Читать книгу Это было недавно, это было давно. Воспоминания о 30-х, 40-х, 50-х - Борис Сударов - Страница 2

Последнее время Юрий Иванович стал плохо спать. Опасаясь привыкания, снотворным он пользоваться не хотел. Вот и сейчас уже глубокая ночь, а он глаз не может сомкнуть. Ветер играл тонкими, лёгкими шторами, сквозь которые в комнату пробивался бледный свет звёздного ночного неба.

Неожиданно разразилась гроза. Небо вдруг заволокло тучами, засверкала молния, раздались раскаты грома, по подоконнику забарабанили первые капли дождя. Юрий Иванович встал, закрыл окно. Глянул на часы: было без четверти четыре. Он лёг в надежде хоть пару часов поспать. Но это ему никак не удавалось. Лёжа в темноте с закрытыми глазами, он вспоминал прожитую жизнь.

Память нередко, как сейчас, возвращала его в родной город Мстиславль, туда, где он родился и прошло его детство, в небольшое белорусское местечко на границе со Смоленщиной. С щемящей грустью вспоминал он родной дом и дворик с амбаром и сараем; сеновал с душистым пахучим сеном; неповторимый аромат цветов и сладкий запах медовых трав под окном; утопающие в зелени садов соседские домики; своих друзеймальчишек Бомку, Муньку, с которыми босиком гоняли футбольный мяч в детстве и которые сейчас покоятся в общей братской могиле во рву на городской окраине.

Ещё мальчишкой в начале войны ушёл он из родного города, ушёл, чтобы никогда уж больше не вернуться туда. Но тёплые, нежные чувства к «малой родине» он сохранил на всю жизнь. Нередко брал в руки гитару и негромким, с лёгкой хрипотцой баритоном напевал о городе, «где родился он и рос, где с друзьями бегал бос и откуда бежать довелось…»

Юрий Иванович собрал довольно обширный материал о городе детства, чтобы написать книгу о нём, но до этого руки так и не дошли. А древний город этот, окружённый со всех сторон таинственными, увы, разрушенными ныне замками, курганами и рвами, стоит того, считает Юрий Иванович.

Ещё в языческие времена здесь, на высоком берегу Вихры, появились первые людские поселения, а позже возник и укрепленный город, форпост на пути к Смоленску. Место было неприступное, но городу не оченьто везло. Пожары несколько раз начисто сжигали его.

Более губительными были для города опустошительные войны, в которых не раз приходилось принимать участие горожанам.

В 15 веке геройски сражались они под Грюнвальдом, в 17 – гибли в затяжной войне между Московией и Речью Посполитой. Не обошла стороной эти места и Северная война, когда город посетил сам Петр Великий, и война с Наполеоном. Но это всё – история, седая древность, то, о чём Юрий Иванович узнал из книг и справочников. А вот последняя, Великая Отечественная, война коснулась его уже непосредственно, и знает он о ней не понаслышке.

В то памятное воскресное июньское утро он ещё был в постели, когда услышал за окном голос своего дружка, жившего по соседству, Муника.

– Тётя Маня, Рува дома?

– Спит ещё твой Рува, приходи позже, – ответила мать.

– Я уже не сплю, мама! – крикнул Рува, вскакивая с постели. – Заходи, Муник!

Здесь, во дворе Вихриных, был штаб тимуровской команды, и Рува, этот щуплый светловолосый паренёк с веснушками вокруг курносого носа, был признанным её вожаком. В летнюю пору соседские мальчишки с самого раннего утра собирались тут и занимались своими ребячьими играми, которые имели явный военный уклон.

Непременными атрибутами при этом были самодельные деревянные пистолеты и сабли. А вчера на «военном совете» был утверждён грандиозный проект строительства… танка. Для этих целей ребята решили приспособить стоявшую в сарае без дела старую тележку. На ней в своё время возили хлеб на базар продавать.

Его пекли ночью, а рано утром складывали пышные пахучие караваи в серые холщовые мешки, грузили их на тележку и отвозили на базар. В определённом месте бабушка устанавливала небольшой столик и приступала к работе. Тем и жила большая семья ещё с дореволюционных пор.

