Читать книгу Глухомань - Борис Васильев - Страница 10

1

– Стало быть, могилки у парнишки не будет, – вздохнул Ким. – Стало быть, зарыли его где-то, как собаку.

– Но зачем? Почему?

– Почему? Чтобы спокойно до пенсии дослужить. Когда труп поперек дороги, о него всегда споткнуться можно. А так – не обо что спотыкаться. Нет трупа – и путь свободен.

– Не понимаю, – я вздохнул. – Не понимаю я, и все тут. Не вижу никакой логики. Решительно.

– Логику ищешь? – усмехнулся Ким. – Мы университетов не кончали, вот и вся наша логика.

– Но логичнее было бы отослать гроб с телом. Ну, вскроют, допустим, ну, мать порыдает, ну, мы повозмущаемся…

– И кто-то, особо возмущенный, пригласит прокурора, который, что вполне возможно, и откроет дело. А так – никто никакого дела не откроет. Нет трупа – нет дела. И концы в воду. Начальство займет круговую оборону с массой свидетелей, которые подтвердят, что тело в гроб клали на их глазах при ружейном салюте и склоненном знамени. А что с ним случилось по дороге – спрос с сопровождающего офицера. А он уехал к родителям, что и случилось в действительности. Тогда с кого спрос? Да с нас и спрос. Мол, сами вытащили, тайком захоронили, а потом устроили бучу. Чтобы пятно положить на нашу любимую и непобедимую. Вот какая у них логика, друг. Бронетанковая, ничем не прошибешь.

Помолчали. Невесело.

– Что будем делать? – спросил я.

– Хоронить. Только по-людски, как ты хотел, уже не получится. Значит, по-советски хоронить будем.

Отмороженным металлом слова его прозвучали.

– Как так – «по-советски»?

– Полный парад с оркестром и маршами по их нотам. Значит, с тебя – статья в газете. Редакционная. Что хочешь редактору наплети, но статья в местной газете «Путями Ильича» должна быть. В день… Нет, за день до похорон.

– Альберт, ты что-то заговорился. Какая статья? О чем?

Ким хитровато прищурился:

– Что-то я забыл, как называется ложная могила героя на родине?

– Кенотаф.

– Вот кенотаф мы ему и соорудим, африканский друг мой. А его без статьи в газете не соорудишь. А надо, чтоб оркестр играл. Чтоб цветами холмик завалили. Чтоб матери до земли поклонились. И чтоб помянули, как положено.

Все это он произнес внешне спокойно, но внутри его бушевала такая ненависть, что мне стало не по себе. Я стиснул его плечо, и мы долго молчали над пустым гробом. Потом Ким сказал:

– Заделать, как было, можешь?

– Попробую. Нужна газовая сварка.

– Сейчас привезу. В гараж никого не пускай.

И вышел.

2

Редактора я знал: Глухомань – место тесное, в нее вся Россия вмещается. Знал, но, признаться, не дружил с ним. Когда-то приятельствовали, но после африканской турпоездки – как отрезало. Так – «здравствуй-прощай», не более. Ну, не нравился он мне, а почему не нравился, и сам толком объяснить не могу. Не нравился, и все тут. С первого знакомства и с первого его объяснения.

– Фамилия у меня – Метелькин, а не Метелкин, – предупредил он меня при знакомстве. – Я – сын метели, а не метлы. Тонкость, а? Тонкость, земляк, тонкость русского языка!

Вот к этой тонкости русского языка я и пошел на следующее утро. От болтовни типа «то-се» отказался с порога, сразу и весьма напористо приступив к делу:

– Тебе, товарищ Метелькин, скажу первому: в совхоз «Полуденный» привезли тело погибшего героя. Первого героя нашей Глухомани.

– Какого героя?

– Который погиб, прикрыв командира.

– Как так – прикрыв?

– Собственным телом. Упал на гранату, которая со страху сама собой вывалилась из руки необученного новобранца. И принял весь удар на себя. То есть не весь удар, а все осколки.

Прищурился Метелькин:

– Документ имеется?

– Имеется. С ним весь полк прощался со склоненным знаменем. Командир полка речь говорил, троекратный салют дали и прохождение роты почетного караула перед гробом.

