Читать книгу Николай Ежов и советские спецслужбы - Борис Соколов - Страница 6

29 июля 1936 года закрытое письмо «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока», проект которого подготовил Ежов, было разослано в партийные организации. Там утверждалось, что на основе «новых материалов», добытых НКВД в 1936 году, можно сделать вывод о планировании Каменевым и Зиновьевым покушения на Сталина, и что с 1932 года объединенный троцкистско-зиновьевский блок направлял эту террористическую деятельность[90]. Это предрешало смертный приговор всем фигурантам процесса.

С Ягодой отношения складывались напряжённые. Генрих Григорьевич, как профессионал своего дела, был не в восторге от вмешательства дилетанта Николая Ивановича в дела НКВД. Но от Ежова профессионализм и не требовался. Тем не менее они вместе готовят первый большой политический процесс в Москве, на котором в августе 36-го судят Каменева и Зиновьева. Но, когда дело дошло до суда, Ягода от процесса был отстранён. 18 августа 1936 года Каганович и Ежов направили отдыхающему в Сочи Сталину предложения по освещению в прессе «контрреволюционно-троцкистской зиновьевской террористической группы»: «В «Правде» и «Известиях» печатаются ежедневно отчёты о процессе размером до половины полосы. Обвинительное заключение и речь прокурора печатаются полностью. Все отчёты рассылаются через ТАСС, имеющий для этого необходимый аппарат. Помимо этого, в газетах печатаются статьи и отклики по ходу процесса (резолюции и т. п.). Весь материал проходит в печать с визой т.т. Стецкого, Таля, Мехлиса, Вышинского и Агранова. Общее наблюдение возлагается на тов. Ежова.

Из представителей печати на процесс допускаются: а) редактора крупнейших центральных газет, корреспонденты «Правды» и «Известий»; б) работники ИККИ (Исполкома Коминтерна. – Б.С.) и корреспонденты для обслуживания иностранных коммунистических работников печати; в) корреспонденты иностранной буржуазной печати.

Просятся некоторые посольства. Считаем возможным выдать билеты лишь для послов – персонально»[91].

Вождь эти предложения одобрил. Это значило, что песенка Ягоды спета. Он ещё занимал кабинет в Наркомате внутренних дел, но от контроля над ходом следствия и суда по делу Зиновьева, Каменева и их товарищей уже был отстранён.

Фактически Ежов уже исполнял функции главы карательного ведомства. Он и Каганович ежедневно информировали Сталина о ходе процесса. Судя по черновикам шифрограмм, готовил тексты Ежов, а затем их редактировал Каганович.

19 августа Николай Иванович и Лазарь Моисеевич сообщали: «Зиновьев заявил, что он целиком подтверждает показания Бакаева о том, что последний докладывал Зиновьеву о подготовке террористического акта над Кировым и, в частности, о непосредственном исполнителе Николаеве. Кроме того, дополнительно Зиновьев сообщил, что в день убийства Кирова член Ленинградского центра Мандельштам выехал лично к Зиновьеву для доклада. Мандельштам доложил Зиновьеву все обстоятельства убийства Кирова.

Каменев просит допросить свидетеля Яковлева, только после его, Каменева, опроса…

После оглашения обвинительного заключения все подсудимые опрошены, признают ли себя виновными – все ответили: «Да, признаю».

Оговорки сделали трое:

А) Смирнов заявил: входил в состав объединённого центра; знал, что центр организован с террористическими целями; получил лично директиву от Троцкого о переходе к террору. Однако, сам лично в подготовке террористических актов участия не принимал.

Б) Гольдман заявил, что признаёт себя виновным. Подтвердил получение письменного циркуляра Троцкого о переходе к террору и о том, что эту директиву передал центру и, в частности, Смирнову. В то же время оговаривает, что личного участия в подготовке террористических актов не принимал.

В) Тер-Ваганян признал себя виновным только в пределах данных ему показаний (входил в состав террористического центра и др., согласно его показаниям в протоколе).

На иностранных корреспондентов признание всех подсудимых в своей виновности произвело ошеломляющее впечатление.