Тогда, при царе, одно время вместо столика на этом месте стоял бабушкин небольшой ларёк. Бывало, пьяные деревенские мужики вдруг наезжали в город и грабили стоявшие на базарной площади ларьки, опрокидывали их, а нередко и поджигали. Дважды таким образом и бабушкина клетушка превращалась в пепел. И решила она тогда больше не искушать судьбу. Ларёк Вихрины больше не ставили, а хлеб стали продавать с лотка.

По субботам бабушка, отец и мать Рувы ходили в синагогу. А возвращаясь, все садились за праздничный стол. Обед в этот день был вкусный и обильный: редька с жареными куриными шкварками, фаршированная рыба, морковник, который Рува очень любил, неизменный цикорий с топлёным молоком, к манящей бордовой плёнке которого Рува тоже был неравнодушен, и многое другое. В общем, жили Вихрины тогда безбедно, хотя и довольно скромно. Изредка два бабушкиных сына присылали изза океана по нескольку долларов. Братья уехали в Америку шестнадцатилетними мальчишками ещё до Первой мировой войны. Доллары, которые они присылали, бабушка не тратила, оставляла на чёрный день. И он пришёл, этот чёрный день, когда большевики приступили к ликвидации частника, и частная торговля была запрещена. Для Рувиной семьи наступили нелёгкие времена. Но воспользоваться подарками своих заокеанских сыновей бабушка не успела. Однажды ночью в дом Вихриных явились призраки в чёрных кожаных куртках и потребовали сдать все драгоценности «для диктатуры пролетариата». Драгоценностей у Вихриных не было, и призракам пришлось довольствоваться лишь теми немногими долларами, которые успела скопить бабушка.

С тех пор в большой семье Вихриных голодные годы изредка чередовались с относительно благополучными. В памяти Рувы навсегда остались толпы людей, штурмующие раймаг, в надежде получить заветных пару метров ситца, бесконечные очереди за хлебом. Его, мальчишку, родители щадили, старались не привлекать ко всему этому. Но в самые предвоенные годы в очередях за хлебом и ему довелось постоять.

Однажды ранним морозным утром он пошёл к магазину, чтобы сменить стоявшую с ночи и совсем закоченевшую мать.

– Постой немного, сынок, я пойду погреюсь, – сказала она.

К открытию, однако, мать задержалась, и хлынувшая в магазин толпа чуть было не затоптала мальчишку. Женщины закричали, заохали. Ребята постарше с трудом вытащили его из толпы еле живого. Маленький, щупленький, он стоял и не от боли, от обиды горько плакал, утирая кулаком мокрые щёки, не знал, что ему делать: то ли ждать маму, то ли домой бежать?

– Ну, ну, не горюй, парень, – положа руку на плечо мальчика, успокаивал его Петька Кузьмин, приятель старшего брата Рувы. – Или ты не мужчина?

А затем то ли из озорства, то ли из жалости предложил своим друзьям забросить парня через толпу в магазин. Иначе, дескать, без хлеба останется.

Не успел Рува сообразить, шутят старшие ребята или на самом деле хотят его, словно мячик, бросить в магазин, как его уже взяли за руки, за ноги и, раскачав, бросили через головы столпившихся у входа людей внутрь магазина.

Буханка чёрного хлеба, которую грыз Рува, идя в то холодное морозное утро домой, казалась ему слаще медового пряника, и вкус её запомнился мальчику на всю жизнь. Но тогда он не предполагал, что впереди его ждут и более голодные, и более страшные испытания. Впереди была – война.

В то воскресное июньское утро они с ребятами здорово поработали над сооружением своего «танка». В полдень Рува забежал в дом, чтобы чемто полакомиться, – сухариком или кусочком сахара, – и на пороге растерянно остановился. У чёрной тарелки репродуктора, висевшего на гвоздике в столовой, стояли две его старшие сестры, Рита и Рика. Они были чемто взволнованы, озабочены и сосредоточенно смотрели на репродуктор, откуда слышался слегка заикающийся голос: «…Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами…» После этих слов наступила пугающая тишина, затем грянула музыка.

Больная мать, лёжа в постели, заохала, запричитала: «Господи! Какая беда! Какое горе! Велинке, зунеле! Велинка, сыночек!..»