– Ну, а документы где? – спросил редактор и перстами потер при этом. Будто взятку требовал. Я разозлился, и это – помогло:

– Дураком хочешь район показать? Спасенный им командир роты старший лейтенант Потемушкин с ними в Москву поехал, чтобы к ордену парня представили!

Сын метели задумчиво отмалчивался, и я выложил козырного туза, чтобы сдвинуть с места его привычную осторожность:

– И чтобы рассказали о нем в программе теленовостей! В хорошей мы луже окажемся, если ты, товарищ редактор, с заметкой опоздаешь.

– Вот это верно, – озабоченно сказал Метелькин и придвинул лист бумаги. – Диктуй.

Я, признаться, этого не ожидал, но отступать было некуда. С хода надиктовал целую заметку: как прощались с героем его боевые друзья, как до земли склонялось знамя и рыдал седой командир полка. И уже на следующий день свеженькая газетка «Путями Ильича» лежала на столе первого секретаря.

Славика похоронили по-советски, но в закрытом гробу. Как уж там Ким уговаривал осиротевшую мать, я не знаю, но остальное было, как должно было быть. И оркестр, и цветы, и секретари райкома и райисполкома со всеми замами и помами, и их прочувствованные речи. И – цветы. Весь могильный холмик ими завалили, девушки совхозные постарались. А я на своем макаронно-патронно-винтовочном предприятии солдатский обелиск сварил. Со звездой наверху.

На поминках в совхозной столовой много было теплых слов, горьких слез и добрых рюмок, а когда уж и шумок поднялся, слово попросила осиротевшая мать. Совхозная медсестра Вера Иосифовна. И все сразу примолкли.

– Я знаю, что в городе Иерусалиме есть Стена Плача. Я никогда не понимала, что это такое – Стена Плача. Мы в России знаем, что такое подушка плача. К утру мокрая, хоть выжми… А тут – поняла. Славочка мой понять мне помог. Стена Плача – это когда дальше идти некуда. Некуда идти, не к кому и незачем. Мы в нее утыкаемся, в Стену Плача. Утыкаемся. Всех моих родных фашисты в Бабьем Яру расстреляли. Всех, до единого человека, даже трехмесячную Розочку, мою племянницу, не пожалели. Я их всех часто во сне вижу на русском языке. И никуда от вас не уеду. Вы уж простите меня, я горем вашим останусь. Здесь – Славочкина могилка. Моего единственного сыночка могилка…

Она замолчала. Губы кусала, кровь по подбородку текла. И все молчали. А потом – встали. Как один. Ким первым встал, а за ним – все. Даже секретари со своими замами.

– Спасибо вам… – Вера Иосифовна поклонилась. – От всего осиротевшего сердца моего…

Рухнула на стул. Лидия Филипповна обняла ее, целовала, шептала что-то. А первый наш рюмку поднял:

– За ваше горе материнское…

3

Тут кончилось все, расходиться стали, но – тихо и аккуратно. Ким Веру Иосифовну своей супруге поручил, попрощался со всеми и увел меня в свой директорский кабинет. Достал припрятанную бутылку коньяку, плеснул в стаканы.

– Пусть ему чужая земля пухом будет. – Директор выпил, аккуратно поставил стакан на стол, спросил вдруг: – Почему нескладно живем? Почему убиваем тишком, хороним тишком, народы целые высылаем тишком? Почему, объясни ты мне! Тишок-то откуда идет?

– Жизнь подешевела. Не личная и не торговая. Общей жизни – копейка цена в базарный день.

– Из гнили тишок идет, – не слушая, продолжал он. – Когда пожар – треск стоит, рев, пламя. Когда потоп – тоже шума хватает. Когда землетрясение – и говорить от грохота невозможно. А когда все тихонько-гладенько – значит, гнием. Заживо гнием, друг.

Я плохо его слушал. Я больше думал, как ему сказать о верном, но уж больно страшноватом совете райвоенкома. Пока Ким занимался похоронами, не говоря уж о посевной, я потолковал с райвоенкомом по душам. Это было не очень-то просто после моего африканского сафари.

– А почему ты просишь о переводе Андрея Кима? – спросил он. – Какие аргументы?

Реальные факты я открывать ему не мог, а потому сказал единственное, что тогда пришло в голову:

– Трудно ему там будет после смерти друга.

– А, понимаю, понимаю, – солидно сказал военком. – Понимаю и подумаю. Пощупаю почву.

