Читать книгу Повесть об Апостолах, Понтии Пилате, и Симоне маге - Борис Романов - Страница 12

Прокуратор Марк Понтий Пилат жил постоянно в Кесарии, городе специально построенном Иродом Великим для римлян и прокуратора Иудеи на берегу Средиземного моря. В Иерусалиме претория прокуратора размещалась в Антониевой крепости, также построенной Иродом. Мрачная зубчатая Антониева башня возвышалась над городом, видная со всех сторон, и со всех сторон проклинаемая ежедневно иудеями. Крепость была не так великолепна как дворцы Кесарии, но вполне достойна могущественного римского прокуратора, ныне шестого по счету, назначенного четыре года назад всадника Понтия Пилата.

Через несколько дней после событий у Красных ворот храма и собрания синедриона прокуратор со свитой прибыл в Иерусалим. Его встречал помощник Афраний и днем они недолго беседовали вдвоем. В претории со вчерашнего дня готовились к большому приему, – гонцы из Кесарии прибыли ещё позавчера. А вчера и к нам пожаловал посыльный из претории и пригласил на прием, устраиваемый Понтием Пилатом по случаю дня рождения его римского покровителя, известного консула. То, что прокуратор пожелал отметить день рождения своего покровителя в Иерусалиме, означало, что будет сбор подарков и подношений со всех римских граждан Иерусалима, а также и с богатых иудеев, которые, конечно, не были приглашены, да и не пришли бы на день рождения известного всем ненавистника Иудеи и евреев, но задобрить его богатыми поднощениями были обязаны. Все это было известно заранее, и суммы подношений тоже были известны, и мой отец, Сидоний ещё вчера приготовил положенные его должности поборы, а теперь с утра обсуждал с матерью, что подарить лично Пилату и его жене Клавдии Прокуле, – это тоже подразумевалось в таких случаях.

Довольно накладны были подобные приемы для всех чиновников претории, и хорошо что римский всадник не любил Иерусалим, и предпочитал управлять Иудеей из Кесарии. Родители вспоминали предыдущего прокуратора Валерия Гракха, при котором поборы были гораздо меньше, и ворчали о том, что поборы ещё и увеличиваются каждый год, – с тех пор как великий наш Тиберий удалился из Рима на Капри и его жесткий контроль за своими наместниками в провинциях ослаб. На этот раз впервые и я должен был идти на прием в преторию, так сказал Сидоний. Это было интересно. Я спросил, можно ли взять с собой мою Летицию, но оказалось, что, хотя ее родители-эллины и были римскими гражданами, они не вошли в число приглашенных. «Таких козочек, как твоя Летиция, будет там предостаточно», – сказал Сидоний, и мать с укоризной посмотрела на него, но ничего не сказала. Принесла из своей комнаты красивый серебрянный бокал, черненый египетскими быками и орнаментом, и сказала, что это будет мой подарок Пилату, – от каждого приглашенного требовался подарок.

Так с бокалом в кармане своей празничной туники я и пошёл к Антониевой башне, а родители – с целой корзинкой подношений. Был уже вечер и все дороги нашего квартала, ведущие к претории, освещались в честь праздника факелами, которые держали через каждые сто локтей воины центуриона Марка, по прозвищу Крысобой. Сам он с тремя своими гвардейцами стоял у самых бронзовых ворот претории. Страшноватое, в шрамах, лицо его было как всегда невозмутимо, а холодные глаза ни на ком не останавливались, но видели все. Внутри претории несла службу в тот вечер центурия Лонгина, и мы быстро нашли его, но у него было тут столько хлопот, что задерживаться не стали и пошли прямо в большой зал, который я видел раньше только мельком и не в таком великолепии. Здесь уже было шумно и сбор гостей был в самом разгаре.