Старший брат Рувы, сержант Владимир Вихрин, проходил действительную службу в Бресте и сейчас оказался, как полагала мать, в самом пекле. «Его уже, наверное, нет в живых, – глотая слёзы, всхлипывала мать. – Бедное дитя! Бедный сыночек!»

– Мама, что случилось? – Ещё не понимая, что произошло, спросил Рува.

– Война, Рувочка, – ответила за мать Рика. – Немцы напали на нас.

Вскоре явился с базара отец. Он с утра ушёл туда, чтобы купить дров на зиму.

– Вы уже всё знаете, – бросил он с порога, глянув на своих встревоженных домочадцев. Рассказал о том, как было воспринято известие о войне на базаре.

Он приценивался к очередному возу дров, когда его бесцеремонно ктото оттолкнул в сторону и вскочил на телегу. Отец узнал секретаря райкома, которого часто видел на трибуне в дни первомайских и октябрьских демонстраций; не раз руководитель района приезжал и к ним на спиртзавод.

– Товарищи! Только что по радио объявили: гитлеровская Германия напала на нашу страну! Немецкая авиация бомбила Киев, Минск, Брест, другие наши города… Немедленно разъезжаетесь по домам и готовьтесь к защите Родины!..

Не успел секретарь закончить свою речь, а весь базар уже пришёл в движение. Война! Зашумела, заголосила, загудела базарная площадь, мгновенно превратившись в огромный цыганский табор, по тревоге снимающийся с места. Повсюду слышались громкие голоса, проклятия в адрес Гитлера. Мужики запрягали лошадей, перед дорогой потуже затягивали верёвки, скреплявшие так и непроданные дрова или сено. Женщины, надрываясь, скликали кудато отлучившихся своих детей. Старики ворчали: зноу, стало быть, з германцем ваявать, мать яго пройбу!

Вскоре опустела и притихла базарная площадь. И лишь неубранный конский помёт да повсюду разбросанные пучки сена, лениво перекатывавшиеся на ветру, напоминали о том, что ещё совсем недавно здесь был большой воскресный базар.

Уже через несколько дней Рува впервые услышал слово «беженцы». Женщины и дети, преимущественно еврейские, из западных приграничных областей вдруг стали появляться в городе. Некоторые из них, измученные, голодные, заходили и в дом Вихриных, где находили временный приют. Они рассказывали о том, что пришлось им пережить, о потере близких, о бомбёжках и пожарах. А через пару дней, отдохнув и запасясь коекакими продуктами, беженцы вновь отправлялись в путь, надеясь добраться до Брянска или Смоленска, куда, думали они, немцев уж никак не допустят, и там дождаться конца войны.

Немецкая армия между тем стремительно продвигалась в глубь страны. По сводкам Информбюро, бои шли уже у Могилёва.

Както вечером, когда в доме все уже легли спать, Рува услыхал разговор отца с матерью в спальне. Они говорили тихо, полушёпотом, но всё было слышно.

– Немец скоро может быть здесь, – размышлял отец.

– Надо быстрее уезжать. Многие уже уехали. Хазановы, Брайнины, Гуревичи… – Мать хотела продолжить, но отец недовольно перебил её.

– Как мы можем уехать, если ты со своим радикулитом даже с постели не можешь подняться? К тому же станцию разбомбили, поезда уж несколько дней не ходят.

– Надо както достать лошадь и добраться до Рославля. Пожить неделюдругую у Соломона, а там, смотришь, и война кончится. В случае чего оттуда можно в Москву податься, к Соне с Цилей.

У дяди Соломона, папиного брата, и тёти Фани, папиной сестры в Рославле, Рува и Рика несколько лет тому назад побывали в гостях и очень сдружились тогда со своими двоюродными сёстрами Соней и Ритой. И предстоящая поездка в Рославль Руву очень обрадовала.

– Попробуй, найди сейчас лошадь, – хмуро бросил отец.

– В крайнем случае оставите меня здесь, – продолжала мать. – Лёкса присмотрит за мной. А вам всем надо уходить из города, пешком, но выбираться отсюда.

