Читать книгу Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 2 - Борис Яковлевич Алексин - Страница 1

Вернувшись в Шкотово, Борис поселился вместе с родителями, заняв койку, стоявшую в кухне. В этом же доме имелось ещё две комнаты. Одна совсем маленькая, своей дверью выходившая в те же сени, что и квартира Алёшкиных, занималась учителем Чибизовым, назначенным недавно заведующим ШКМ, другая, самая большая, была занята конторой комитета крестьянской взаимопомощи.

В обязанности этого комитета входила выдача взаимообразно семенных ссуд наиболее бедным крестьянам и сдача в аренду сельскохозяйственных машин и орудий. Правда, если семенной фонд в распоряжении этого комитета был, то с сельхозинвентарём дело обстояло плохо: отобранный у местных богачей, он в большинстве своём требовал ремонта, а его делать было некому – специалистов не хватало. Новых сельхозорудий почти не поступало, так что с этой своей обязанностью комитет справлялся неудовлетворительно.

Когда Яков Матвеевич переезжал в Шкотово, комитет этот находился ещё в стадии организации, штатов не имел, и поэтому Алёшкин вынужден был поступить на работу в местное отделение потребкооперации. Его приняли на должность заведующего складом.

Все считали, что Алёшкин устроился хорошо, ведь склад кооперации – это золотое дно, тут можно основательно нажиться. Но не так относился к своей должности Яков Матвеевич: он настолько скрупулёзно отсчитывал и отвешивал отпускаемый товар, так тщательно проверял поступления, что ни о каких злоупотреблениях не могло быть и речи. Подобное рвение не удовлетворяло и председателя, и членов правления: до сих пор они привыкли пользоваться продуктами и товаром, находящимся на складе кооператива, как своим собственным, хватало и им, и кладовщику.

С Алёшкиным этого не получилось. Он с первых же дней отказал в выдаче товара жене председателя, явившейся за ним, как к себе домой. Не брал он ничего и для себя лично.

Мы знаем, что в этот период времени в торговле, в том числе и в кооперации, орудовало много прежних частников. Потеряв дополнительный источник дохода, который им давал склад, они, конечно, не чаяли, как бы избавиться от слишком честного и принципиального кладовщика. Яков Матвеевич и сам чувствовал, что пришёлся не ко двору, и с завистью поглядывал на контору КОМВНЕЗАМа, так почему-то называлось это общество крестьянской взаимопомощи, где его знания и опыт были бы нужны, где он и сам чувствовал бы себя на своём месте.

Но вот, наконец, в октябре 1925 года комитет официально оформился, и Яков Матвеевич перешёл туда на работу. Он включился в знакомое дело с большим воодушевлением, и скоро шкотовский комитет крестьянской взаимопомощи стал одним из лучших и наиболее рентабельных в Приморской губернии. Следует сказать, что в этом деле сыграл немалую роль и Алёшкин, исполнявший обязанности заместителя председателя комитета. Он сам занимался ремонтом старых машин и сборкой новых, обучением крестьян, взявших их напрокат, работе на этих, хотя и несложных, но всё-таки требующих определённых знаний механизмах, часто ездил по сёлам Шкотовского района. Такая напряжённая работа не смогла не отразиться на его здоровье. Старые раны, тяжёлая жизнь в Харбине давали себя знать…

Между прочим, склад, на котором до сих пор работал Алёшкин, размещался в одном из амбаров, принадлежавших бывшему лесопромышленнику, одному из самых богатых жителей Шкотова – Михаилу Яковлевичу Пашкевичу. Именно он соблазнил родителей Кати Пашкевич, её отца, приходившегося ему родным братом, поехать на север, и там безжалостно бросил его вместе с семьёй без всяких средств к существованию.

Мы в будущем на Пашкевичах остановимся более подробно, уже по всему видно, что Катя будет играть самую главную роль в жизни нашего героя, естественно, что знакомство с её семьёй будет совершенно необходимым.

Двери этого амбара выходили во двор, являвшийся продолжением двора того дома, где по возвращении с севера жила семья родителей Кати Пашкевич.

Сложилось так, что основным хозяином в этой крестьянской семье стал старший брат Кати Андрей, женатый и имевший двух сыновей, старший из которых был ровесником Жени Алёшкина. Яков Матвеевич часто брал Женю с собой, и тот, забавляясь разными играми во дворе склада, конечно, очень быстро подружился с Севой и Вадимом, сыновьями Андрея Пашкевича.

Ребятишки с тех пор не только играли целыми днями вместе, часто их бабушка зазывала Женю к себе. Когда кормила своих внучат, конечно, угощала и его. Естественно, что таким образом она познакомилась с отцом мальчика, Яковом Матвеевичем Алёшкиным. Возвращаясь из школы, Анна Николаевна заходила к мужу на склад, чтобы позвать его обедать, и тоже познакомилась с Акулиной Григорьевной Пашкевич – так звали мать Кати, бабушку Севы и Вадима. Всем им это знакомство доставило удовольствие.

Вскоре Акулина Григорьевна узнала, что её новые знакомые и есть родители того самого Бориса Алёшкина, о котором ей много рассказывали её родственники Михайловы, представляя его, как самого отчаянного парня и комсомольца во всём селе, не признающего ничего святого и порядочного. Она только недоумевала, как это у таких спокойных, воспитанных родителей мог вырасти такой отчаянный сын.

Перезнакомились между собой и младшие братья и сёстры Бориса и Кати, ведь они учились в одной школе, в одних классах, и находились в одном и том же пионерском отряде. Но пока никто из них ещё и не подозревал о тех отношениях, которые начали складываться между Катей и Борисом-большим.

Всё более присматриваясь к семейству Алёшкиных, Акулина Григорьевна, женщина, несмотря на свою полную неграмотность, умная и очень развитая, стала понимать, что, видимо, в сплетнях, распространяемых о старшем сыне Алёшкиных, много преувеличений. Ей это было тем более легко понять, что о её дочери Людмиле среди многих жителей села ходили самые нелепые и неприличные слухи. Всё это оказалось неправдой, а ведь порочащие Милу разговоры вели даже её ближайшие родственники, такие как её сестра Михайлова. Так мудрено ли, что и про этого паренька болтают невесть что?