После перерыва начался допрос Мрачковского. Держится спокойно. Все показания подтвердил. И уточнил. Совершенно угробил Смирнова. Смирнов вынужден под давлением показаний и прокурора подтвердить в основном показания Мрачковского. Даже хорошо, что он немного фрондирует. Попал благодаря этому в глупое положение. Все подсудимые набрасываются на Смирнова»[92].

Незапланированные отклонения подсудимых от первоначального сценария процесса были Сталину только на руку. Наивные попытки Смирнова, Гольдмана и Тер-Ваганяна отрицать непосредственное участие в подготовке убийства Кирова ещё больше убеждали публику, что идёт самый настоящий суд, где преступники стараются, признавшись в меньших грехах, уйти от главного, наиболее тяжкого обвинения, которое безусловно грозит смертной казнью. Основная же масса подсудимых с готовностью заклевала «фрондёров», пытаясь «примерным поведением» в глазах прокурора и следствия купить себе жизнь.

В тот же день Сталин получил письмо Радека, чьё имя уже прозвучало на процессе. Карл Бернгардович понимал, что следующей жертвой будет он, и спешил «отмежеваться» и предложить свои услуги по разоблачению своих вчерашних товарищей. Иосиф Виссарионович с удовлетворением писал Кагановичу и Ежову: «Читал письмо Радека на моё имя в связи с процессом троцкистов. Хотя письмо не очень убедительное, предлагаю всё же снять пока вопрос об аресте Радека и дать ему напечатать в «Известиях» статью за своей подписью против Троцкого. Статью придётся предварительно просмотреть»[93].

В ночь с 19-го на 20-е Каганович и Ежов информировали Сталина о том, что происходило на суде: «В утреннем и вечернем заседаниях допрошены: Мрачковский, Евдокимов[94], Дрейцер, Рейнгольд, Бакаев и Каменев. Наиболее характерным из их допросов является следующее.

Мрачковский целиком подтвердил всю фактическую сторону своих показаний на предварительном следствии и уточнил эти показания. Особенно убедительны показания в отношении роли Троцкого и Смирнова…

Евдокимов полностью подтвердил показания на предварительном следствии и дополнил рядом важных деталей. Наиболее убедительны в его показаниях подробности убийства Кирова по прямому поручению Троцкого, Зиновьева, Каменева, его – Евдокимова и др.

Дрейцен подтвердил все показания… Особо остановился на роли Троцкого, Смирнова и Мрачковского. В отношении их дал подробнейшие показания. Особенно нападал на Смирнова за попытку последнего замазать свою роль в организации террора.

Рейнгольд целиком подтвердил… показания и уточнил их… Наиболее характерным в его показаниях является: подробное изложение двух вариантов плана захвата власти (двурушничество, террор, военный заговор); подробное сообщение о связи с правыми и о существовании у правых террористических групп (Слепков, Эйсмонт), о которых знали Рыков, Томский и Бухарин; сообщение о существовании запасного центра в составе Радека, Сокольникова, Серебрякова и Пятакова; сообщение о плане уничтожения следов преступления путём истребления как чекистов, знающих что-либо о преступлении, так и своих террористов; сообщение о воровстве государственных средств на нужды организации…

Бакаев целиком подтвердил показания… Очень подробно и убедительно рассказал об убийстве Кирова и подготовке убийства Сталина в Москве. Особо настаивал на прямой причастности к этому делу Троцкого, Зиновьева, Каменева, Евдокимова. Немного приуменьшал свою роль. Обижался, что они раньше ему не всё говорили.

Пикель целиком подтвердил показания на предварительном следствии. В основном повторял показания Рейнгольда. Особое внимание уделял самоубийству Богдана, заявив, что фактически они убили Богдана, что покончил самоубийством по настоянию Бакаева. Накануне самоубийства Богдана Бакаев просидел у него всю ночь и заявил ему, что надо либо утром покончить самоубийством самому, либо они его уничтожат сами. Богдан избрал первое предложение Бакаева.

Особо отмечаем на процессе поведение следующих подсудимых.

Смирнов занял линию, будто бы он, являясь членом троцкистско-зиновьевского центра и зная о террористических установках, сам не участвовал в практической деятельности организации, не участвовал в подготовке террористических актов и не разделял установок Троцкого – Седова.