Старая Лёкса, о которой шла речь, жила рядом с домом Вихриных в полуразвалившейся избёнке. В былые годы она помогала Вихриным по хозяйству, нянчила их детей, чем и кормилась. Мужа её давно не было в живых, а единственная дочь Марфа уехала кудато на заработки, и много лет о ней не было ни слуху, ни духу. Жила Лёкса отшельником, ни с кем не общалась и лишь изредка заходила к Вихриным, чтобы взять в долг рубльдругой, немного хлеба или молока. Долг этот она никогда не возвращала, и о нём никто ей никогда не напоминал.

Чем закончился разговор отца с матерью в тот вечер, Рува так и не узнал, безмятежный детский сон сморил его, и он больше ничего уже не слышал.

Рано утром отец кудато ушёл, и его долго не было. А вернувшись, он объявил:

– Вот что, дети, – немцы не сегоднязавтра могут быть здесь, и мы с мамой решили, что вам надо уходить из города.

– А вы остаётесь, что ли? – с удивлением посмотрела на отца Рита.

Старшая дочь в семье Вихриных, черноволосая красавица Рита не одному парню в городе вскружила голову, но замуж вышла за чужака. Её воображение пленил Рафик Вольфсон, молодой лейтенант, приехавший летом тридцать восьмого года после окончания танкового училища на побывку к своим родственникам. Вместе и отправились тогда к месту службы лейтенанта под Минск. А в июне сорок первого Рита с двухлетним Лёником приехала на лето к родителям. Тут и застала её война.

– Я сейчас в извозческой артели пытался достать лошадь, – продолжал отец, – но, к сожалению, ничего не получилось. А пешком, вы знаете, мама не сможет. Так что мы с ней останемся. Бог даст – всё обойдётся. А вы собирайтесь, я вас провожу. Доберётесь до Рославля. Там дядя Соломон вам поможет.

– Не представляю, как я с Лёником проделаю такой путь, – засомневалась Рита.

– Ты же не одна будешь, с тобой Рика и Рува пойдут, успокаивал её отец. – Я сейчас приготовлю тележку, на ней и повезёте Лёника и вещи. Сегодня из города многие уйдут, будете держаться вместе.

Не без слёз попрощавшись с матерью, дети вскоре отправились в путь. Отец вывел их за город, но возвращаться не торопился. Вскоре к Вихриным стали присоединяться другие покидавшие город люди – в одиночку и целыми семьями. Они молча шли, изредка перекидываясь двумятремя словами. Во второй половине дня вдруг повеяло свежестью, и впереди засеребрилась река. Толпа людей на берегу ждала парома, который, скрипя канатами, медленно приближался к пристани.

– Папа, тебе пора возвращаться, – напомнила отцу Рита.

– Посажу вас на паром и пойду обратно, – ответил Вихрин.

В это время, откуда ни возьмись, путников накрыл целый пчелиный рой. Люди в панике стали разбегаться в разные стороны, пытаясь спастись от неожиданной напасти. Они яростно размахивали платками, закрыв лицо руками, падали в придорожную канаву. Но пчёлы повсюду настигали их и безжалостно жалили…

– Папа! Лёника прикрой! – бросилась к тележке Рита. Она прижалась к сыну, укрыв его своим телом.

Пчелиный рой так же неожиданно исчез, как и появился. Искусанные, перепуганные, с опухшими лицами люди стали приходить в себя. Дети плакали, взрослые чертыхались.

Паром, наконец, причалил к берегу. Опасаясь, что всех он сразу не возьмёт, люди с узелками, рюкзаками, тележками торопливо устремились на его щербатые, сырые мостки. Ктото вёл под уздцы лошадь, тянувшую за собой гружёный домашним скарбом воз; держась за него, рядом шли старики, женщины, дети.

Прощание Вихриных было коротким и тягостным. Никто не знал, что ждёт каждого из них впереди: когда ещё доведётся им встретиться? Их лица выражали тревогу и смятение, а в глазах были слёзы. Вихрин долго стоял на песчаном откосе, тоскливым взглядом провожая изрядно осевший и медленно удалявшийся паром. И лишь когда тот причалил к берегу и опустел его помост, Вихрин отправился в обратный путь.

