстро, с какой-то непонятной поспешностью нашел другое объяснение поступку историка:

– Михаил Николаевич из отпуска едет, целый месяц в календарь не заглядывал, вот и ошибся – решил, что завтра понедельник. Со мной такое тоже бывало.

– Вроде бы Окладин не тот человек, чтобы потерять счет дням, – недоверчиво заметил я и опять, в который раз, вспомнил сообщение Зинаиды Васильевны о ночной прогулке историка.

– Это точно, – согласился Пташников. – Наверное, у Михаила Николаевича не только каждый день, но и каждый час на год вперед расписан. Я думал, такими пунктуальными только немцы бывают.

– Жаль, что он не нашел возможности зайти ко мне, – огорченно произнес Ниткин. – Хотелось узнать, как у него обстоят дела с докторской диссертацией. Вам он ничего не говорил?

– Когда? Мы только вчера познакомились с ним в электричке, – сказал Пташников.

– Ах, вон как! Тогда все ясно. Как я понял, Михаил Николаевич сходится с людьми трудно, вряд ли он поделился бы этой историей при первой же встрече.

– А что за история? – простодушно спросил Пташников. – Нам вы ее не расскажете?

Не трудно было заметить, что разговор об Окладине всерьез заинтересовал Марка, он не спускал с Ниткина глаз. А тот, как было видно по выражению его лица, уже раскаивался, что завел этот разговор, однако оборвать его тоже не нашел возможным.

– Буквально за несколько дней до защиты докторской диссертации ее основные положения, составляющие суть работы Окладина, были опубликованы в одном зарубежном журнале, выходящем на русском языке, – переломив себя, сказал Ниткин.

Я ожидал чего угодно, только не этого, да и Пташников не мог скрыть изумления:

– Как диссертация Окладина могла очутиться за границей? Кто ее выкрал у Михаила Николаевича?

– Трудно сказать, фамилия под статьей стояла никому не известная. Или псевдоним.

– Возможно, Михаил Николаевич догадывается, кто это сделал? – полувопросительно произнес Марк, а я, взглянув не него, еще раз удивился, с каким повышенным вниманием он отнесся к сообщению Ниткина.

– Его об этом уже спрашивали, но он молчит, – объяснил Ниткин. – Хотя авторство Михаила Николаевича никто не ставит под сомнение, от защиты диссертации он отказался.

– Но почему? – воскликнул Пташников. – Если Окладин знает имя мошенника, он мог прямо на защите публично разоблачить его.

– Вот этого я и сам не могу понять, – вздохнул Ниткин. – Может, из элементарной щепетильности, не захотелось грязи касаться?

Это объяснение прозвучало неубедительно, но свое мнение я оставил при себе. Хотел спросить Ниткина, откуда вся эта история с диссертацией Окладина известна ему, но он опередил меня:

– Я Михаила Николаевича давно знаю, а месяц назад он ехал в дом отдыха, остановился в Александрове и зашел в наш музей. Вот тогда я и узнал от него эту историю.

– Видимо, его интересовал какой-то конкретный вопрос, на который он мог получить ответ только у вас в музее?

Прежде чем мне ответить, Ниткин помолчал и неуверенно произнес:

– Точно не могу сказать. Сначала он поработал в нашем музейном архиве, потом вместе со мной осмотрел строения, возведенные в Александровском кремле еще до Ивана Грозного. Помню, мы с ним заспорили, но тогда он тоже на электричку заторопился.

«Наверное, выяснил, что ему требовалось узнать, потому и ушел», – подумалось мне. Но что именно интересовало его здесь? Не связан ли первый приезд Окладина сюда с тем, что произошло сегодня ночью?

Оказалось, что мои подозрения, о которых я никому не говорил, разделяет Пташников:

– Странно, почему Михаил Николаевич ни слова не сказал нам, что был здесь совсем недавно?

Я пожал плечами и опять поймал на себе взгляд Марка, и на этот раз вступившегося за Окладина:

– Просто забыл. Что тут может быть странного?