Перекрёстными допросами всех подсудимых Смирнов тут же неоднократно уличается во лжи. Под давлением показаний других подсудимых, Смирнов на вечернем заседании вынужден был признать ряд уличающих его фактов и стал менее активен.

Каменев при передопросах прокурора о правильности фактов, излагаемых подсудимыми, подавляющее большинство их подтверждает. В сравнении с Зиновьевым держится более вызывающе. Пытается рисоваться.

Некоторые подсудимые, и в особенности Рейнгольд, говорили о связях с правыми, называя фамилии Рыкова, Томского, Бухарина, Угланова. Рейнгольд, в частности, показал, что Рыков, Томский, Бухарин знали о существовании террористической группы правых. Это произвело особое впечатление на инкоров. Все инкоры в своих телеграммах специально на этом останавливались, называя это особенно сенсационным показанием.

Мы полагаем, что в наших газетах при опубликовании отчёта о показаниях Рейнгольда не вычёркивать имён правых.

Многие подсудимые называли запасной центр в составе Радека, Сокольникова, Пятакова, Серебрякова, называя их убеждёнными сторонниками троцкистско-зиновьевского блока. Все инкоры в своих телеграммах набросились на эти показания, как на сенсацию и передают в свою печать. Мы полагаем при публикации отчёта в нашей печати эти имена также не вычёркивать»[95].

Ежов предлагал подробнее сказать о реакции иностранных корреспондентов на процесс, но Каганович вычеркнул следующие строки: «На всех без исключения инкоров процесс произвёл ошеломляющее впечатление. По сообщению Таля, Астахова и чекистов, инкоры не сомневаются в виновности всех подсудимых и, в частности, Троцкого, Зиновьева, Каменева»[96]. Процесс всё-таки в первую очередь предназначался для внутреннего потребления и слишком много внимания уделять иностранцам, по мнению Лазаря Моисеевича, не стоило. Хотя в Европе, по замыслу Сталина, процесс тоже должен был вызвать резонанс, но главным образом в местных компартиях, где надо было окончательно разгромить сторонников Троцкого.

Насчёт корреспондентов Николай Иванович, как выяснилось впоследствии, слегка преувеличил. Большинство «буржуазных газет» после процесса выражало сильные сомнения в том, что «террористический» заговор Троцкого, Каменева и Зиновьева существовал в действительности. А на последовавшее вскоре требование Советского правительства к правительству Норвегии лишить Троцкого права убежища Осло ответило решительным отказом.

В защиту подсудимых, хотя и очень осторожно, выступил Второй интернационал. Его лидеры Фридрих Адлер и Де Брукер вместе с лидерами Международной федерации профсоюзов Ситрином и Лилиенвельсом 22 августа прислали телеграмму председателю Совнаркома Молотову: «Мы сожалеем, что в момент, когда мировой рабочий класс объединён в своих чувствах солидарности с испанскими рабочими в их защите демократической республики, в Москве начался крупный политический процесс. Несмотря на то, что обвиняемые в этом процессе – Зиновьев и его товарищи – всегда были заклятыми врагами Социалистического Рабочего Интернационала и Международной Федерации Профсоюзов, мы не можем воздержаться от просьбы, чтобы обвиняемым были обеспечены все судебные гарантии, чтобы им было разрешено иметь защитников, совершенно независимых от правительства, чтобы им не были вынесены смертные приговоры и чтобы, во всяком случае, не применялись какие-либо процедуры, исключающие возможность апелляции»[97].

Европейские социалисты были большими чудаками. Их воображение не могло угнаться за темпами развития «реального социализма» в Советском Союзе. Лидеры Второго интернационала не знали, что независимых от государства адвокатов здесь не осталось. А чтобы не мешать Вышинскому вести главную роль, подсудимые от адвокатов дружно отказались. Да и приговор был предрешён не то что задолго до начала процесса – ещё до ареста.