Поздним вечером, усталый и голодный, входил он во двор своего дома. И хотя на душе кошки скребли от неизвестности, как всё сложится в дальнейшем, они с женой испытывали чувство облегчения оттого, что дети теперь в безопасности и им, как считали родители, ничего не угрожает. Бог даст, думали они, через несколько дней дети доберутся до Рославля, и Соломон поможет им сесть в поезд на Москву. Там Циля и Соня, они приютят их.

Но Бог решил иначе.

Рано утром, чуть стало светать, Вихрины проснулись от неясного гула, доносившегося откудато издалека, с западной части города.

– Иосиф, слышишь? – с тревогой толкнула в бок спящего мужа Маня. Вихрин проснулся, прислушался. Гул быстро усиливался и вскоре перерос в шум, а затем и в хорошо различимый металлический грохот. Вихрин метнулся к окну, но ничего не увидел. Он быстро оделся и вышел на улицу. Из соседних домов тоже уже выходили встревоженные люди. У всех на лицах был один вопрос: наши или немцы!?

Ответ не заставил себя долго ждать. Через минутудругую на дороге, пересекавшей город с запада на восток, показались мотоциклисты, за ними двигались машины и танки. В город входили немецкие войска.

Хотя в таком исходе дела к тому времени уже мало кто сомневался в городе, тем не менее для всех это было неожиданным и непонятным. Так скоро врага здесь никто не ожидал.

Вихрин стоял и думал: «Как же так, почему без единого выстрела врагу сдали город? Где же наши войска? И что с детьми, успеют ли они добраться хотя бы до Рославля? Там спасительная железная дорога, оттуда можно попасть в Смоленск или в Москву».

Однако на следующий день, в полдень, к величайшему огорчению родителей, на пороге дома появились их дети.

– Что случилось, почему вы вернулись? – отец, мастеривший чтото в столовой, застыл с рубанком в руках. В его голосе и интонации были досада и отчаяние, бессилие и страх.

– Поздно, папа, – за всех ответила Рита, устало опускаясь с Лёником на диван. Она старшая, она принимала решение, ей отвечать перед отцом. – На Варшавском шоссе нас обогнали немецкие танки, идти на Рославль потеряло всякий смысл, и мы решили вернуться.

– Ай, ай, ай! – раздался голос матери из спальни. – Что же теперь будет? – Мать пыталась приподняться, но боль сковывала её движения, и она беспомощно опустилась на подушку.

– Мы не одни, – оправдывалась Рита, – Бейлины, Хенкины, Цейтлины тоже вернулись.

В это время отец вдруг увидел в окне двух немецких солдат, входящих во двор. На груди у них болтались автоматы, у одного в руках была небольшая корзинка.

– Немцы к нам идут, – испуганно сказал отец, – идите быстро все в спальню.

Дети вскочили, вышли из столовой и закрыли за собою двери.

Солдаты пошарили во дворе, заглянули в сарай, затем вошли в дом.

– Млеко, яйки! – потребовали они с порога.

Вихрин пошёл на кухню, взял с полки несколько яиц и дал их солдатам.

– Млеко!?

Молока в доме не было, и отец развёл руками.

– Юде?! – презрительно ткнул отца в живот один из солдат.

Вихрин ничего не ответил, молча смотрел на незваных гостей. Тот, что с корзиной, пошёл на кухню, глянул на полки – там ничего существенного не нашёл; открыл шкафчик, стоявший у окна, обнаружив в нём банку с вареньем, снял с банки крышку, сунул туда палец и облизал его.

– Гут, – одобрительно произнёс солдат и, закрыв банку, отправил её в свою корзинку.

Собрав нехитрый оброк, немцы ретировались. Перед уходом солдат ещё раз ткнул пальцем отца в живот, сказал «юде» и добавил:

– Пифпаф! – Затем громко засмеялся и вышел со своим напарником за дверь.