Ведь её Милочку не раз крестили совершенно потерянной девицей, потерявшей всякий стыд и, уж конечно, свою девичью честь, так что теперь на неё ни один порядочный человек-то и смотреть не захочет, а вот ведь она замуж вышла за хорошего человека, и должность у него высокая, и к ней, неграмотной крестьянке, хорошо относится, да и остальными её детьми не гнушается, и с Андреем подружился… А вот примерная Ирина Михайлова до сих пор в девках сидит, и что-то женихов около неё не видно.

И как-то невольно Акулина Григорьевна стала относиться ко всем сплетням, распространяемым по поводу Бориса Алёшкина, недоверчиво. Разумеется, при этом она никак не связывала его с Катей. Поэтому, когда Митя Сердеев, вернувшись из Новонежина, рассказал своей жене о разговоре, случившемся у него с Борисом, та, считая этого парня очень неплохим человеком, поделилась новостью с матерью, которую это сообщение ударило как гром среди ясного неба. Конечно, немедленно призвали Катю, учинили ей самый строгий и пристрастный допрос, но та категорически отрицала что бы то ни было, что могло бы её хоть в малейшей степени компрометировать, а твердила лишь только одно: она знает Бориса Алёшкина как комсомольца, и не больше.

Мать немного успокоилась, подумав, что, наверно, это просто неумная шутка со стороны Мити. Тем не менее, узнав из разговора с Анной Николаевной о том, что Борис скоро совсем переезжает в Шкотово, решила принять свои меры.

Теперь вопрос о переезде Кати для дальнейшего учения во Владивосток решился быстро, окончательно и бесповоротно. Андрей съездил в город и договорился с одной из своих тёток, они взяли на квартиру Катю; тогда же он сдал и её справку в одну из городских школ-девятилеток. В конце августа Катя переехала во Владивосток.

Содержание её в городе потребовало значительных расходов: и одеть-то её нужно было теперь по-городскому, и за квартиру заплатить, и продуктов для питания послать. Всё это значительно обременяло и без того небогатую семью Пашкевичей, ведь подрастали и следующие дочери. Сердеевы, уезжая на север, обещались для содержания Кати высылать немного денег, но сделали это всего только один или два раза, а потом перестали.

Следует сказать об одной особенности большинства шкотовских старожилов, то есть тех, кто, собственно, являлся основателями села, а Пашкевичи принадлежали именно к таким. Все эти люди никогда не торговали продуктами своего труда и хозяйства, поэтому денег в доме всегда не хватало.

Между прочим, с этим обычаем столкнулась однажды и Анна Николаевна Алёшкина. Как-то в разговоре с Акулиной Григорьевной она сослалась на то, что молоко, покупаемое на базаре, неважного качества (его привозили из соседних сёл, из шкотовцев, кажется, торговали им только Пырковы), а молоко Пашкевичей, которое Анне Николаевне как-то удалось попробовать (её угостила хозяйка), ей очень понравилось, и она была бы не прочь покупать его. Выслушав это предложение, Акулина Григорьевна возмутилась:

– Да что вы, Анна Николаевна, зачем вы обижаете меня, что я – торговка какая-нибудь, что ли? У нас чего-чего, а молока много, пейте на здоровье, коли понравилось! Продавать не буду, а так, с девчонками – пожалуйста, хоть каждый день пришлю.

Несколько раз она действительно присылала с Катиными сёстрами по кринке молока, но так как ни они, ни сама Акулина Григорьевна денег брать за него не захотели, то Анна Николаевна попросила больше им молока не приносить. Между семьями пробежал холодок…

Пребывание Кати в городе при самых скромных раскладах требовало не менее 10–12 рублей ежемесячно, а взять их негде. Кроме неё, нужно одеть, обуть и остальных, налог заплатить, да ещё набегают расходы по хозяйству. Получать деньги можно было только от продажи части продуктов заготовителям, от работы на лесозаготовках и на рыбалках, да ещё от охоты. Основные источники получения средств исходили только от Андрея: он работал в лесу, он участвовал в рыбной ловле, он и охотился. Его заработком распоряжалась жена Наташа, и, хотя они в семье жили довольно мирно, всё же отдавать заработанное мужем на содержание его сестры в городе она не очень-то хотела.

Поэтому, как только в Шкотове вновь решили открыть девятилетку, а это явилось результатом требования многих жителей и учителей, дети которых после окончания семилетки должны были переезжать в город, Катя Пашкевич вернулась домой и дальнейшую учебу продолжала в Шкотове. Акулина Григорьевна в душе оставалась не очень спокойной за свою дочь, но другого выхода у неё не было.

Но мы забежали немного вперёд. Вернёмся к тому времени, когда Борис переехал из Новонежина в Шкотово.

Ожидаемого отпуска он не получил. В конторе Дальлеса работала ревизионная комиссия, распутывавшая шепелевские махинации. В этой работе, требовавшей кропотливого труда – подсчётов и пересчётов, каждый грамотный человек был задействован, тем более нужен тот, кому можно было безусловно доверять, а Алёшкин – комсомолец, и доверия заслуживает. Поэтому ему и пришлось перепроверять, пересчитывать чуть ли не тысячу накладных на заготовленный лес, правильность подсчёта выплаченных сумм.

Эта работа отняла у него целый месяц. С 9 часов утра и до 3 часов дня он складывал, множил, делил, опять складывал и т. д. Именно в это время он и начал овладевать техникой работы на счётах и первыми навыками пользования арифмометром.

Когда комиссия доложила о результатах своей работы на общем собрании работников конторы Дальлеса, все поразились размаху шепелевской аферы: используя своих помощников, как он их шутя называл, из старой гвардии, он сумел похитить около 100 000 рублей золотом. Заблаговременно распродав большую часть имущества и отправив семью за границу, он отправился якобы в служебную командировку куда-то в Забайкалье, поехал по КВЖД и на одной из станций исчез. Кстати сказать, командировку эту ему устроил один из таких же, как он, бывших лесопромышленников, работавший в это время во владивостокской конторе.