Хотя телеграмма была адресована Молотову, Вячеслав Михайлович прочёл её уже с резолюцией Иосифа Виссарионовича. Каганович и Чубарь сразу же отправили послание Сталину в Сочи, предложив не отвечать. На послание «социал-предателей» вождь отреагировал резко: «Согласен с тем, чтобы не отвечать Второму интернационалу, но думаю, что надо опубликовать телеграмму Второго Интернационала, сказав в печати, что СНК не считает нужным отвечать, так как приговор – дело Верховного суда, и там же высмеять и заклеймить в печати подписавших телеграмму мерзавцев, как защитников банды убийц, агентов Гестапо – Троцкого, Зиновьева, Каменева, заклятых врагов рабочего класса»[98].

Приговор по делу «троцкистско-зиновьевской организации», предусматривающий расстрел всех 16 подсудимых, был послан Кагановичем, Орджоникидзе, Ворошиловым, Чубарём и Ежовым на предварительное одобрение Сталина. 23 августа вечером вождь прислал ответ: «…Проект приговора по существу правилен, но нуждается в стилистической отшлифовке… Нужно упомянуть в приговоре в отдельном абзаце, что Троцкий и Седов подлежат привлечению к суду, или находятся под судом, или что-либо другое в этом роде. Это имеет большое значение для Европы, как для буржуа, так и для рабочих. Умолчать о Троцком и Седове в приговоре никак нельзя, ибо такое умолчание будет понято таким образом, что прокурор хочет привлечь этих господ, и суд будто бы не согласен с прокурором… Надо бы вычеркнуть заключительные слова «приговор окончательный и обжалованью не подлежит». Эти слова лишние и производят плохое впечатление. Допускать обжалование не следует, но писать об этом в приговоре не умно… Звание Ульриха и членов (Военной коллегии Верховного суда. – Б.С.) нужно воспроизвести полностью, а насчёт Ульриха надо сказать, что он председательствующий не какого-либо неизвестного учреждения, а Военколлегии Верхсуда»[99].

Сталина не удовлетворило освещение процесса Зиновьева и Каменева в советской прессе. 6 сентября 1936 года он писал Кагановичу и вернувшемуся из отпуска Молотову: «Правда» в своих статьях о процессе зиновьевцев и троцкистов провалилась с треском. Ни одной статьи, марксистски объясняющей процесс падения этих мерзавцев, их социально-политическое лицо, их подлинную платформу – не дала «Правда». Она всё свела к личному моменту, к тому, что есть люди злые, желающие захватить власть, и люди добрые, стоящие у власти, и этой мелкотравчатой мешаниной кормила публику.

Надо было сказать в статьях, что борьба против Сталина, Ворошилова, Молотова, Жданова, Косиора и других есть борьба против Советов, борьба против коллективизации, против индустриализации, борьба, стало быть, за восстановление капитализма в городах и деревнях СССР. Ибо Сталин и другие руководители не есть изолированные лица, – а олицетворение всех побед социализма в СССР, олицетворение коллективизации, индустриализации, подъёма культуры в СССР, стало быть, олицетворение усилий рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции за разгром капитализма и торжество социализма.

Надо было сказать, что кто борется против руководителей партии и правительства в СССР, тот стоит за разгром социализма и восстановление капитализма.

Надо было сказать, что разговоры об отсутствии платформы у зиновьевцев и троцкистов – есть обман со стороны этих мерзавцев и самообман наших товарищей. Платформа была у этих мерзавцев. Суть их платформы – разгром социализма в СССР и восстановление капитализма. Говорить этим мерзавцам о такой платформе было невозможно. Отсюда их версия об отсутствии платформы, принятая нашими головотяпами на веру.

Надо было, наконец, сказать, что падение этих мерзавцев до положения белогвардейцев и фашистов логически вытекает из их грехопадения, как оппозиционеров в прошлом.

Ленин ещё на X съезде партии говорил, что фракция или фракции, если они в своей борьбе против партии будут настаивать на своих ошибках, обязательно должны докатиться при советском строе до белогвардейщины, до защиты капитализма, до борьбы против Советов, обязательно должны слиться с врагами Советской власти. Это положение Ленина получило теперь блестящее подтверждение. Но оно, к сожалению, не использовано «Правдой».

Вот в каком духе и в каком направлении надо было вести агитацию в печати. Всё это, к сожалению, упущено»[100].

