Читать книгу Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1 - Борис Яковлевич Алексин - Страница 4

Спустившись во двор, Алёшкин довольно быстро нашёл команду медиков. Она выделялась среди прочих команд тем, что в неё входили женщины, а также и тем, что в группе этих людей, в большинстве сидевших на чемоданах или даже просто на земле, возвышался высокий рыжеватый человек лет сорока, с крупными чертами лица, выпуклыми глазами и большим мясистым носом. Человек этот был одет в военную гимнастёрку с петлицами и шпалой на них, синие галифе и до изумительного блеска начищенные сапоги. Он о чём-то громко и весело рассказывал, и его голос разносился по всему двору. На голове у него была надета потрёпанная военная фуражка с околышем какого-то неопределённого цвета. Борис Яковлевич догадался, что это и есть военврач третьего ранга Перов. Стараясь по возможности выглядеть по-строевому, он бодрым шагом подошёл к этому человеку, поставил чемодан и, протягивая бумажку, отрапортовал:

– Товарищ военврач третьего ранга, старший лейтенант Алёшкин прибыл в ваше распоряжение.

Виктор Иванович (так звали Перова) взял бумажку и, обернувшись к группе людей, которым перед этим что-то с жаром рассказывал, произнёс:

– Вот видите, как надо к старшему обращаться, вот что значит строевой командир! Только не пойму я, товарищ старший лейтенант, зачем вас в мою команду прислали, ведь у нас тут медики: врачи, фельдшеры, – пояснил он. – Мне не говорили, что будут и строевые командиры. Наверно, этот Протасов (такова была фамилия капитана) опять что-нибудь напутал.

Алёшкин уже открыл было рот, чтобы сказать, что он и есть врач, как вдруг раздался женский голос:

– Боже мой, да это же Борис Алёшкин! Вы не узнали меня? Я Тая Скворец.

С этими словами с земли из-под дерева поднялась молодая невысокая женщина с большими карими глазами и тёмными, стрижеными под скобку волосами. Подбежав к нему, она схватила его за руку.

– Вот те на, – кривовато усмехнулся Перов, – у нашей Таи везде знакомые!

– Да какой он знакомый! – кричала возбуждённо Скворец. – Мы с ним пять лет вместе проучились, он все пять лет был старостой первой группы и даже одно время у нас старостой потока был. И никакой он не строевой командир, а врач – такой же, как и мы, только, может быть, лучше. Ведь он институт с отличием окончил, и у нашего хирурга-профессора любимым учеником был.

Она продолжала крепко держать Бориса за рукав и говорила:

– Борис Яковлевич, пойдёмте к нам под дерево, я вас сейчас со всеми познакомлю.

Тот, растерянно взглянув на Виктора Ивановича, влекомый молодой женщиной, пошёл за ней, и через несколько минут уже сидел в кружке врачей, которых ему представляла Тая. Сам же он, здороваясь с каждым, напряжённо старался вспомнить, кто же такая Тая. После некоторых усилий ему это удалось. Тая училась в седьмой группе вечернего потока, их было три неразлучные подруги: она, Шевченко и ещё одна толстая смешливая девушка. Борис помнил, что они не только по коридорам института ходили, обнявшись, втроём, в аудиториях сидели рядышком, но даже сдавать зачёты и экзамены всегда умудрялись в один день и час. Правда, их знания отличались. Шевченко обычно получала отличные отметки, и лишь изредка ей ставили «хорошо», да и то по нелюбимым дисциплинам. Только это и помешало ей получить диплом с отличием. Её подруги, в том числе и Тая Скворец, занимались посредственно, и, пожалуй, поэтому Борис её и вспомнил. Помогло воспоминанию и другое обстоятельство. Ещё на первом курсе Тая Скворец вышла замуж за довольно известного в Краснодаре инженера Родимова и стала носить двойную фамилию, Скворец-Родимова. Когда она училась на четвёртом курсе, её постигло несчастье. В тот год зимой в Краснодаре была большая эпидемия гриппа. Муж, И. Н. Родимов, бывший намного старше её, заразился гриппом, вызвавшем воспаление лёгких, и через две недели скончался. Студентка осталась молодой вдовой, что с ней было дальше, Борис Яковлевич не знал. Он помнил, что она на пятом курсе занималась значительно усерднее, чем раньше (видимо, замужество ей мешало учиться), и госэкзамены сдала в числе лучших. Вот, собственно, и всё, что удалось ему вспомнить. Каким образом она очутилась в Нальчике и в этой команде, он не представлял.