Между прочим, в то время уйти в Китай из Приморской области не составляло никакого труда. Некоторые поезда, и прежде всего, курьерский № 1, направлявшиеся в Москву, ходили не через Хабаровск, а по Китайско-Восточной железной дороге, чем экономились почти сутки.

Принадлежащими Советскому Союзу считались только сама линия и полоса отчуждения около неё, шириною 50 метров в каждую сторону. Следовательно, стоило только кому-нибудь пересечь границу этой полосы, кстати сказать, никем не охраняемую на большей части своей протяжённости, как он оказывался уже в пределах Китая, и советские законы на него не распространялись. Этим широко пользовались контрабандисты, которых во Владивостоке того времени было полным-полно.

Разумеется, что все непосредственные помощники Шепелева сразу же после работы комиссии были арестованы; некоторых, как например, Дмитриева, арестовали ещё раньше. Затем они предстали перед судом, и почти каждый получил солидный срок заключения. Как выяснилось на суде, многие из них почти бескорыстно, по старой дружбе помогали обкрадывать советское государство, а бывший хозяин сбежал, оставив их на произвол судьбы.

После окончания работы комиссии Алёшкин наконец-таки получил долгожданный отпуск. Кстати, это был первый отпуск в его трудовой жизни.

Во всё время пребывания в Шкотове Борис почти каждый вечер проводил с Катей: то они встречались в клубе на киносеансе, то на каком-нибудь собрании, а иногда, хотя и редко, просто на улице.

Катя Пашкевич по натуре была довольно упрямой и своенравной девушкой, и после строгого разговора с матерью интерес её к Борьке Алёшкину не только не пропал, а даже наоборот – возрос. Помогла этому и уезжавшая на север сестра Мила, которая, прощаясь, сказала:

– Катенька, Борис – парень хороший, толковый, может со временем значительным человеком стать. Митя мне говорил, что к тебе у него чувства серьёзные, не упусти своего счастья!

Катя покраснела и даже зло топнула ногой:

– Да что вы все ко мне с этим Борькой пристали?!! Что он вам? Я сама не маленькая, нечего меня учить и наставлять без конца! – крикнула она запальчиво и убежала в небольшой палисадник, находившийся перед домом, где её стараниями было сделано несколько клумб, покрытых разнообразными цветами.

Она с детства любила выращивать цветы и всё время, которое удавалось выкроить после большой работы по дому, лежавшей на её плечах, и выполнения общественных обязанностей, Катя отдавала этому делу. Заметим, что увлечение цветоводством сохранилось у неё на всю жизнь, и, как правило, это дело ей удавалось как нельзя лучше.

Пропалывая одну из клумб, она ещё долго ворчала что-то себе под нос, но как только начало темнеть и наступила пора идти в клуб, быстро собралась и помчалась.

Не успела она выйти из калитки, как встретила Бориса.

– Ты куда? – спросил он.

Девушка недовольно надула губки и сердито посмотрела на неожиданно появившегося парня – виновника бесконечных упрёков и непрошеных советов, получаемых ею. Но, увидев его восторженно-радостное лицо и блестящий взгляд, сама не сумела сдержать улыбки:

– Как куда? На собрание! Ты что, забыл?

Они пошли вместе.

На второй же день своего появления в Шкотове Алёшкин стал секретарём шкотовской ячейки РЛКСМ, заменив на этом посту Гришу Герасимова, у которого и так было много работы в райкоме. Узнав, что Борис переехал из Новонежина и обоснуется в Шкотове, Герасимов предложил его кандидатуру секретарю райкома Смаге, тот согласился. Таким образом, на первом же собрании Алёшкина избрали секретарём ячейки. Голосовали за него дружно: большинство комсомольцев его отлично знало, с некоторыми он учился, некоторых в своё время принимал в комсомол, так что избран он был единогласно.

Кроме этой солидной нагрузки, он, конечно, не мог отказаться и от участия в работе драмкружка.

В начале августа, возвращаясь из клуба (они теперь нередко шли вдвоём, хотя и на расстоянии друг от друга), Катя сказала, что вопрос о её переезде в город решён окончательно.

– В этом ты тоже виноват: сестрёнки нас не раз вместе видели и в клубе, и на улице, и, конечно, всё рассказывали дома, а меня – так прямо задразнили тобой, – заметила она недовольно.

Борис от этих слов сразу очутился на седьмом небе. Хотя они и были произнесены как будто недовольным тоном, но ведь ими Катя невольно признавалась, что их что-то связывает, что не только он, но и она не очень хочет этой разлуки.

– Вот мама – хоть и молчит, и мне о тебе больше ничего не говорит, но только деятельно готовится к моей отправке, чтобы поскорее меня подальше от тебя услать, – закончила Катя, искоса поглядывая на парня.

– Не удастся! – решительно заявил тот. – Я уже решил, если ты в город поедешь, так и я тоже поеду. Немного деньжат у меня есть. Поеду, сдам экзамены в ГДУ на лесной факультет и буду учиться там.

– Какой ты скорый, – улыбнулась Катя, – а хвастун какой! Зачем только я разговариваю с тобой?

– А вот увидишь, никакой я не хвастун!

У Бориса, когда он что-либо решал или задумывал, исполнение горело, как на пожаре. Мы уже достаточно долго его знаем, чтобы этому поверить.

Вечером этого же дня он переговорил с родителями, одобрившими его намерение. Они тоже опасались за его судьбу. До них доходили слухи о его ухаживании за Катей Пашкевич, и мать с отцом, за два года успев уже изучить его характер, боялись, как бы парень не натворил каких-нибудь глупостей. Они обрадовались Бориному решению, решив, что учёба и отъезд во Владивосток отдалят его от Кати.

На следующий же день после разговора с Катей Борис выехал во Владивосток, он ведь находился уже в отпуске. Несмотря на то, что экзамены уже начались, его, как явившегося с производства, имевшего хорошие рекомендации от Озьмидова и Дронова (начальника кадров Дальлеса), а также и учитывая то, что он комсомолец, к сдаче допустили.

Поселился он у жившего в Голубиной пади (был такой район во Владивостоке), студента I курса лесного факультета, своего школьного товарища Коли Воскресенского.