Также и вопрос об отклонении просьбы приговорённых к высшей мере наказания о помиловании (а о снисхождении просили все подсудимые, кроме Гольдмана) решал Сталин. Поздно вечером 24 августа он одобрил предложение Кагановича, Орджоникидзе, Ворошилова и Ежова «отклонить ходатайство и приговор привести в исполнение сегодня ночью»[101].

Иосиф Виссарионович не желал, чтобы процессы над оппозиционерами воспринимались как результат банальной личной борьбы за власть. Ему требовалось представить свои разногласия с Троцким и Зиновьевым, Рыковым и Бухариным как принципиальную идейно-политическую борьбу за то, каким путём пойдёт дальше Советский Союз и мировая революция. Среди «головотяпов» подразумевалась не столько редакция «Правды», сколько главным образом Ягода, которого Сталин решил в самое ближайшее время заменить на Ежова. Теперь в политических процессах непременным правилом стало обвинение бывших оппозиционеров в связях с фашистами и намерениях реставрировать капитализм в СССР.

Падение Ягоды оказалось непосредственно связано с первым большим московским процессом в августе 1936 года, когда по обвинению в убийстве Кирова и намерении совершить государственный переворот вторично судили Зиновьева, Каменева и ряд их соратников. В подготовке этого процесса главную роль уже фактически играл Ежов.

22 августа 1936 года, предчувствуя неизбежный арест после того, как его имя было упомянуто на процессе Каменева и Зиновьева, застрелился один из ближайших соратников Бухарина Михаил Томский, бывший глава советских профсоюзов, работавший перед смертью директором Объединённого государственного издательства. Вечером Каганович, Ежов и Орджоникидзе сообщили об этом Сталину в Сочи специальной шифровкой: «Сегодня утром застрелился Томский. Оставил письмо на Ваше имя, в котором пытается доказать свою невиновность. Вчера же на собрании ОГИЗа в своей речи Томский признал ряд встреч с Зиновьевым и Каменевым, своё недовольство и своё брюзжание. У нас нет никаких сомнений, что Томский, так же как и Ломинадзе, зная, что теперь уже не скрыть своей связи с зиновьевско-троцкистской бандой, решил спрятать концы в воду путём самоубийства (а ведь Орджоникидзе был другом Ломинадзе, память которого теперь предал. – Б.С.).

Думаем:

Похоронить там же, в Болшеве.

Дать завтра в газету следующее известие: «ЦК ВКП(б) извещает о том, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами, 22-го августа на своей даче в Болшеве покончил жизнь самоубийством».

Просим сообщить Ваши указания»[102].

Сталин одобрил текст сообщения для печати. В тот момент он ещё не знал, что самоубийство Томского положит начало интриге, окончившейся смещением Ягоды и назначением Ежова на пост наркома внутренних дел. Тут сыграло свою роль предсмертное письмо Михаила Петровича, где он просил: «Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба – не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ними не входил, никаких заговоров против правительства я не делал… Не верь клевете и болтовне перепуганных людей… Не забудьте о моей семье…» А в постскриптуме писал: «Вспомни наш разговор в 1928 году ночью. Не принимай всерьёз того, что я тогда сболтнул – я глубоко в этом раскаивался всегда. Но переубедить тебя не мог, ибо ведь ты бы мне не поверил. Если ты захочешь знать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 года – спроси мою жену лично, только тогда она их назовёт»[103].

Это письмо нашли на столе в дачном кабинете Томского. О семье Михаила Петровича Сталин не забыл. Старшие сыновья Томского Михаил и Виктор были расстреляны. Младший сын Юрий и жена Мария Ивановна получили по 10 лет лагерей. Мария Ивановна умерла в ссылке в Сибири в 1956 году. До реабилитации дожил только Юрий Михайлович.