Среди массивных колонн из желтоватого нубийского мрамора по периметру зала стояли низкие широкие столы, многие прямо у прекрасных беломраморных статуй греческих и римских богов, лица которых были удачно раскрашены нежными красками, – казалось, что веселые боги вот-вот оживут и примут участие в застолье, им и двигаться не надо было, столы были под ними и рядом с ними, уже заставленные великолепными закусками, высокими золотыми, серебряными и хрустальными кувшинами с вином, хиосским и лесбосским, и фалернским, и другими; и запотевшими из глины и керамики с родниковой холодной водой. У всех столов в высоких больших вазах стояли цветы, привезенные специально из цветников Кесарии – в Иерусалиме таких не было.

Посередине зала было устроено три фонтана, которых раньше вроде не было, около них тоже стояли низкие столы и золоченые широкие тумбы и кресла. Над фонтанами у потолка висели огромные бронзовые кольца с прикрученными маслянными светильниками, – они ярко освещали весь зал, но ещё и по бокам колонн были факелы, и пламя их чуть дрожало. Пока мы разглядывали все это великолепие, к нам подошёл здешний помощник прокуратора Стаций Цивилис и радушно пригласил нас сначала в зал Тельца, где стоял как живой мощный, из черного металла египетский Апис с белой полосой по хребту, подаренный Пилату египетским наместником Тиберия. Здесь складывали гости свои подарки и отдавали казначеям положенные взносы. Они записали прямо на корзине наши имена, и поставили ее рядом с другими корзинами и коробами. Я вынул свой бокал и под одобрительным взглядом казначея положил его в корзину. Столь драгоценные формальности были выполнены, и любезный Стаций проводил нас к столу у широкой стены зала, между колоннами, под статую Гермеса-Меркурия с золоченными крылышками на ногах. Указав на бронзовый жезл-кадуцей, перевитый двумя золотыми змеями, – символ тайных знаний, – Стаций с улыбкой сказал: «Все начальники писарей рано или поздно начиают искать в книгах свой кадуцей, пусть сегодня он будет рядом с тобой, Сидоний.» Поблескивающий жезл нависал прямо над краем нашего стола и огонь двух факелов у колонн отражался в нем. Позже к нам за стол сел ещё начальник писарей Кесарийской претории Стернул, приехавший в город в свите прокуратора. Между тем зал был уже полон и только большая ниша перед статуей Юпитера была ещё пуста.

Но вот из-за нее появились наконец и Пилат со своей женой Прокулой. Пилат был явно в хорошем настроении и странно было видеть улыбку на его грубом и плотном лице. Они сразу привлекли всеобщее внимание: в зале зашумели, а из-за пурпурного занавеса в дальнем углу раздались звуки труб и барабанов, – начало торжественного марша самнитов, к знатному роду которых принадлежал Пилат. Клавдия, скромная и миловидная, но в изысканной желтой накидке и янтарном ожерелье из далекого северного моря села за стол, а римский всадник в синей тунике, перепоясанной широким пурпурным ремнем, постоял у всех на виду, приветственно подняв руку, – и хорошо же смотрелась эта пара перед мощным Юпитером-громовержцем, грозный лик которого был обращен прямо в зал. «Доволен так, что похоже побывал уже в зале Аписа с нашими коробами», – услышал я шепот из-за соседнего стола. Наверное так и было. Между тем прокуратор поднял руку в римском приветствии, и обратился к залу:

– Беру Юпитера в свидетели того, что мир, закон и процветание да будут в мире, в этих землях и в этом городе. Во славу Рима несем мы до краев земли честь и долг, закон и порядок. Именем благословенного цезаря нашего Тиберия правим мы народами и несем свет и славу Рима. Сегодня мы собрались здесь, чтобы пожелать одному из столпов цезаря и нашему покровителю и благодетелю Сеяну, известному вам, радости и процветания, и жизни, достойной римского консула. Я оценил вашу преданность и доброту, и Рим по достоинству оценит вас и ваши труды в этой дикой земле. Пусть римский орел всегда реет здесь, над этим городом. Мы своими трудами обустроили здесь его гнездо, и в иудейском храме он зорко смотрит за дикими детьми востока. Если слышит меня сейчас их суровый бог, пусть растолкует своим упрямым иудеям то, что я сказал сейчас. Радуйтесь, граждане Рима!