Тем временем познакомимся и мы с членами команды медиков, которые окружали Таю. О начальнике команды – военвраче третьего ранга Перове Борис Яковлевич узнал следующее. Виктор Иванович по профессии – дерматолог, работает врачом уже пять лет, заведует кожно-венерологическим диспансером в Баксане, звание военврача третьего ранга получил в прошлом году после 45-дневной переподготовки. В армии не служил. Очень завидует строевым командирам и старается на них походить, в этом ему помогает его бравый вид и неплохая выправка. Любит выпить (эти сведения Борису Яковлевичу доверительно сообщила Тая). Женат, кажется, второй раз, детей нет. Получив под своё начало команду медиков, к начальственному положению ещё не приспособился, и то не в меру суров, то уж больно покладист. Ну, да в начальниках он ходит всего второй день, ведь их собрали вчера, и вот уже сутки никуда со двора военкомата не отпускают.

Следующей, с кем познакомился Борис Яковлевич, была довольно пожилая женщина-врач, эпидемиолог из городской эпидемстанции, Дора Игнатьевна Краевская. Она, как выяснилось, хорошо знала и дружила с Таей. Муж её, строевой командир, был отправлен из Нальчика куда-то вместе с частью, в которой он служил, чуть ли не в первый день войны. Где он сейчас, она не знала, писем от него пока не было. Дора Игнатьевна была полной, черноволосой, черноглазой, подвижной женщиной лет 37, с чудесным голосом. Она замечательно пела украинские песни.

Затем Борис Яковлевич познакомился со своим сверстником Николаем Ивановичем Дурковым. Это был тоже выпускник Кубанского мединститута, но окончивший его на два года раньше Бориса. Дурков имел в детстве перелом правой стопы, который сросся неправильно, поэтому он прихрамывал. Николай Иванович служил хирургом районной больницы в соседнем с Майским районе и производил впечатление тихого и незаметного человека, таким он впоследствии и оказался. Он немного заикался, любил играть в шахматы. Николай Иванович – высокий и худой, с длинным неправильным лицом, вытянутым вперёд. Про такие лица говорят: «лошадиная физиономия», но это не мешало ему быть очень добрым человеком, отличным товарищем и весьма неплохим врачом.

Кроме перечисленных и Бориса Яковлевича, в команде медиков находилось ещё восемь врачей и два фельдшера, все они следовали в одну дивизию, но впоследствии были назначены в разные подразделения, и поэтому с некоторыми из них Алёшкин так более и не встретился или встречались очень редко.

Перов, ходивший за информацией о положении команды к военкому, сообщил, что вечером они выедут куда-то к Москве, где находится их дивизия. Поедут все вместе в одном вагоне (прямо идущем от Нальчика до Москвы, прицепляемом к скорому Тбилисскому поезду) по одному билету. На вокзал пойдут все вместе. Из двора военкомата отлучаться никому не разрешено, и нужно выбрать группу из нескольких человек, которым следует поручить закупить провизию. Естественно, что в эту группу желательно включить местных, из Нальчика, которые хорошо знают городские магазины и базар, так как еды нужно запасти и на дорогу. Военкомат, хотя и обязан обеспечить команду сухим пайком, но его работники так закрутились, что ни с чем справиться не могут и просили выходить из положения самостоятельно. – Для закупок продуктов выделили деньги, – закончил своё сообщение Перов.