Было видно, что это объяснение не удовлетворило Пташникова, да и мне оно показалось слишком простым и наивным. Конечно, забыть остановку в Александрове Окладин не мог, тем более когда опять был вынужден задержаться здесь. И он обязательно обмолвился бы об этой остановке, если бы у него не было серьезного повода скрыть от нас с краеведом свое недавнее пребывание здесь.

И тут мне в голову пришла мысль, которая буквально обожгла меня. Я спросил Ниткина, какими именно строениями на территории кремля интересовался Окладин, – спросил, почти уверенный, что он назовет церковь, где хранились Царские врата из Новгорода.

Однако ответ Ниткина не подтвердил моих подозрений:

– Пожалуй, в первую очередь – Троицким собором.

– Что-то я не заметил сегодня, чтобы Михаил Николаевич проявил к этому собору особое любопытство, – буркнул под нос Пташников.

Я подумал о том же, но Ниткин сделал вид, будто не расслышал замечания краеведа:

– Троицкий собор на протяжении нескольких столетий был главным храмом Александровского кремля – в нем хранились старинные книги в богатых окладах, драгоценная церковная утварь, самые почитаемые иконы. Есть предположение, что в подклете собора захоронены дочери Ивана Грозного от Марии Темрюковны Черкасской. В этом же соборе Грозный венчался с Марфой Собакиной, которая вскоре умерла при странных обстоятельствах, потом – с Марией Нагой, последней из многочисленных жен Грозного. Можно сказать, что со смертью в Угличе ее сына Дмитрия на Руси началось Смутное время.

– Гибель здесь, в Александровой слободе, царевича Ивана – вот что стало причиной Смуты! – возразил Ниткину Пташников. – Ни слабохарактерный Федор, ни эпилептик Дмитрий не могли быть полноценными наследниками русского престола. Убив царевича Ивана, Грозный подписал смертный приговор своей династии.

Ниткин в сомнении покачал головой. И только тут я подумал, что рядом со мной сидит человек, всю жизнь проживший на том самом месте, где произошло это загадочное преступление, о котором зашла речь в пригородной электричке.

Воспользовавшись паузой в разговоре, я спросил Ниткина, что он думает о причинах этого убийства.

– Слишком мало сохранилось свидетельств, которые позволили бы сделать окончательный вывод, что случилось в тот злополучный день.

– Окладин убеждал нас, что объяснение характера и поступков Ивана Грозного надо искать в его душевной болезни, – не отставал я от Ниткина. – Вы согласны с этим утверждением?

– Ставить диагноз – дело медиков, а я к медицине никакого отношения не имею. Как, впрочем, и Михаил Николаевич.

Тогда я вспомнил утверждение нашего странного попутчика:

– А как вы смотрите на версию, что царевич Иван погиб в результате заговора?

Ниткин опять уклонился от прямого ответа:

– Здесь, в Александровой слободе, в то время все было возможно, даже заговор. Но определенно сказать нельзя. Вероятно, убийство царевича Ивана так и останется одной из неразгаданных тайн русской истории.

Я не мог смириться с этим бесстрастным выводом.

– Тебе по-прежнему не дают покоя лавры Шерлока Холмса? – вполголоса спросил меня Марк, догадавшись, о чем я подумал.

Это был запрещенный прием, удар ниже пояса – Марк помнил, как в школе я зачитывался приключениями знаменитого английского сыщика, как однажды в сочинении даже назвал его своим любимым героем, чем вызвал праведный гнев учительницы литературы.

Чтобы не вызвать новых насмешек Марка, я вынужден был прекратить «допрос» Ниткина, однако загадка убийства здесь, в Александровой слободе, царевича Ивана продолжала меня интересовать. Кто же все-таки прав? Чернобородый, объяснявший смерть царевича следствием раскрытого заговора? Ниткин, считающий, что подлинные причины этого преступления невозможно раскрыть? Пташников, который допускал возможность заговора, или, наконец, Окладин, твердо уверенный в том, что всему виной душевное заболевание Грозного?