Разговор, на который ссылался Михаил Петрович, происходил на даче Сталина в Сочи после обильного застолья. Юрий Михайлович Томский вспоминал: «Был чей-то день рожденья. Мама со Сталиным готовили шашлык. Сталин сам жарил его на угольях. Потом пели русские и революционные песни и ходили гулять к морю». В тот роковой майский вечер все много выпили, и особенно Томский. И спьяна сказал Кобе много лишнего[104]. 1 октября 1936 года Ежову докладывали: «Никем иным, как ближайшим доверенным людям и помощникам Н. Бухарина и М. Томского – А. Слепковым, Д. Марецким и Л. Гинзбургом, распространялся ещё осенью 1928 года белогвардейский рассказ о том, что «мирный» Томский, доведённый, якобы, до отчаяния тов. Сталиным, угрожал ему пулями…» Бухарин же в своём заявлении на пленуме ЦК 7 декабря 36-го, оправдываясь, почему не сообщил Сталину о «террористических намерениях» Томского, утверждал: «Во время встречи Томский был в абсолютно невменяемом состоянии. Сообщать Сталину дополнительно о том, что Томский говорил тому же Сталину, было бы по меньшей мере странно. Я не придал значения угрозе Томского. Но, по-видимому, и сам т. Сталин не придал ей значения большего, чем пьяной выходке»[105].

Тут Николай Иванович ошибался. Иосиф Виссарионович ничего не забывал и ко всему прислушивался. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Сталин поверил, что оппозиционеры хотят его смерти. С этого момента троцкисты и бухаринцы были обречены на физическое уничтожение.

Томский понимал, что слов о пулях Коба не простит. И поспешил добровольно уйти из жизни, когда понял, что вслед за Каменевым и Зиновьевым настала его с Бухариным и Рыковым очередь.

А сведения, содержавшиеся в постскриптуме предсмертного письма Томского, Сталин использовал на полную катушку. Существует версия, что Ежов направил к вдове Томского Марии Ивановне начальника секретно-политического отдела НКВД Г.А. Молчанова. Но Молчанову она отказалась назвать людей, упомянутых в постскриптуме. Тогда с Марией Ивановной встретился Ежов. Младший сын Томского Юрий уже в 1988 году вспоминал: «В ночь на 23 августа на дачу в Болшево приехал Ежов. Он долго беседовал с матерью и сказал ей, что захоронение предполагается у Кремлёвской стены. Утром 23 августа матери передали по телефону, что захоронение произойдёт на кладбище Новодевичьего монастыря. Через некоторое время было сообщено, что захоронение будет произведено временно на Болшевском кладбище. Тело отца было забальзамировано. В день похорон у дачи скопилось очень много народу. Срочно кем-то было принято решение о захоронении Томского на территории дачи. Позже его тело ночью было вырыто. Имеется ли где-нибудь его захоронение, мне узнать не удалось».

Этот рассказ выглядит красивой легендой о том, как статус покойника в течение суток стремительно понижался – от Кремлёвской стены до безымянного захоронения неведомо где. Но Ежов никак не мог обещать вдове торжественные похороны на Красной площади – для опального директора ОГИЗа даже в случае естественной смерти, а не самоубийства, это было явно не по чину. Тем более Ежов прекрасно знал решение Политбюро. Может быть, и насчёт встречи матери с Ежовым память подвела Юрия Михайловича? Ведь сохранилось письмо Марии Ивановны Ежову, датированное 27 октября 1936 года: «Дорогой Николай Иванович!

Прошу Вас оказать мне содействие устроиться на работу. Работа необходима во всех отношениях. Порою я дохожу до сумасшествия и оставаться дальше изолированной от жизни – невыносимо.

Я много работала в общественном питании, была членом Президиума Комитета общественного питания, работала и на административно-хозяйственной работе. Работать я умею. Сейчас у меня болят глаза (лопнули сосуды в обоих зрачках), читать и писать могу только непродолжительное время. Возможно, пройдёт.

В ОГИЗе остались М.П. партбилет, профсоюзная книжка, страховая книжка, облигации для обмена, разрешение на отпуск и портфели. Перечисленные мною документы М.П. всегда держал в учреждении, чтобы аккуратно платить членские взносы – прямо с получки. Остались также вещи, принадлежащие общественной организации жён, в которой я работала, а именно: все статьи, написанные жёнами строителей и сданные мне для подготовки к печати. Готовые детские платья, сшитые жёнами, абажуры для общежития строительных рабочих и мануфактура. Всё это я должна сдать по назначению.