Борису предстояло сдать всего три предмета: русский язык – письменный и устный, то же по математике и устный по обществоведению.

С русским он расправился в один день, сдав сразу и устный, и написав с одной из групп сочинение. Ему удалось получить пятёрку (опять ввели цифровые отметки), благодаря его начитанности и отличной памяти.

Письменную работу по математике он выполнил тоже на пять, а вот с устным ответом пришлось попотеть. Дело в том, что в своё время их класс не успел пройти положенную по математике программу. В тригонометрии он знал, по существу, только название, а экзаменатор, просмотрев его письменную работу и убедившись, что алгебру и геометрию абитуриент знает хорошо, решил сосредоточить своё внимание именно на тригонометрии, и тут Борис засыпался. Он не придумал ничего лучше, чем чистосердечно признаться в том, что в школе они тригонометрию не проходили и что ответить на поставленные вопросы он не сумеет.

Преподаватель недовольно хмыкнул, а затем принялся гонять Бориса чуть ли не по всему курсу алгебры и геометрии. Убедившись, что по этим предметам у поступающего знания достаточно прочные, он вывел ему четвёрку.

К стыду Алёшкина, самая низкая оценка оказалась у него по последнему из сдаваемых предметов, а именно – по обществоведению. К подготовке он отнёсся легкомысленно и, несмотря на предупреждение более опытного Коли Воскресенского, посчитал, что с этим-то делом он, как комсомолец, справится без труда. На деле оказалось не так.

В то время, когда Борис учился в школе, предмета обществоведение не было совсем, если не считать те скудные знания, которые были им получены при изучении политэкономии Богданова в Кинешме, да таких же разбросанных понятий, полученных на занятиях политкружка при комсомольской ячейке, то есть ничего системного по этому предмету он в голове не имел. Между тем, уже с 1924 года в школах преподавалось обществоведение по учебнику Е. Ярославского, в котором излагалась история РКП(б), ход важнейших революционных событий в России и в международном рабочем движении.

Конечно, Алёшкин за свою самонадеянность поплатился, не сумев достаточно внятно ответить на самые простые вопросы, имевшиеся в вытянутом им билете. Это был, пожалуй, единственный раз за всё время учёбы Бориса, когда он очутился в таком дурацком положении и, вероятно, именно поэтому вопросы билета запомнились ему на всю жизнь. Вот они:

Какова роль в деревне комбедов?

Три лозунга Ленина по отношению к крестьянству.

Что было решено на III съезде партии?

Впоследствии, уже будучи достаточно политически подготовленным, Борис не мог не краснеть, вспоминая эти вопросы и свои бестолковые ответы на них. Но преподаватель оказался добрым человеком. Невразумительные ответы абитуриента он приписал его волнению и всё-таки вывел ему тройку. Таким образом, Алёшкину удалось набрать 12 баллов. Оказалось, однако, что этого недостаточно: многие сдали лучше, и проходной балл, как теперь принято говорить, был 14.

Борис не проходил. Он, конечно, был очень обижен, разозлён, хотя и понимал, что, кроме как на себя, злиться ему было не на кого. Но счастье вновь улыбнулось ему.

Когда его судьба уже, кажется, определилась, и он грустно шёл по коридору университета, чтобы забрать из канцелярии свои документы, его остановил знакомый старческий голос.

– Если не ошибаюсь, краса и гордость курсов десятников по лесозаготовкам шествует? Ведь Алёшкин, правда? Всё-таки решил поступать в университет? Молодец!

Борис поднял глаза. Перед ним стоял улыбающийся Василевский. Его аккуратно подстриженная бородка, как всегда, была немного вздёрнута вверх, а на лице сияла приветливая улыбка. Глаза излучали столько доброжелательности и приветливости, что парень не выдержал и рассказал ему всё: как ему удалось вполне благополучно сдать основные предметы и как он погорел на обществоведении.

– Вот ещё мне эти новые науки! – возмутился Василевский. – Ну на что леснику обществоведение? Что он, политграмоту кедрам да пихтам будет что ли преподавать? Ты вообще-то этот предмет сдал или совсем на нём засыпался?

– Да нет, тройку-то я получил, но мне баллов не хватает.

– Ну, тогда дело поправимое! Постой здесь, – с этими словами Василевский скрылся в дверях канцелярии, и через полуоткрытую дверь Борис слышал его возбуждённый голос, чьи-то несмелые возражения и потом опять настойчивые требования Василевского. Прошло минут 20, затем из канцелярии поспешно вышел всё ещё разгорячённый Василевский и весело сказал:

– Ну, убедил я этих чиновников! Но пообещал им, что в первом же семестре добьёшься и по обществоведению пятёрки, не подведи! В списки принятых тебя занесли, так что первого сентября прошу на мою первую лекцию, – и замечательный старик пожал Борину руку.

Через день в коридоре висели списки зачисленных на первый курс лесного факультета, среди них красовалась и фамилия Алёшкина.

Радостный возвращался он в Шкотово: фактически уже студент и, самое главное, он опять будет часто встречаться с Катей! Совсем не предполагал Борис, какое несчастье, в корне перевернувшее его судьбу, всю его жизнь, сломавшее все его намерения, вдруг свалится на него.

В самом деле, не случись того, что произошло с ним через каких-нибудь два-три дня после возвращения из Владивостока, окончил бы он лесной факультет и до конца жизни работал бы в каком-нибудь леспромхозе или лесничестве. Но всё произошло по-другому. Невольно вспоминаются слова: «Судьба играет человеком!»

Приехав домой, Боря поделился радостным известием о зачислении его в число студентов ГДУ и в тот же вечер обсудил с родителями план его будущей жизни. Решили, что Борис будет жить у той же хозяйки, у которой квартирует и Коля Воскресенский, тем более, что она не возражала сдать угол ещё одному студенту всего за 5 рублей в месяц – плата вполне приемлемая. Питаться он будет в столовой ГДУ, что стоило около 10 рублей в месяц, на прочие расходы предполагалось выделить около 5 рублей, таким образом, ему потребуется в месяц рублей около 20. Было известно, что всем студентам-первокурсникам будет выплачиваться стипендия 15 рублей; таким образом Борису недоставало рублей 5–6. Отец сказал, что эти деньги он будет доплачивать из своей зарплаты.