Я еще раз пожалел, что среди нас нет Окладина – столкновение разных мнений и могло бы высечь искру, которая осветила бы темную тайну убийства царевича Ивана.

В это самое время Окладина вспомнил и краевед, который спросил Ниткина, что же конкретно заинтересовало историка в Троицком соборе.

– У Михаила Николаевича вызвало сомнение утверждение одного из современных историков, что Троицкий собор возведен еще в пятнадцатом веке, при Юрии Звенигородском – сыне Дмитрия Донского, что он построен вскоре после знаменитого Троицкого собора в Троице-Сергиевом монастыре теми же мастерами или, по крайней мере, по велению того же заказчика. Михаил Николаевич считает такую датировку несостоятельной, поскольку вся архитектура нашего собора и его декоративные элементы, по его мнению, свидетельствуют, что он был возведен после завершения строительства кремлевских соборов в Москве. Он твердо считает, что сооружение нашего собора было закончено в декабре 1513 года.

– Откуда вдруг такая точность? – удивился Пташников. – Строители оставили Михаилу Николаевичу сдаточную документацию?

В глазах Ниткина промелькнула улыбка.

– Вы почти угадали. В рукописном служебнике Троице-Сергиева монастыря, в так называемом Трефолое, он обратил внимание на приписку на полях о том, что «лета 7022 декабря в 11 день священна бысть церковь Покрова пресвятыя Богородицы в новом селе Александровском, тогда ж князь великий и во двор вшел». По нынешнему исчислению от Рождества Иисуса Христа это произошло в 1513 году. Церковью Покрова Богородицы наш собор назывался до середины семнадцатого века и только потом, когда здесь учредили монастырь, переименовали в Троицкий. Упоминаемый в приписке великий князь – московский князь Василий Третий, отец Ивана Грозного, который превратил Александрову слободу в свою охотничью усадьбу и затеял здесь большое строительство.

– Если верить этой приписке, то получается, Окладин прав? – вопросительно посмотрел Пташников на Ниткина.

– Возможно, в 1513 году Троицкий собор был только перестроен, о чем и осталась запись в Трефолое, автору которой было важно сообщить, когда Василий Третий обосновался в своих новых хоромах. Высказывалось предположение, что в перестройке собора участвовал знаменитый итальянский зодчий Алевиз Фрязин – создатель Архангельского собора Московского Кремля. Но Михаил Николаевич категорически отрицает это. Он доказывал мне, что Троицкий собор и та церковь, куда вчера ночью пытались проникнуть, построены почти одновременно в начале шестнадцатого века и чуть ли не одним и тем же русским мастером, который талантливо использовал опыт итальянских зодчих.

Меня опять кольнуло подозрение:

– Выходит, Михаил Николаевич интересовался церковью, в которой хранились Царские врата из Новгорода?

– Пожалуй, на эту церковь Михаил Николаевич обратил не меньше внимания, чем на Троицкий собор, – подумав, ответил мне Ниткин. – Все ее каменные орнаменты досконально изучил, в подклете каждый угол тщательно обследовал.

Я опять поймал на себе внимательный взгляд Марка. Похоже, он начал догадываться, в чем я подозреваю Окладина.

Но Пташникова волновало другое:

– Ладно – орнаменты, по ним можно определить мастера. Но что он искал в подклете?

– Еще в прошлом веке там обнаружили нацарапанный на стене рисунок какой-то церкви. Так вот, Михаил Николаевич доказывал мне, что этот рисунок сделан самим зодчим и изображает церковь, которую позднее он построил в Суздале.

– Кто же этот зодчий? – все больше увлекал краеведа рассказ Ниткина.

Тот развел руками:

– Пока он остается безымянным. Михаил Николаевич считает, что Василий Третий поручал этому зодчему строительство своих домовых церквей, самых важных храмов, в том числе и в Суздале, куда позднее князь сослал Соломонию Сабурову.