Я изложила секретарю и просила приготовить все перечисленные вещи, но он сказал: не знает, где вещи, их здесь нет. Я подумала, что вещи убрали по распоряжению товарища Брона. Я позвонила ему и спросила, как всё это получить. Также просила выдать окончательный расчёт и за отпуск и спросила, не остались ли в ОГИЗе небольшие деньги М.П., так как он у меня брал для охоты, но поехать ему не удалось, я и думала, что деньги остались там. (Деньги он взял и собирался ехать недели за 3 до катастрофы.) Т. Брон переспросил: были деньги у М.П.? Я повторила ему, что они могли остаться там, так как М.П. собирался ехать прямо из ОГИЗа после работы.

Т. Брон говорил как-то неясно, и от этой неясности у меня создалось впечатление, может быть М.П. получил на отпуск из лечебного фонда ЦК партии или СНК, в последние дни был очень расстроен и забыл сказать мне. Так я сказала т. Брону. Он ответил: «Хорошо, я выясню и вам позвоню».

Деньги, которые М.П. получал из лечебного фонда в прошлом, я точно не знаю, из ЦК или СНК. И это было его фонд для отпуска и расходов по охоте. Для охоты он брал у меня только тогда, когда у него денег уже не было, так было и последний раз.

Жалованье своё М.П. никогда сам не получал. Получали секретари – платили членские взносы и другие общественные расходы, а остальные клали в портфель и звонили мне по телефону, чтобы я взяла деньги. Кажется, 2 последние получки я получила прямо в ОГИЗе, так как находилась там в связи с общественной работой. Жалованье я целиком тратила, и М.П. никогда в жизни не спрашивал, как я трачу.

После этого разговора мне прислали последний расчёт за 2 недели отпуска и облигации. Мне показалось как-то обидно, и я позвонила т. Брону и сказала: выплату за 2 недели считаю неправильной, так как имеется формально утверждённый отпуск ЦК партии на 1,5 месяца, т. Брону это известно. Он спросил, чтобы я точно сказала, сколько денег было у М.П., ему это важно знать. Опять я ему повторила, личных могло быть немного, а если М.П. получил на отпуск, то ему легко узнать в ЦК партии или СНК.

С тех пор прошло много времени. Деньги, которые М.П. брал у меня, оказались в его кошельке дома. Вчера, 26-го, я позвонила и спросила, когда можно получить всё из ОГИЗа, также об отпускных и о деньгах, о каких он хотел выяснить. Он отвечает: «Да, выясняю, а где, я Вам не скажу».

«Да что же так долго выясняете, дело минуты ведь». Я решила сама позвонить и узнать. И тут же позвонила т. Сулимову (председателю Совнаркома РСФСР; его расстреляют в ноябре 37-го. – Б.С.), но секретарь, к счастью, ответил, тов. Сулимов заседает, а то было бы стыдно.

Вскоре позвонил т. Брон сам и сказал, чтобы я звонила к Вам, Николай Иванович. Только тогда я узнала, что при вскрытии шкафа т. Брона не было и денег не было. Почему он спрашивал меня так, понять мне невозможно, ведь несколько раз спрашивал.

Ваш секретарь сказал, чтобы я Вам об этом написала. Извиняюсь, что длинно, но короче трудно написать.

С приветом М. Томская»[106].

Из письма вдовы Томский предстаёт человеком скромным, на себя почти ничего из жалованья не тративший и имевший лишь одну слабость – охоту. Чувствуется, что иных доходов, кроме зарплаты директора ОГИЗа, Михаил Петрович не имел, и сбережений семье не оставил, так что безработной вдове его неизрасходованные отпускные были бы ощутимым подспорьем.

9 сентября 1936 года Ежов направил Сталину письмо о своей встрече с вдовой Томского: «Дорогой т. Сталин!

В конце процесса троцкистов т.т. Каганович и Серго предложили мне выехать в Сочи и проинформировать Вас о делах с троцкистами с тем, чтобы получить ряд указаний. На днях т. Каганович мне сообщил, что поездка отпадает и посоветовал проинформировать Вас по некоторым делам письменно.

Ограничиваюсь пока делами следствия.

