Читать книгу Психология социального отчуждения - Борис Николаевич Алмазов - Страница 9

Во-первых, это неспособность к отвлеченному мышлению, обозначаемая как умственная отсталость. В крайних вариантах она представляет собой врожденное слабоумие (олигофрению), где недоразвитый интеллект не позволяет человеку вступать с собой в коммуникацию (отсутствует самосознание) и формирование личности останавливается на стадии ролей-функций. Обучением и воспитанием таких детей занимается дефектология, а их социальным устройством – службы социальной защиты населения. Законодатель приравнивает таких людей к душевно больным (предки называли их сущеглупыми). Более легкие недостатки интеллекта выглядят как житейская глупость. П. Б. Ганнушкин использовал термин «конституционально глупые», отмечая, что «подобного рода люди иногда хорошо учатся (у них сплошь и рядом хорошая память), когда же они вступают в жизнь, когда им приходится применять знания к действительности, проявлять инициативу, – они оказываются совершенно бесплодными. Они «умеют держать себя в обществе», говорить о погоде, говорить шаблонные, банальные вещи, но не проявляют никакой оригинальности (отсюда выражение – салонное слабоумие). Они хорошо справляются с жизнью в определенных, узких, давно устоявшихся рамках домашнего обихода и материального благополучия. С другой стороны, сюда относятся и элементарно простые, примитивные люди, лишенные духовных запросов, но хорошо справляющиеся с несложными требованиями какого-нибудь ремесла; иногда без больших недоразумений работающие в торговле и даже в администрации»[18].

Во-вторых, заблуждающиеся люди, когда мысль сама по себе становится источником эмоциональных переживаний. В отличие от обычного склада психики, где мысль используется главным образом для обслуживания чувств и воли (обеспечивает достижение цели), воображение начинает отодвигать реальность из системы ценностных смыслов. В нормальном состоянии мечтательность как свойство характера не препятствует адаптации, придавая мироощущению лишь своеобразный колорит. Увлеченные натуры всегда идут на ощутимые жертвы в стремлениях, не приносящих реальных выгод и не понятных окружающим. Нарастающая чудаковатость создает известный барьер отчуждения между человеком и обществом, где мир впечатлений ценят больше, чем мир представлений. Если же к чувствам присоединяется и воля, мысль может стать источником целеполагания. Тогда речь идет о так называемой сверхценной идее.

«Вся личность согласуется со сверхценной идеей, отдавая ей добровольно всю имеющуюся у нее психическую энергию; личность растворяется в идее, отождествляется с ней, идея является ее ядром и вершиной. В отличие от комплекса (навязчивости), когда человек старается побыстрее отделаться от него, сверхценная идея собирает в наименьшей точке наибольшую силу. Все укладывается концентрически вокруг нее и направлено на нее. Все мысли с ней соотносятся. Она выбирает из имеющегося в ее распоряжении материала только те наблюдения и воспоминания, которые ей подходят и могут быть обращены в ее пользу, все же, что не имеет для нее цены или ей противоречит, исключается из сознания и не находит отзвука». В частности, продолжает Э. Кречмер, «в таких профессиях, как учитель, где обнаруживается резкий контраст между энергичным стремлением к высоким целям и недостатком внешнего признания, особенно легко развиваются параноические тенденции»[19].

Увлекающийся чересчур посвящает служению идее слишком много сил, но это работа над собой. В чем-то продуктивная. Как заметил З. Фрейд, творческая натура не нуждается в поощрении. Ее успех всегда случаен. Если на идею приходится спрос – чудак становится пророком, но чаще всего ему приходится утешать себя тем, что потомки окажутся более проницательными, нежели современники. В тех случаях, когда чувства, порождаемые мыслью, объединяются с волей, стремление воплотить идею в реальность делает человека одержимым. И чем энергичнее его усилия, тем больше у окружающих сомнений относительно источника такой спонтанности. Время от времени фанатичных нонконформистов, ярых реформаторов, убежденных ниспровергателей основ причисляли к выразителям неличностной воли. Предки склонялись к мнению о нечистой силе и изгоняли ее, как умели. Современники предпочитали объяснять такие формы дезадаптации патогенезом и применяли методы коррекции поведения, основанные на фармакологическом (а то и психохирургическом) вмешательстве. Но с течением времени общество все-таки решило, что, пока человек осознает мотивы своих поступков, его не следует считать ненормальным.

О помешательстве речь идет лишь в тех случаях, когда мышление отрывается от реальности и существует как наитие, откровение, игнорирующее жизненный опыт, но это тема отдельного изложения, которое увело бы нас слишком далеко в сторону.

В-третьих, и это главное для нас, иным может быть сам способ мыслить, что делает человека чужим в обыденной жизни, когда нет нужды привлекать дефектологов и психиатров, а достаточно сопоставить способ мироощущения в рамках обыденного здравого смысла и житейского опыта. Л. Леви-Брюль называл такое мышление «пра-логическим». «Деятельность людей с такой организацией мышления определяется сознанием, слишком малодифференцированным для того, чтобы можно было в нем самостоятельно рассматривать идеи или образы объектов независимо от чувств, эмоций и страстей, которые вызывают эти идеи и образы. То, что считается у нас собственно представлением, смешано у них с другими элементами эмоционального или волевого порядка, окрашено, пропитано ими, предполагая, таким образом, иную установку сознания в отношении представляемых объектов. Коллективные представления этих людей совершенно иные, нежели наши понятия. Они не являются продуктом интеллектуальной обработки в собственном значении этого слова… Сила коллективных представлений и существующих между ними ассоциаций столь велика, что самая впечатляющая очевидность совершенно бессильна против нее в то время, как взаимозависимость необычайных явлений служит объектом непоколебимой веры. В обществах, где преобладает первобытное мышление, оно непоколебимо для опыта»[20].