Почву он щупал убыстренно и в день похорон тихо доложил:

– Существует только один способ. Жесткий, но зато – на все сто процентов с походом.

– Какой?

– Есть вариант послать его в Афган. По добровольному желанию, что будет оформлено соответствующим образом. Он – здоровый парень?

– Вполне. Почему спрашиваешь?

– Потому что имеется разнарядка в воздушно-десантную часть. Два месяца учебки и – в состав ограниченного контингента.

Вариант бесспорно был безошибочным, но как к нему отнесется Ким, я не знал, а потому и плохо слушал военкома.

– Это верняк, – сказал военком, когда мое молчание стало затяжным. – Никаких вопросов, а доброволец в боевую точку – сам понимаешь, как это потом для него скажется.

– При условии, что вернется, – я вздохнул, но руку военкому пожал с чувством.

А Ким тем временем продолжал свое. Наболевшее.

– Нас, корейцев, с Дальнего Востока в Казахстан депортировали, это тебе известно? Два часа на сборы и – пожалуйте в эшелон. А мы же – огородники. Огородники! Чем мы в степях Казахстана заниматься будем, об этом хоть кто-нибудь подумал? Я, например, сурков ловил с шести лет и сурчиной питался. Сосед-казах научил и ловить, и шкурки снимать, добрый человек был, царствие ему небесное. Я ловил капканами, шкурки сдавал, жир вытапливал, чтоб зимой мать с сестрами могли хоть чем-то кормиться, а сурков варил и суп хлебал.

Ким плеснул в стаканы, чокнулся, выпил. Сказал с тоской:

– Мы же – огородники. Лучшие в мире огородники!..

– Слушай, огородник, – решился я. – У райвоенкома есть предложение насчет Андрея. Готов все сделать, но решать тебе. И сейчас – завтра у меня с ним встреча по этому поводу.

– Что за предложение?

– Суровое.

– А все же?

– Афган. Оформят как добровольца, военком обещал.

Ким задумался, и разливать коньяк пришлось мне. Я налил и ждал, за что будем пить.

– Дельное предложение, – он не удержался от вздоха. – Бог не выдаст, свинья не съест. Лидии пока не говори, сам потом объясню.

– Афган, – я тоже не удержался от вздоха. – Афган, Альберт, – дело серьезное.

Ким горько посмотрел на меня. С корейским прищуром и полновесной русской тоской.

– Я своего первенца корейцем записал. Хотя выбор был: мать у него русская, сам знаешь. Остальных – Володьку и Катю – русскими, а его не мог. Предки мне не позволяли. Те, что в душе у каждого из нас сидят. И следят, чтоб не лгали!..

– Ну и что?

Спросил, как идиот. С полновесным советским идиотизмом.

– А то, что Славик покойный был евреем. И нам, любимым младшим братьям в братской семье народов – евреям, корейцам, немцам, калмыкам, чеченцам и так далее по списку, – приходится выживать, а не жить. Выживать. Я – кореец с орденом Ленина за целину, и я – директор совхоза. А остальные корейцы где? В шахтах, на лесоповале, в лучшем случае – за баранкой. – Ким неожиданно улыбнулся. – Это я выступление репетирую. Перед собственным сыном.

Вот какие абзацы ворвались в нашу глухоманную жизнь. Сплошные абзацы, и все – ступеньками вниз.

Как там дальше происходило – подробностей не знаю, но на проводы Андрея Ким меня пригласил. Шепнул при входе, пожимая руку:

– Для матери он в учебную часть уезжает, учти. Так и будем пока считать.

– А он и вправду сначала в учебку.

– Почему – в учебку? Он же второй год солдатскую лямку тянет.

– А потому, что из него за два месяца десантника сделают.

Ким помолчал, вздохнул. И сказал:

– Про десантников Лидии – ни слова. Просто – переведен в учебную часть.

Лидия приветливо улыбалась, стол ломился, с младшими познакомили и тут же отправили их в другую комнату, что мне, признаться, понравилось: не люблю, когда дети сидят вместе со взрослыми за водочным застольем. Хорошо время пролетело – и весело, и незаметно. А потом глава семейства вышел меня провожать вместе со старшим сыном. И сказал:

– Вот твой крестный отец, Андрей. Как бы там дальше ни сложилось, ты это запомни.