1. О самоубийстве Томского. После известия о самоубийстве Томского на совещании в ПБ было решено послать меня на дачу Томского в Болшево. До этого там были чекисты и в частности Молчанов, который изъял и представил в ЦК посланное Вам предсмертное заявление Томского.

Мне было поручено объявить семье об установленном нами порядке похорон и, если жена Томского захочет сообщить мне какие-либо дополнения к заявлению Томского, ее выслушать.

После выполнения всех поручений я имел личную беседу с женой Томского. Из беседы выяснилось следующее:

А). Прежде всего крайне странное впечатление производит вся обстановка самоубийства. Оказывается Томский говорил с женой о самоубийстве еще с вечера. Говорил долго, как бы убеждая ее в необходимости с этим примириться. Писал предсмертное заявление, видимо, тоже в присутствии жены. Во всяком случае приписка Томского в конце заявления о том, что он поручает своей жене сообщить Вам лично фамилию товарища, который играл роль в выступлении правых, предполагает, что жена не только знала, но и согласилась на самоубийство Томского. Я попытался выяснить, был ли накануне самоубийства вечером или в день самоубийства утром кто-либо из посторонних. Был его близкий друг и товарищ некий Боровский. Он, видимо, тоже знал о замыслах Томского. Таким образом получается впечатление какого-то сговора. Во всяком случае, никто Томскому не попытался помешать. Если было бы такое желание, то, зная заранее о намерениях Томского, они бы за ним следили. Меж тем Томский спокойно взял оружие, пошел утром один гулять и в дальнем углу парка застрелился.

Очень странная обстановка.

Б). Как Вы помните, в конце заявления Томский через свою жену хотел сообщить Вам фамилию товарища, игравшего роль в выступлении правых. В дальнейшей беседе Томская мне жаловалась на Молчанова за то, что он усиленно ее допрашивал и настаивал на сообщении фамилии упомянутого в заявлении товарища. Молчанову назвать фамилию она отказалась, заявив, что сообщит ее только лично Вам. Ввиду продолжавшихся настойчивых допросов Молчанова она будто ограничилась заявлением, что это не член Политбюро.

Мне она назвала фамилию Ягоды. По ее сообщению, Томский просил передать Вам о том, что т. Ягода играл активную роль в руководящей тройке правых и регулярно поставлял им материалы о положении в ЦК. Все это относится к годам их активной фракционной драки против ЦК.

Это сообщение Томской странным образом совпало с предположениями самого Ягоды. Еще до моего посещения семьи Томского Ягода в разговоре с Аграновым (после прочтения в ПБ привезенного Молчановым заявления) высказал предположение, что Томский назвал его фамилию. Мотивировал он свое предположение тем, что несколько раз бывал у Томского.

Что это, контрреволюционный пинок Томского из могилы или подлинный факт, – не знаю.

Лично думаю, что Томский выбрал своеобразный способ мести, рассчитывая на его правдоподобность. Мертвые-де не лгут.

Обо всем этом я сообщил т.т. Кагановичу и Серго, которые дожидались моего возвращения в здании ЦК. Больше никому не говорил. Они предложили мне сообщить этот факт Вам письмом.

2. О правых. В свете последних показаний арестованных роль правых выглядит по-иному. Ознакомившись с материалами прошлых расследований о правых (Угланов, Рютин, Эйсмонт, Слепков и др.), я думаю, что мы тогда до конца не докопались. В связи с этим я поручил вызвать кое-кого из арестованных в прошлом году правых. Вызвали Куликова (осужден по делу Невского) и Лугового. Их предварительный допрос дает чрезвычайно любопытные материалы о деятельности правых.

Протоколы Вам на днях вышлют. Во всяком случае, есть все основания предполагать, что удается вскрыть много нового и по-новому будут выглядеть правые и в частности Рыков, Бухарин, Угланов, Шмидт и др.

3. Пересмотрели сейчас все списки арестованных по настоящему делу и всех привлеченных в свое время по делу Кирова и другим. Предварительно докладывали в ПБ. Выделили комиссию для окончательного просмотра в составе Ежова, Вышинского, Ягоды. Арестованных и ссыльных по мерам наказания в основном разбили на пять категорий.