Во дворе в это время, на свою беду, гулял соседский петух. Был он большой и необыкновенно красивый, с чёрнокрасными крыльями и зелёной шеей, с огромным малиновым гребешком; перья его, словно покрытые лаком, ослепительно блестели на солнце. Его знала и любила вся улица, особенно дети. Этот голосистый трудяга каждый раз звонко извещал окрестных жителей о наступившем рассвете или предстоящей смене погоды. Он жил на воле, кормился, чем бог пошлёт, на соседских дворах и огородах и был предметом всеобщего внимания, а детвора его просто обожала. С детьми он был покладистый, и они кормили его с руки зерном или крошками хлеба, а к взрослым петух близко не подходил, при виде их он ворчал и нахохливался, был агрессивен, порой норовил и клюнуть, за что и был прозван Буяном.

И вот этот красавецпетух, на своё несчастье, попался на глаза выходящим из дома солдатам.

– Kuck mal, Helmut! Смотри, Гельмут! – сказал один из них, указывая на петуха.

– Oh, man mus ihn fangen! О, надо его поймать! – бросил другой, тот, что был с корзинкой. Он поставил свою ношу на ступеньку крыльца, и вдвоём солдаты начали осторожно подкрадываться к Буяну. Петух, почувствовав опасность, стал вприпрыжку уходить от преследователей, они за ним. Вихрины из окна следили за тем, что происходило во дворе.

– Уходи, Буян, уходи! – не выдержал Рува.

Петух, словно услышав эти слова, хотел было юркнуть в подворотню, но солдаты опередили его, перекрыли ему путь к воротам.

– Komm von hinten! Заходи сзади! – в охотничьем азарте крикнул тот, кого звали Гельмут.

Бедному петуху, казалось, некуда было деваться, и солдаты, в предвкушении близкой победы, бодая друг друга, разом бросились на него, но… Буян взмахнул своими огромными крыльями и, буквально вырываясь из рук схвативших его было преследователей, оставляя у них в руках клочья перьев, успел всё же взлететь и опуститься на крышу сарая.

– Молодец, Буян! – радостно крикнул Рува.

Буяну ничего сейчас не стоило перелететь через забор и там, в саду, он оказался бы в полной безопасности, но петух не понимал этого, он медлил и, словно бы дразня своих преследователей: «накось, выкуси!» – дерзко и вызывающе смотрел на них с высоты сарая. Однако радость его была преждевременной. В поединке с птицей человек оказался сильнее. Подвернувшейся под руки палкой один из солдат сбил бедного петуха на землю. Буян ещё долго трепыхался, ошалело крича, он отчаянно боролся за жизнь, царапал, клевал мёртвой хваткой уцепившихся в него солдат. Но финал был предрешён. Обезглавленную, наконец, птицу немцы небрежно бросили в корзину и, довольные, вышли со двора, не закрыв калитку.

– Гады! – крикнул им вслед Рува.

– Ну вот и состоялось наше знакомство с новыми хозяевами города, – отходя от окна, мрачно сказал отец. – Отныне калитка пусть всегда будет заперта, и на улицу я прошу пока никого не выходить.

…Полевые вражеские войска, отдохнув, пополнив баки танков и автомашин горючим, вскоре покинули город. Жители стали приводить в порядок опустевшие дворы и сады, где ранее стояла замаскированная немецкая техника; убирали сломанные деревья и сучья, ремонтировали заборы. В городе появилась новая администрация, которая пыталась наладить хозяйственную жизнь, пустить остановленные спиртзавод, кирпичный завод, мельницу, пекарню, однако сделать это было непросто. Все предприятия были выведены из строя, многие специалисты покинули город, и на первых порах удалось лишь наладить работу мельницы, больницы и пекарни. Ввести в строй спиртзавод никак не удавалось, и Вихрин оставался безработным. Его не оставляла мысль, как прокормить семью. Имевшиеся небольшие запасы продуктов очень скоро иссякли, денег не было, и тогда в ход пошли вещи. По утрам, отобрав какуюнибудь скатёрку, кофточку или пару простыней, отец или уже поправившаяся к тому времени мать отправлялись на толкучку и продавали или обменивали вещи на продукты. Иногда добрая старая Лёкса приносила чтонибудь со своего огорода: то огурцов занесёт, то луку, а недавно притащила полмешка картошки – целое богатство!