После этого семейного совета все в самом хорошем настроении улеглись спать. Особенно был доволен Яков Матвеевич, ведь его старший сын стоял уже на пороге университета, о чём он и мечтать не смел.

Естественно, что и сам Борис долго ворочался в постели, размышляя о своей будущей жизни, об учёбе, и о том, что теперь Катя Пашкевич опять будет с ним жить в одном месте. Трудно объяснить, что для него в это время было важнее.

Борис решил, что из Шкотова он уедет 27–28 августа, а до тех пор будет ходить на службу в контору Дальлеса и пока там ничего не скажет, уволится перед самым отъездом. Отпуск его кончался дня через два, следовательно, он сможет проработать ещё около двух недель, и зарплата, полученная за это время, ему очень пригодится.

Утром следующего дня Борис проснулся в каком-то непонятном состоянии: сильно болела голова, немного подташнивало и тяжело было вставать с постели. Однако, он пересилил себя и всё-таки поднялся. Завтракать ему не хотелось.

Боря вышел на улицу и уселся под раскидистым боярышником. Он не придавал особенного значения своему состоянию: последние дни перед отъездом из Владивостока его уже беспокоило нечто похожее, хотя и в более слабой степени. Парень приписывал это переутомлению в связи с экзаменами.

Усевшись под деревом, он почувствовал некоторое облегчение и, как ему показалось, совсем незаметно для себя заснул. На самом же деле он потерял сознание, свалился со скамейки, и, выбежавший на улицу Женя, увидев его лежащим под деревом, удивился и, прибежав домой, громко закричал:

– Мама, мама, поди посмотри, Бобли-то под деревом опять спать улёгся…

– Ах, Женька, опять ты какую-нибудь шутку придумал! Подожди ты у меня! – но, выйдя на улицу, она оборвала фразу и бросилась к Борису.

Попробовав его разбудить, она поняла, что мальчишка находится без сознания. Прикоснувшись к его лбу, почувствовала, какой он горячий, лицо сына было неестественно красным. Мать сразу поняла, что мальчишка заболел, и очевидно, серьёзно.

Оставив безуспешные попытки привести сына в чувство, Анна Николаевна выбежала на улицу и, увидев проезжавшего мимо кого-то из местных крестьян, кажется, Ивана Колягина, попросила его подвезти внезапно заболевшего сына в больницу. Тот согласился, так как знал и её, и самого Бориса. Подъехав к дому Алёшкиных и уложив вместе с матерью больного на телегу, он с возможной быстротой поехал в больницу, которая к этому времени уже переселилась в одну из отремонтированных казарм совсем рядом с той, где ранее находился ОЛУВК. В больнице теперь было 40 коек, а врач оставался один – всё та же Валентина Михайловна Степанова, уже дважды лечившая Бориса раньше.

Осмотрев так и не пришедшего в себя поступившего пациента, она заподозрила тиф и положила его в палату, где лежало ещё четверо таких же тифозных больных. Всё инфекционное отделение имело 10 коек и состояло из двух смежных палат, от остальной части больницы оно отделялось внутренним коридором.

Около двух недель Борис не приходил в себя. Температура не падала ниже 40, он бредил, что-то неразборчиво бормотал, и Валентина Михайловна, у которой уже не оставалось сомнения в поставленном ею диагнозе, серьёзно опасалась за его жизнь. Однако что-либо предпринять она была не в силах, ведь никаких специфических лекарств в то время при брюшном тифе не применялось: их просто не было. Вся надежда была на организм больного. К счастью, молодость и сравнительная крепость Бориса в конце концов сделали своё дело, он начал поправляться.

Через несколько дней после того, как больной пришёл в себя, он уже смог приподыматься и выглядывать в окно, около которого стояла его кровать. Вместе с тем у него появился аппетит, есть хотелось постоянно. Почти с первого дня болезни к нему стали приходить его многочисленные приятели и приятельницы, разумеется, никого из них в больницу не пускали, но, подойдя к окну, они могли видеть лежавшего друга. Теперь же они получили возможность и переговариваться с ним: было тепло, и окно оставалось открытым.

Конечно, регулярными его посетителями были мать, отец, Люся с Борисом-маленьким, а иногда и с Женей. Довольно часто приходили и комсомольцы: Гриша Герасимов, Жорка Олейников, Нюся Цион и другие. Но той, кого Борис желал видеть больше всех, не было, да, как он полагал, и не могло быть, ведь она уже, наверно, во Владивостоке, а он – когда ещё выздоровеет и сможет уехать в город.

Наконец, он не выдержал и во время одного из разговоров с Цион спросил её про Катю, та ответила, что она пока ещё не уехала, но готовится к переезду в город, что ей шьют платья, пальто. Нюська обещала в следующий раз привести с собой и Катю. И действительно, на следующий день Катя появилась у окна вместе с Нюсей, которая из деликатности отошла в сторону.

Увидев Бориса, Катя поразилась его виду, ей стало его жалко, и она уже сердилась на себя, что не приходила навестить его раньше. А вид его действительно был далеко не привлекательным: кое-как наголо остриженный, бледный, худой от голодовки, длившейся почти две недели, с ввалившимися глазами и ещё более длинным носом, он производил тяжёлое впечатление.

Она грустно, с сожалением посмотрела на него и сказала:

– А ведь я пришла проститься с тобой, завтра я уезжаю во Владивосток, теперь до каникул не увидимся.

– Нет, увидимся, – возразил парень, – ведь я поступил в ГДУ на лесной факультет и с осени буду тоже жить во Владивостоке!

Катя не смогла скрыть радостную искорку, сверкнувшую в её глазах, но всё-таки благоразумно возразила:

– Ты сперва поправляйся, а потом и об учёбе думай, а то вон какой худющий да слабый стал. Ну, до свидания, а то вон, все уже смотрят!

Девушка спрыгнула с выступа фундамента, на котором стояла, чтобы было удобнее разговаривать с Борисом, и, махнув ему на прощание рукой, вместе с Нюсей быстро побежала под гору, по направлению к центру села.