– А при чем тут Соломония?

– По предположению Окладина, этот безымянный зодчий работал в Суздале в те самые годы, когда там находилась в заключении Соломония Сабурова, там же, примерно в одно время с ней, он был и похоронен. Но вряд ли возможно теперь, спустя столетия, восстановить имя этого талантливого мастера…

Я не сомневался, что разговор о неизвестном зодчем был для Окладина только ширмой, за которой он пытался скрыть истинные мотивы своего интереса к церкви, куда пытался проникнуть чернобородый. Вряд ли случайно запись в Трефолое, которую зачитал нам Ниткин, Окладин обнаружил в том самом Троице-Сергиевом монастыре, гле, по словам Марка, месяц назад произошла та же странная история, что и здесь, в Александровском кремле.

Насторожил меня и случай с незащищенной диссертацией. Окладин представлялся мне очень благополучным, преуспевающим человеком, у которого не бывает неудач, все рассчитано наперед, – и вдруг такой удар. Может, от него просто откупились, потому он и не поднимает шума? Или никакого заимствования его работы вовсе не было, а Окладин сам использовал в своей диссертации чужие мысли, потому с такой легкостью и отказался от защиты?..

Как ни хотелось мне продолжить разговор об Окладине, я испугался, что это может вызвать подозрения. Опять вспомнив разговор в электричке и уже убедившись, что Ниткин питает к личности Грозного особый интерес, вызванный его ролью в судьбе Александровой слободы, я спросил, сохранились ли прижизненные портреты царя.

– Портретов в современном понимании тогда еще не существовало. Были так называемые парсуны, которые давали довольно условное изображение человека…

Ниткин достал из книжного шкафа толстый альбом в зеленом сафьяновом переплете, раскрыл его на нужной странице и протянул мне. Я с любопытством, вслух, прочитал от руки написанный на этой странице следующий текст:

– «Царь Иван образом нелепим, очи имея серы, нос протягновен, покляп. Возрастом велик бяше, сухо тело имея, плеши имея высоки, груди широки, мышцы толсты».

– Довольно-таки обстоятельный словесный портрет.

– Это из «Повести книги сея от прежних лет», созданной в самом начале семнадцатого века. Автором ее называют Катырева-Ростовского, – объяснил Марку Ниткин. – В этом альбоме я собрал все иллюстрации, так или иначе касающиеся Александровой слободы и Ивана Грозного, без которого историю Слободы невозможно представить.

– «Тело имеет полное силы и довольно толстое… Глаза у него постоянно бегают и наблюдают самым тщательным образом», – прочитал я еще одно описание Грозного, сделанное тоже его современником – германским послом в Москве Даниилом Принцем. Следом шло еще несколько подобных описаний. Нельзя было не согласиться с тем, что «словесные портреты» четырехсотлетней давности сделаны умело, во многом были похожи и давали о внешности Грозного довольно-таки четкое представление.

На следующей странице альбома была помещена копия немецкой гравюры с портрета Ивана Грозного в профиль; нос длинный, горбатый, взгляд острый, тяжелый, бровь властно надломлена. Длинные, будто у татарского хана усы, свисающая на вышитый узорами кафтан борода клином, из-под высокой шапки выбивается грива волос, в руке зажат царский жезл.

Марк и Пташников подвинулись ко мне, тоже рассматривая содержимое альбома.

Следующее прижизненное изображение Грозного: морщинистый лоб с высокими залысинами, спереди волосы редкие, короткие, сзади кудрявая грива, брови с резким изломом, нос длинный, пригнутый, нижняя губа брезгливо выпячена вперед, окладистая борода в завитках, глаза тяжелые, скорбные, с темными подглазинами.

Дальше шло еще несколько копий с иностранных гравюр. И почти каждый портрет Ниткин сопровождал коротким сообщением о его истории: при каких обстоятельствах появился, где находится в настоящее время. Так, показал фальшивый портрет Ивана Грозного, скопированный с портрета его отца Василия Третьего.