Както вечером, в начале октября, размышляя о том, что бы завтра снести на базар, Вихрин бросил взгляд на кларнет, который покоился в самодельном деревянном футляре на своём обычном месте на комоде. «Его, что ли, продать? – подумал он. – Когда ещё теперь доведётся – и доведётся ли вообще когданибудь играть на нём?» Кларнет был не только предметом увлечения его хозяина, но и средством дополнительного заработка. В составе духового оркестра Вихрин принимал участие во всех торжествах и праздниках в городе. Летними воскресными вечерами музыканты играли на танцплощадке в городском парке или давали концерты в летнем театре, их неизменно приглашали на свадьбы и похороны в близлежащие деревни…

Вихрин открыл футляр, с грустью посмотрел на две чёрные половинки кларнета, с которым не расставался ещё с Первой Мировой, когда играл в полковом оркестре.

– Ты хочешь поиграть, папа? – удивилась Рита, кормившая Лёника.

– Да, пожалуй, – сказал Вихрин, хотя до этого играть не собирался. Он сложил две половинки, привычно прошёлся по клавишам, проверив звучание инструмента, – и скорбная, печальная мелодия полилась по дому. Кларнет заливался тягостными звуками, достигавшими крайних нот – от самых высоких до самых низких; грустная музыка порой переходила в настоящий берущий за душу горестный плач, в мольбу и стоны. Вихрин играл сегодня словно последний раз в жизни – с какимто особым вдохновением, с яростной страстью, которой дети ранее за ним не замечали; от глубины и избытка чувств глаза Вихрина увлажнились, и большая, словно градина, слеза покатилась по его щеке.

Детям стало както не по себе от этого, они переглянулись, но продолжали молча, сосредоточенно слушать музыку, которая словно приворожила их; они сердцем чувствовали и плач и слёзы, льющиеся из кларнета, и с упоением ловили каждый звук мелодии, которая так соответствовала состоянию их души, их настроению.

Закончив играть, Вихрин провёл мизинцем по влажным глазам, затем, разобрав кларнет, тщательно протёр фланелевой тряпочкой мундштук и стал аккуратно укладывать инструмент в футляр.

– Нет, пока не буду его продавать, – решил он.

– Папа, а что ты играл сейчас, что это за музыка? – спросил Рува.

– Это «Плач Израиля», сынок, так она называется, – ответил отец.

– Уж очень грустная, – сказала Рика.

– Потому и название у неё такое.

Отец не склонен был сейчас говорить о музыке, ему хотелось помолчать, поразмыслить, как жить дальше. Его страшила неизвестность. Как обстоят дела на фронте? Говорят, вотвот падёт Москва. Неужели это возможно? И что тогда будет с ними?..

Вскоре среди населения поползли тревожные слухи о том, что в некоторых городах немцы произвели массовые расстрелы евреев. И Вихрин уже в который раз укорял себя за то, что не смог вывезти семью, за то, что дети сейчас по его вине оказались в опасности.

А во второй половине октября город вдруг наводнили полицейские, собранные со всего района. «Что бы это значило? – думал Вихрин. – Что они затевают?» В тот день к ним в дом вошла встревоженная Лёкса.

– Слыхал? – с порога обратилась она к Вихрину, который, готовясь к зиме, замазывал щели в оконной раме в столовой. – Полицаи понаехали.

– Слыхал, – мрачно ответил Вихрин.

– Не к добру то, Иосиф, чуе мое сердце.

– Да уж хорошего не жди, – вытирая тряпкой руки, ответил Вихрин.

– Ты вот что – дай мне вашага Лёньку, няхай хлопчык у мяне пабуде. А кали спросять, скажу – внучок мой, Марфы сын. Ён жа бабой мяне заветь, – вот и буду яму бабой.

– Папа, ты считаешь – всё обстоит так серьёзно? – побледнев, спросила присутствующая при разговоре Рита.

– Всё может случиться, доченька, – уклонился от прямого ответа отец.

Поздним вечером, собрав в наволочку одежду для сына, Рита отвела его к Лёксе. Сонный Лёник никак не мог понять, отчего мать так встревожена, прощаясь с ним, почему глаза её полны слёз.

Ночью в доме Вихриных долго никто не мог уснуть, все были в ожидании самого худшего.

А рано утром, чуть стало светать, за окном послышались шаги. «Всё кончено», – подумал Вихрин, всю ночь не сомкнувший глаз.