За время пребывания в больнице Борис успел уже подружиться с больными, поступившими до него. Все они уже поправлялись и теперь даже выходили гулять. В их палате пока только он был полностью лежачим больным. Как только Борис пришёл в себя и стал разговаривать с соседями, он стал рассказывать самые разнообразные истории, вычитанные им в своё время в книгах. Ведь тогда в больницах, по крайней мере таких, как шкотовская, никаких развлечений для больных не было, даже газеты не всегда приносили, да большинство пациентов их и читать-то не могли. Поэтому рассказы Бориса, занимавшие вечера, очень полюбились, и почти все, кто лежал вместе с ним, да и из другой палаты, просили его каждый вечер рассказать что-нибудь новенькое. Он охотно исполнял такие просьбы, и его за это полюбили. Очень хорошо относилась к нему и врач Степанова, и остальной медицинский персонал.

Появление у него на свидании новой незнакомой красивой девушки заинтересовало и больных, и персонал. Все они начали подшучивать над парнем, одобрять его выбор, хвалить красоту, изящность и стройность его посетительницы. Как всегда в таких случаях, эти слова сопровождались различными, не вполне даже пристойными, шуточками. Борис в ответ только краснел, пыхтел и даже сердился. Он удивлялся самому себе: о любой другой знакомой ему девушке он мог бы болтать с кем угодно и о чём угодно, сам бы смеялся всяким шуткам, но здесь… Он был готов говорить о Кате целыми днями, но не так – не с шутками, не с насмешками. Она и его отношение к ней были каким-то таким важным, сокровенным в его жизни, что если бы он и решился с кем-нибудь о ней говорить, то только с настоящим испытанным другом, и совсем, совсем по-другому. А вернее всего, что даже и вообще бы не решился.

Время шло, и Борис поправился настолько, что его решили выписать домой. Правда, он был ещё так слаб, что добраться домой сумел только при поддержке матери, которая, по существу, взяв его под руку, приняла на себя всю тяжесть его тела, никак не хотевшего держаться на каких-то слабых, ватных ногах. Дорогой им пришлось несколько раз останавливаться и отдыхать, и, хотя Анна Николаевна уже несколько раз пожалела, что согласилась на уговоры Бориса и отправилась с ним пешком немедленно по выписке, а не стала дожидаться Якова Матвеевича, обещавшего приехать за сыном на лошади, но, так или иначе, они всё-таки добрались. Конечно, дома больному предстояло провести ещё не менее двух недель в постели, но это всё-таки был дом, а не больница.

Начался сентябрь, стояла чудная дальневосточная осень. Каждый день сияло ласковое солнце, было очень тепло. Об осени напоминали только начавшие краснеть листья старого боярышника, стоявшего перед самым окном у постели, на которой лежал Борис. Вскоре он начал гулять около дома, с каждым днём силы его росли. Он уже стал мечтать о том, как поедет во Владивосток и приступит к занятиям в институте. Сразу по выписке из больницы он послал заявление в ГДУ, в котором сообщал о своей болезни и просил разрешения опоздать к началу занятий на месяц. Заявление его попало к благоволившему к нему Василевскому, и разрешение было получено.

Как-то, гуляя под деревьями и наблюдая за тем, как Борис-маленький с аппетитом жуёт ягоды боярышника, больной не выдержал и съел несколько ягодок сам. То ли от этого, то ли от какой-нибудь другой причины, но в тот же вечер у Бориса поднялась температура, он вновь потерял сознание. Всё началось почти так же внезапно, как и в первый раз.

Утром к нему вызвали Степанову. Та, осмотрев больного, определила, что это рецидив того же заболевания, которым он болел до этого. Кстати сказать, его болезнь оказалась не настоящим брюшным тифом, а паратифом, и для окружающих, при соответствующем соблюдении гигиенических правил, как тогда считали, была неопасной. В этот раз его решили оставить дома.

Борису пришлось провести в постели около двадцати дней, да на восстановление сил ушло около месяца. Понятно, что об учёбе в этом году нечего было и думать.

Это очень огорчило его, и, пожалуй, не столько из-за того, что студенческая жизнь откладывалась, сколько из-за того, что нарушилась возможность его частых свиданий с Катей Пашкевич, уже жившей и учившейся в городе.

Наконец, Алёшкин оправился настолько, что смог явиться в контору Дальлеса, чтобы получить новое назначение. На работе его появлению обрадовались. Все полюбили этого расторопного и исполнительного паренька, и уже заранее Борис Владимирович Озьмидов подготовил ему интересное место.

Сразу же по его появлении Ковалевский сказал, что, согласно недавно вышедшему постановлению правительства, он может получить за всё время болезни 75 % своего оклада из соцстраха. Для этого необходимо было взять у врача, его лечившего, соответствующую справку с каким-то странным названием – бюллетень. Это сообщение было для Бориса неожиданной и очень приятной новостью. Семья его отца жила совсем небогато и еле-еле сводила концы с концами.

Необходимый бюллетень Степанова, для которой этот документ тоже был ещё новым (ведь в основном её больными были крестьяне, которым такие справки не требовались), конечно, без всяких разговоров выдала. А на следующий день в контору соцстраха, размещавшуюся где-то на окраине гарнизона, Борис и Анна Николаевна отправились за получением денег.

Одновременно с бюллетенем в соцстрах требовалось представить и сведения о размере его оклада. Об этом ещё раньше позаботился Ковалевский, и такая справка уже была у Бориса на руках. Какая-то молоденькая девушка довольно долго считала что-то на счётах, а затем сказала, что Борису причитается за время его болезни 87 рублей. Затем она выписала ордер, и через несколько минут Борис получил эти деньги.

Он тут же всё отдал матери, но она вернула ему 10 рублей, уточнив, что на остальные деньги ему купят что-нибудь из одежды, а эту сумму он может тратить по своему усмотрению.

Как-то незаметно Борис втянулся в свою служебную и комсомольскую деятельность. Участок, на который он должен был выехать, начинал функционировать с конца ноября. Алёшкин продолжал работать в конторе по подсчёту заготовленного в прошедшее лето леса, оформлению новых договоров и вообще, помогая в канцелярских делах Ковалевскому. Одновременно он продолжал активно участвовать в работе шкотовской комсомольской ячейки.