Портрет из «Титулярника» послужил основой для известной картины Васнецова: в богатом, расшитом золотом одеянии царь вполоборота стоит с посохом в руке на дворцовой лестнице и сверлит зрителя суровым, недоверчивым взглядом.

Здесь же Ниткин собрал репродукции с картин других русских художников, на которых был изображен Грозный. Была здесь и знаменитая картина Репина с обезумевшим от горя царем и смертельно раненым царевичем.

Меня не оставлял вопрос, что же предшествовало этой трагической сцене, какой разговор состоялся между отцом и сыном, что вызвало ярость Грозного?

Где-то я вычитал, что царевича Репин рисовал с писателя Гаршина, про которого говорили, что у него лицо человека, обреченного трагически погибнуть. И Гаршин действительно покончил жизнь самоубийством, бросившись в пролет лестничной клетки, сбылось роковое пророчество.

Так, может, здесь, в Александровском кремле, произошло убийство, написанное царевичу Ивану на роду?

Мое внимание привлекла к себе репродукция с картины Нестерова «Папский легат Поссевино перед Иваном IV». Опять пришел на память разговор в электричке, во время которого прозвучало имя этого человека – это он запустил версию, что ссора между отцом и сыном произошла из-за жены царевича Ивана.

Может, Поссевино был прав, и все другие версии, как они не занимательны, не имеют под собой никаких веских оснований?

В белом одеянии со спущенным капюшоном, смиренно сложив руки и опустив голову, иезуит стоял перед царским троном, в котором небрежно развалился Грозный. В позе его угадывалось недоверие, которое читалось и на лицах приближенных царя, столпившихся возле трона.

Спутники Поссевино испуганно жались в дальнем углу палат со сводчатым потолком. В руке Грозного – послание римского папы. Художник сумел точно изобразить реакцию царя – иезуиту не удалось добиться поставленных перед ним целей: убедить Грозного принять участие в крестовом походе против турок и перейти в католичество.

А может, царевич Иван был бы сговорчивей? Может, потому так настойчиво и распространял Поссевино версию о семейной сцене, что убийство царевича Ивана имело политическую окраску и папский легат некоторым образом сам был причастен к этому трагическому событию?

В этой необычной коллекции была и фотография известной скульптуры Антокольского, изобразившего царя сидящим в кресле, в монашеском одеянии, с книгой на коленях и четками в руке.

На последней странице альбома находилась фотография скульптурного изображения головы Ивана Грозного, созданного антропологом Герасимовым по черепу из гробницы в Архангельском соборе. Внизу – подпись: «Лицо царя некрасивое, асимметричное. Лоб низкий, нос тонкий, длинный, с небольшой горбинкой. Углы рта брезгливо опущены, нижняя губа сильно выпячена. Грудь поднята очень высоко».

Реконструкция не имела ничего общего ни с изображением Грозного на картине Репина, ни со скульптурой Антокольского, ни с портретом царя в «Титулярнике». Ближе всех, как ни странно, оказался фальшивый портрет с изображением Василия Третьего. Трудно сказать, что скрывалось за этим: или отец и сын были очень похожи друг на друга и Герасимов верно реконструировал портрет Грозного, или он тоже далек от подлинной внешности царя, что было вполне возможно. Как сообщил нам Ниткин, в царский гроб попала вода и кристаллы кальция значительно разрушили череп, не сохранились волосы.

Тем не менее, когда я еще раз перелистал альбом, образ грозного царя, при всех условностях, представился мне отчетливо и ярко, словно бы сложился в своеобразный фоторобот. В главном портреты не противоречили один другому – на всех был изображен человек властный, жестокий, способный на любое преступление и вместе с тем глубоко страдающий, многое переживший.

Однако самое тщательное изучение этих портретов не давало ответа на вопрос, каковы были мотивы преступления, совершенного в Александровой слободе 16 ноября 1581 года?