Зона умственной отсталости, пространство которой располагается между олигофренией и более или менее условными отклонениями от общепринятых стандартов, представляет собой своеобразную форму отставания в развитии, феномен которой определяется культурой и цивилизацией. Например, архаичный способ мышления в природосообразно устроенном обществе вполне адекватен, тогда как в наших условиях он если и приемлем, то в довольно узких рамках бытия, а в школе может обеспечить разве что посредственные оценки на невысоком уровне образования. Недаром социальные проблемы сосуществования народов с разным укладом жизни часто возникают именно в сфере обучения и воспитания подрастающего поколения.

По данным Всемирной организации здравоохранения ООН, 3 % детей рождаются умственно отсталыми, а 10 % должны быть отнесены к пограничной умственной отсталости, не препятствующей социальной адаптации, но создающей серьезные затруднения в учебе и овладении профессией.

Естественно, чем больше общество и государство озабочено умственным развитием населения, тем глубже его феноменология изучается научно, но не следует забывать, что мотивы политического, социального и административного свойства влияют на соответствующие оценки и классификации. В частности, в нашей стране роль и значение психологии, педагогики и клиники в оценке умственной слабости сильно зависели от позиции властей и политических режимов. Так, констатируя, что «торжество демократического принципа выдвигает вопрос образования на первый план среди принципов государственного устройства», реформаторы XIX века в России отмечали, что «у нас, где дело народного просвещения находилось в руках церкви, к нему относились подозрительно, как причине шатания веры. По выражению регламента духовной коллегии, «свободная мысль воню безбожия издает из себя»». Во всяком случае, к концу XIX века число неграмотных призывников на военную службу в России составляло 69 %, а во Франции – 4 %. И это несмотря на то, что после отмены крепостного права среди принципов народного образования (бесплатность, доступность, обязательность) третьему отдавали явное предпочтение и даже устанавливали своеобразную «школьную повинность» для крестьянских детей, которых родители отвлекали для домашних работ.

При советской власти в оценке отклонений умственного развития был сделан крен в сторону олигофрении, чему тоже были причины непсихологического свойства. Поначалу заботы об «умственно отсталых и морально дефективных» (по терминологии 20-х годов XX века) были возложены на Наркомат социального обеспечения в сотрудничестве с наркоматами просвещения и здравоохранения, но вскоре обнаружилось, что в столь сложном деле молодое государство еще не разбирается. Сферу социального обеспечения пришлось отдать политическому управлению, включившемуся в решение вопроса о государственном попечении подрастающего поколения, а у просвещения отобрать педологию в связи с разгулом педагогической дискриминации в отношении малоодаренных и плохо воспитанных детей. Медицина с ее традициями, неподвластными конъюнктуре текущей истории, казалась более надежной. Врача сделали ответственным за «медико-педагогическую» диагностику в комплектовании учреждений дефектологической ориентации. Естественно, процент олигофрении начал расти в статистике вариантов умственной отсталости, чему способствовал фактор административной зависимости врача от системы здравоохранения. Дело в том, что участковый врач обязан был иметь на учете определенное количество пациентов (норматив в те годы составлял около 600–700 человек). Для врача, обслуживающего взрослое население, ничего не стоило увеличить число вдвое, так как наркологией тоже занималась психиатрия. Но детский психоневролог попал в сложное положение. Дети психически болеют редко, и набрать их количество в соответствии с нормативом на своем участке невозможно. Нужно было либо увеличивать территорию обслуживания до неимоверных размеров, либо искать пациентов на стороне. В поисках рационального выхода из положения врачи взяли на диспансерный учет воспитанников вспомогательных школ. А дальше начал работать принцип любой формализованной системы – количество объектов стали подгонять под контрольные цифры. Постепенно общество и государство перестали принимать медико-педагогическую диагностику всерьез. Вечерние школы доучивали выпускников вспомогательных школ без особых проблем. Олигофренов стали даже призывать на военную службу. Потребовалось более полувека, пока ситуация не исчерпала себя социально, морально, политически и административно. Преодолев отчаянное сопротивление врачей, ни за что не желающих упускать диагностику умственной отсталости из своих рук, государство передало ответственность психологам (комиссия нынче называется психолого-медико-педагогической), понимая, что клинический подход не обеспечивает успеха социальной реабилитации в целом и должен занять свое скромное место в проблеме, решение которой гораздо больше зависит от правильной организации реабилитационного дела. Но и сегодня процесс размежевания сфер компетенции между смежниками и партнерами еще не завершен. Привычка мыслить и оперировать симптомами, а не критериями адаптации, сформировала ментальность, нацеленную на дефект, а не на сильные стороны психики, опираясь на которые можно преодолеть имеющиеся недостатки. С этим приходится считаться.

Но в любом случае примитивный склад ума влияет на мироощущение в целом.

Страх – постоянный спутник умственно отсталого человека. Как сформулировал В. Рожнов в главе «Психическая травма» своего руководства по психотерапии, «стресс от неопределенности и стресс от неупорядоченности», когда тягостная неуверенность, создаваемая «этим новым», которое «не вписывается в рамки знакомых форм поведения, может выступать как своеобразный травмирующий психологический фактор… У некоторых в быту, в повседневном режиме, в конкретной окружающей обстановке, а у других – в области идеологии, мировоззрения, этических норм, личностных индивидуальных отношений». С учетом советской лексики сказанное можно интерпретировать как установку на страхи, порождаемые необычной ситуацией (внешние, информационные) и опасением когнитивного диссонанса, когда новое противоречит ценностно-ролевому в личности, из-за чего к тому, что человек не верит среде, присоединяется неуверенность в самом себе.