Кстати сказать, в этом году в конторе Дальлеса организовалась ячейка РКП(б), предполагалось создать и комсомольскую, уже заранее на место её секретаря прочили Бориса Алёшкина. Пока же он получил назначение и должен был выехать вместе со своим начальником к новому месту работы. Его направили вторым десятником на лесозаготовительный участок в район деревни Стеклянухи, где было необходимо заготовить несколько сотен тысяч кубофутов строевого леса, предназначавшегося на экспорт в Японию. Условия, на которых японцы приобретали этот лес, для Дальлеса оказались довольно суровыми. Брёвна длиною в 21 фут (6 метров) должны иметь не менее 8 дюймов в диаметре по верхнему отрубу, быть абсолютно прямыми, без заболеваний, и иметь не более двух сучков на протяжении трёх футов. Для поиска соответствующего леса требовались опытные люди, таким и был старший десятник этого участка Демирский Василий Иванович. Узнав Бориса по работе в Новонежине, заведующий конторой Дальлеса полагал, что парень окажется дельным помощником этому десятнику.

Отведённый участок для выборочной лесосеки находился в верховьях небольшой речки Стеклянухи, впадавшей в реку Цемухэ. В нижней части русла стояла деревня, называвшаяся также – Стеклянуха.

Лес в этих местах рос по склонам довольно крутых сопок, и для валки, спуска в падь, а затем и доставки к месту сплава требовалось немало людей. Нужно было создать три артели вальщиков, тех, кто спускал бы его с крутых откосов и, наконец, тех, кто бы его довозил до приречного склада. Эту работу прежде всего и предстояло провести вновь назначенным десятникам.

Отличными вальщиками леса были китайцы. Их артели обычно нанимали во Владивостоке, вели переговоры, конечно, с артельщиками-джангуйдами, ведь только они понимали русский язык. Артель набиралась таким старшиной самостоятельно. Когда она сформировывалась, то приехав к месту заготовки леса, первым делом строила для себя полуземлянку-зимовье. Для выполнения плана вырубки на данном участке нужно было иметь не менее 100 человек вальщиков, столько и было нанято. Работа по их найму осуществилась Демирским ещё раньше.

К моменту назначения Бориса вальщики уже выехали на место рубки и строили для себя зимовье, они же должны были неподалёку построить небольшой домик и для десятников. Со спусчиками, а ими были обычно корейцы, имевшие волов (только эти сильные животные могли сдержать напор двигавшихся с большой силой брёвен вниз по склону сопки), Демирский отправился в Андреевку, откуда обычно набирались корейские артели, а Борис поехал в деревню Стеклянуху, чтобы заключить договоры с возчиками. Это дело для него было уже знакомым, так как такие же договоры он заключал ещё в Новонежине. Справился он быстро и вернулся в Шкотово с подписанными договорами.

Борис до этого немного знал Демирского. Тот был в прошлом партизаном, затем вступил в партию, и Алёшкин, как комсомолец, присутствовавший почти на всех заседаниях дальлесовской партячейки, его не раз видел и слышал его выступления. Он немного побаивался своего нового начальника.

По конторе ходили слухи, что Демирский – очень суровый и нелюдимый человек, а ведь Борису предстояло прожить с ним в одной избушке более полугода. Кое-кто из молодёжи даже советовал Борису не принимать этого назначения и просить, ссылаясь на здоровье, чего-нибудь полегче. Но он не привык отказываться от полученных распоряжений, да и, в конце концов, из-за провала его мечты об учёбе в этом году, ему было всё равно, где и с кем работать.

Между прочим, после выздоровления за время пребывания Бориса в Шкотове его опять избрали секретарём комсомольской ячейки. Узнав о своём назначении в Стеклянуху, Борис обратился к секретарю райкома Захару Смаге с просьбой о переизбрании, так как он уедет из Шкотова, и будет постоянно находиться на лесозаготовках в районе деревни Стеклянухи.

– Подумаешь, Стеклянуха! Тоже мне расстояние – каких-нибудь 18 километров, – воскликнул Смага, – у тебя бюро для повседневного руководства есть, а два раза в месяц на собрание сможешь и приехать, ведь вы и из Шкотова возчиков берёте, я знаю.

Так и остался Борис Алёшкин секретарём шкотовской ячейки РЛКСМ, работая в Стеклянухе. После некоторого раздумья он и сам понял выгоды этого положения: у него были уважительные причины чаще выезжать с участка в Шкотово.

Демирский отправился на участок в конце октября, чтобы присмотреть за строительством домика для десятников, хлева для волов, и, главное, дороги для вывоза леса. Дорога эта прокладывалась по берегу речки Стеклянухи и, конечно, название дороги могла получить только условно. Собственно, никакого строительства её не велось, лишь убрали толстые деревья, мешавшие проезду подводы, да сделали около десятка мостиков через небольшие горные ручьи, впадавшие в Стеклянуху.

Пользоваться дорогой предполагали с декабря, к тому времени она будет покрыта снегом, и сани по ней смогут пройти легко. Тем более что с грузом – брёвнами они поедут вниз под уклон.

В первых числах ноября 1925 года в Шкотове проходила конференция РЛКСМ, Борис Алёшкин был избран её делегатом, следовательно, он должен был в это время быть в селе. После конференции начиналось празднование Октябрьской революции. Алёшкин, как секретарь шкотовской ячейки РЛКСМ, тоже должен был принять в нём участие. Всё это заставило отложить его выезд на участок почти до середины ноября. Заведующий шкотовской конторой Дальлеса Озьмидов был этим очень недоволен, но, хотя и возмущался, сделать ничего не смог, тем более что Демирский в этом вопросе встал на сторону своего молодого помощника.

Кроме того, что описано выше, за этот период времени произошло ещё несколько событий, о которых мы считаем нужным рассказать – прежде всего, о самой конференции.