Под эти слова все мы подняли бокалы. Глаза разбегались, глядя на столы. Тут были и перепелки, специально откормленные в хозяйственном дворе претории кузнечиками и простоквашей, теперь они лоснились румяными бочками в винном соусе; и чуть поджаренные языки фламинго, и нежнейшее вареное в молоке мясо козлят, припудренное чем-то ароматным; и белая и красная рыба в креветочном соусе; и множество салатов и зелени; и фрукты, некоторые я не знал как и называются, завезенные из Египта. Пилат любил такие пиршества, как и всякий римский аристократ, и хотел напомнить всем римские застолья, – это ему удалось.

Мы с отцом пили фалернское, разбавляя его ключевой водой, а мать пила изредка нежный мульс, медовую настойку. «Тиния, – позвала ее Клавдия, неожиданно подошедшая из-за колонны, – пойдем, дорогая, поговорим, есть о чем. Мужчины нас извинят.» Она улыбнулась и увела мать куда-то в свои покои.

Отец говорил о своих служебных делах со Стернулом, а я разглядывал зал, поедая рыбу во вкусном соусе. Действительно, «козочек», как выразился Сидоний, здесь было немало, и не хуже Летиции. Вызывающий, хотя и негромкий пока женский смех то и дело раздавался в разных местах, а некоторые расхаживали по залу, ища себе развлечений и покровителей на сегодняшний вечер. Но втроем за столом мы оставались недолго. Вскоре к нам подсел Муций Фульвий, помощник Стернула, так он его представил:

– Познакомься, Сидоний, и ты, Рем. Он хочет расспросить вас об этой истории с Назарянином, которая снова началась у вас в Иерусалиме. Мы весной думали было, что все кончилось, а теперь доходят слухи, что ученики Его творят чудеса, так ли это? Наш Пилат две недели после той казни отплевывался в Кесарии и клялся Юпитером, что ещё припомнит евреям этого Ганоцри.

– Стоит ли, Стернул, влезать в столь запутанную историю? Все равно ничего тут толком не поймешь, тем более сегодня, в этом зале. Через пару месяцев я буду в Кесарии и расскажу тебе и Муцию обо всем… Ах вот что, – Муций специально для этого приехал с тобой, чтобы составить краткий отчет для консула? Лучше бы поговорить ему с Афранием, – он знает все по должности, а я – только из любопытства.

– Сидоний, дилетанты видят иногда больше профессионалов. Афраний – глаза и уши Пилата в Иерусалиме, и мы поговорим с ним завтра, но я уверен, что понимаешь ты в этой истории больше него. Потому что ты в этой истории свободен толковать все как видишь, а он печется только о безопасности наших римских интересов, и сами по себе этот Галилеянин и Его ученики Афрания не интересуют. А ты, я же знаю, мало того, что из галльских жрецов, так ещё и большой любитель всякой философии. Я уверен, что и наша уважаемая Прокула сейчас болтает с твоей Тинией не только о женских пустяках, но и об этом Праведнике. Всем известно, что она уговаривала Пилата пощадить этого иудея, и уговорила, – если бы соплеменники Его не предали, был бы жив сейчас Праведник. Так?

Отец ответил не сразу. Отпил из бокала, закусил, помолчал. Потом сказал:

– Стернул и Муций, чтобы вы сразу поняли до чего запутана эта история, и как круто она замешана на немыслимом, я начну с того, что ученики Иисуса Назорея утверждают, что Он жив и сейчас, что Он воскрес на третий день из мертвых и только недавно, через сорок дней после воскресения, ушёл к Своему Отцу на небеса. Он ещё и до казни называл Себя Сыном Божьим, а это по иудейским понятиям богохульство, у их единственного Ягве нет ни родственников, ни сыновей, – не то, что у наших богов. Стоит ли смущать государствееный ум нашего консула в Риме подобными фантазиями? То, что интересно галльскому философу, врядли интересно римскому консулу. Я расскажу тебе все подробности последних недель, ладно, но но не хочу забивать всем этим голову моему Реми, – лукавил отец, – Иди-ка, Рем, вон к тому столику, видишь там две козочки скучают и посматривают на тебя.