Вошедший полицейский объявил о приказе всем евреям собраться во дворе педагогического училища и, разрешив взять с собою лишь деньги и драгоценности, вывел Вихриных из дома в холодную предрассветную мглу. Из соседних домов стали выводить другие еврейские семьи. По мере продвижения толпы к месту сбора в неё вливались всё новые и новые обречённые. Рядом с Вихриными шли их дальние родственники Дыментманы. Глава семьи, высокий, всегда стройный, а сейчас согбенный, сутулый Исаак нёс на руках годовалого внука Лёвочку; по бокам, чуть сзади, – жена и дочь Вера.

– А где Лёник? – вопросительно глянула Вера на Риту.

– Я оставила его Лёксе, – тихо ответила Рита.

– Мне Лёвочку некому было отдать, – посетовала Вера.

«Выто почему остались? – подумал Вихрин о Дыментманах. – Могли ведь нанять или даже купить лошадь, денег у вас для этого было достаточно, – и уехать. Понадеялись, что немцы вас не тронут, вернут вам конфискованную Советами маслобойку и ваш кирпичный дом? Ах, Исаак, Исаак, наивный ты человек, если на это рассчитывал!»

На Пироговской к идущим присоединились Эртманы, Златкины, Сагаловы, семьи двух братьевкузнецов Бейлиных.

«И ты ведь мог уехать, – посмотрев на маленького Якова Эртмана, подумал Вихрин, – и тоже остался. Решил, что обойдётся, что не тронут тебя немцы. Как жестоко мы все просчитались, Яша! Теперь каждый из нас будет платить: кто за наивность, кто за беспечность».

В толпе обречённых выделялся своим необычным видом бородатый, с густыми чёрными пейсами высокий старик, совесть еврейской общины города Арон Хесин. Он был облачён в белый с чёрными полосами праздничный талес и чёрную бархатную ермолку на голове; в правой руке он держал небольшой, в коричневом кожаном переплёте молитвенник – самое ценное, что у него было, слева под руку его поддерживала дочь Дыся. Старик шёл и всё время чтото бормотал, призывая соплеменников смиренно принять ниспосланную им Богом кару, достойно встретить свой последний час.

Однако в то холодное осеннее утро не все столь покорно шли навстречу своей трагической судьбе. Одни, оказав сопротивление полицейским, погибли у себя во дворе или в доме, другим удалось выбраться из города, и они нашли приют в деревнях в семьях добрых верующих людей или, встретившись с партизанами, стали бойцами партизанских отрядов. Комуто из тех, кто бежал из города, не повезло и, обнаруженные полицейскими спустя несколько дней в лесу, они разделили участь расстрелянных горожан1.

Но обо всём этом известно станет позже, уже после освобождения города. А в то раннее октябрьское утро сотни стариков, женщин, детей, понурив головы, но всё ещё на чтото надеясь, во чтото веря, молча, обречённо заканчивали свой жизненный путь.

«Евреи, соблюдайте спокойствие, и они нас не тронут!» – призывал идущих руководитель общины Григорий Болотин.

Вихрину поначалу тоже никак не хотелось верить, что это всё, конец, и в глубине его души теплилась слабая надежда на то, что ещё не всё потеряно, что им сохранят жизнь, и лишь, как было объявлено, переведут в другое место. Однако желаемое чудо не свершилось, и всякие иллюзии на благополучный исход у Вихрина испарились, как только у всех собранных во дворе педучилища евреев были отобраны деньги и ценности и их повели в ров на окраину города.

Люди, толпившиеся на тротуаре по обе стороны дороги, молча провожали скорбную процессию.

– Доченька, вам с Рувой надо бежать, – обращаясь к Рике, тихо, чтобы не услышал идущий вблизи полицейский, сказал отец. – Постарайтесь выбраться из города; вы не похожи на евреев и можете ещё спастись; гденибудь в деревне добрые люди помогут вам; бегите, детки!

Однако Рика медлила. Полицейский был рядом, и незамеченной она никак не могла выйти из колонны. «Сейчас свернём направо и начнём спускаться в ров, – с горечью подумал Вихрин, – там уже трудно будет бежать».