Это была вторая конференция по Шкотовскому району. Началась она с доклада секретаря райкома РЛКСМ Смаги, в котором, как тогда было принято, он прежде всего остановился на международном положении Советского Союза – так уже около трёх лет называлась наша страна. Затем подробно доложил о работе райкома комсомола. Доклад вызвал оживлённые прения: выступали не только делегаты, но и гости – члены райкома РКП(б), представители от райисполкома и горкома РЛКСМ г. Владивостока. Всего на конференции присутствовало около ста человек, Алёшкин, конечно, тоже выступал, а затем, сидя в зале, оглядывая разгорячённые лица и слушая пылкие речи выступавших, невольно подумал: «Ведь всего каких-нибудь два года тому назад в Шкотове была организована первая ячейка РKCM, да и та в основном состояла из приезжих учителей – из шкотовцев в ней был я один, а теперь!.. Ведь это только делегаты, а сколько за ними стоит комсомольцев!»

По сведениям, приведённым Смагой, в районе имелось уже 30 ячеек РЛКСМ, в которых состояло около 800 комсомольцев. Кроме того, как подчеркивал секретарь райкома, за этот год выросла и смена комсомола – пионеры, которых уже тоже насчитывалось около 600 человек.

В своём докладе, между прочим, Смага сказал, что, если до сих пор райком работе с пионерами не мог уделять достаточно внимания, так как не было специального работника в аппарате, то теперь такая должность появилась, и на неё губкомом комсомола рекомендован товарищ Манштейн, ранее работавший секретарём комсомольской ячейки на Первой Речке. Смага рекомендовал включить его в число кандидатов будущего райкома РЛКСМ.

На конференции выступил с докладом об итогах ХIV партийной конференции заведующий агитпропом райкома РКП(б) Николай Васильевич Костромин. Он замещал недавно освобождённого от своей должности секретаря райкома Куклина, который оказался троцкистом и пытался провести в Шкотовском районе эту оппозиционную линию. Костромин подчеркнул необходимость борьбы с троцкистскими настроениями и высказываниями, он сказал, что в этой борьбе комсомольцы должны занимать первое место. Сказал он также, что вскоре состоится ХIV съезд РКП(б), который, несомненно, покончит с этим оппортунистическим течением.

Всё это, как, впрочем, и многое другое, услышанное Борисом Алёшкиным в докладах и выступлениях, для него оказалось новостью. К своему глубокому стыду, за время работы в Новонежине он мало занимался повышением своих политических знаний, а до этого их у него и вообще-то, можно сказать, не было. Теперь он чувствовал, что многие делегаты, не говоря уже о работниках райкома, в этом вопросе стоят гораздо выше него. Он очень плохо представлял себе, в чём заключается ошибочность линии Троцкого, почему этот человек, в начале революции очень часто упоминавшийся наравне с Лениным, вдруг оказался злейшим врагом дела последнего. Ещё меньше он представлял себе, в чём заключаются ошибки Зиновьева, Каменева и других, о которых говорил в своём докладе Костромин.

Конечно, о своих раздумьях Борис никому не сказал, но в душе решил, что он, как активный комсомолец, всё это должен не только повторять за докладчиками, но обязательно самому изучить корни этих ошибок, понять их сущность, а как это сделать, пока себе не представлял. Вряд ли мы ошибёмся, если скажем, что в то время в таком положении очутился не только он, но и многие комсомольцы, и даже члены партии.

На этой конференции Борис Алёшкин был избран в бюро райкома РЛКСМ. Это ещё больше укрепило его в стремлении лучше понять ошибки врагов генеральной линии партии. В один из перерывов он подошёл к Костромину, с которым был немного знаком, и попросил у него совета. Того обрадовала такая откровенность парня и он, порекомендовав Борису для почтения ряд статей товарища Сталина в «Правде», а также и его брошюр, посоветовал в случае возникновения вопросов обращаться за разъяснениями, не стесняясь, прямо к нему.

Через день после окончания конференции созданная при райкоме РКП(б) комиссия распределяла работу по проведению празднования 7 Ноября, она поручила Борису Алёшкину выступить с приветственной речью на торжественном заседании и, кроме того, обеспечить активное участие комсомольцев и молодёжи села в демонстрации. Концерт и спектакль к этому торжественному дню товарищи Ковалевский и Мищенко готовили уже давно, Борису предстояло сыграть одну из ролей, да согласовать программу концерта с РК РКП(б).

Добиваться активности комсомольцев и принуждать их к участию в готовящихся мероприятиях в то время необходимости не было, они тогда шли на демонстрацию, как на праздник. Труднее было организовать участие беспартийной молодежи, а она пока ещё составляла большинство. Пришлось разбить всё село на участки, закрепить жителей участка за каждым комсомольцем, обязав их провести соответствующую агитацию среди своих соседей и товарищей. Работа эта прошла успешно, и в демонстрации приняли участие почти 100 % шкотовской молодёжи.

О своей речи на торжественном собрании Борис и не думал, он, конечно, не готовил и не писал её заранее, ведь это был не какой-то особый политический доклад. Выступил он экспромтом, вложив в речь те чувства, которые владели сердцами и душами почти всей молодёжи, и уж во всяком случае, всех комсомольцев. Впрочем, тогда большинство ораторов на подобных собраниях так и выступали – без заранее написанного текста, от души. Их речи, может быть, не всегда бывали достаточно гладкими и политически выдержанными, но тогда этому особого значения не придавали: главное, что все они были направлены на заботу об укреплении советской власти и выполнении тех задач, которые ставила перед народом партия.

За период своего почти трёхлетнего пребывания в комсомоле Борис успел уже достаточно развить в себе тот ораторский талант, который у него, по-видимому, имелся, поэтому выступил хорошо. Во всяком случае, Анна Николаевна, рассказывая мужу, не присутствовавшему на торжественном собрании, о том, как оно прошло, заявила:

– По-моему, всё-таки лучше всех сказал наш Борька: коротко, вдохновенно и очень убедительно! Всем учителям понравилось, и все они меня поздравляли с таким сыном!

Разговор происходил во время завтрака (отец уходил на работу очень рано и поэтому завтракал отдельно – раньше, чем вставала вся семья), в кухне, где, как мы знаем, спал Борис. Последний уже проснулся, но не подавал вида, и, слушая слова мачехи, которая в глаза, наверно, не стала бы так его расхваливать, был очень горд собой.