В эту группу были избраны Тая, Дора Игнатьевна и два незнакомых молодых врача в качестве носильщиков, как выразился Перов, на закупку им выделили два часа. Тая сказала, что она забежит на свою квартиру, где возьмёт сумки под продукты и мешок для хлеба.

«Провиантмейстеры», как их шутя кто-то окрестил, вернулись даже раньше назначенного срока. Они купили колбасы, сыра, рыбных консервов, яиц, сала, хлеба – и чёрного, и белого, печенья, сахара, конфет, огурцов и помидоров. Решили продукты не делить, а, возложив обязанность главного снабженца на Краевскую, питаться всем вместе. Так как «делегация» потратила денег значительно больше, чем было отпущено, то разницу собрали между собой и вручили Доре Игнатьевне.

Обед прошёл оживлённо и весело, с шутками и смехом. Перов, недовольный действиями снабженцев, так как, по его мнению, они не принесли самого главного, куда-то сбегал и добыл бутылку портвейна. Потягивая вино прямо из горлышка, он быстро сменил гнев на милость. Остальные медики от предлагаемого им угощения отказались и запивали еду холодной водой из находящейся во дворе водопроводной колонки.

Настроение у всех было немного приподнятое. Никто не представлял себе, что их ожидает в будущем, поэтому они вели себя довольно беспечно, как школьники или студенты на каникулах, собравшиеся на какой-то пикник или загородную прогулку, во время которой им будет так же весело и беззаботно, как и сейчас, и по окончании которой они вскоре вернутся домой. Никто из них не предполагал, что война продлится более 4–6 месяцев, никто не сомневался в том, что фашисты скоро будут разбиты, ведь так сказали Сталин и Молотов, так писалось в газетах. А все эти люди были воспитанниками того периода времени, когда каждое слово Сталина и его ближайших соратников считалось непреложным законом.

Все были убеждены, что знаменитые полководцы Ворошилов, Будённый, Тимошенко и другие своим военным мастерством во много раз превосходят фашистских генералов, что наше вооружение, наши танки, наши самолёты – лучшие в мире и, безусловно, мощнее и надёжнее фашистских. Все были уверены также и в том, что в нашей стране нет и не может быть шпионов, и что проведённые по приказам Сталина, Берии и их помощников из НКВД интенсивные аресты и снятия с постов некоторых военных начальников и многих гражданских лиц – своевременная и нужная мера, обезопасившая нашу страну от каких-либо неожиданностей изнутри. И единственное, о чём беспокоились эти люди, успеют ли они принять активное участие в боевых действиях, придётся ли им оказывать помощь раненым, или, вот так просидев где-нибудь под Москвой или Смоленском, они и вернутся домой, даже не понюхав пороху. В таком духе примерно и велись разговоры в команде медиков.

С нашей сегодняшней позиции, когда мы уже пережили эту войну, когда мы узнали многое из того, что в то время было неизвестно и гораздо более осведомлённым людям, чем наши герои, их мнения, рассуждения могут показаться смешными и наивными до глупости. Но что же делать, всё было именно так.

После обеда команда медиков разбрелась в отведённом им уголке двора и расположилась небольшими группами. Наши знакомые остались около большого дерева, где стояли их вещи, там же поставил чемодан и Борис. После обеда, растянувшись на плаще, Перов опустил голову на пожитки Доры Игнатьевны и слабо захрапел. Она, прислонившись спиной к дереву, тоже подрёмывала. А Борис Яковлевич, Тая и Николай Иванович тихо разговаривали между собой, вспоминали Краснодар, институт, свою студенческую жизнь, преподавателей и друзей-однокурсников. Борис рассказывал о своей работе в Александровке, о семье, о том, как ему тяжело было их оставлять, но что он считает своей священной обязанностью лично оказать посильную помощь в защите Родины, тем более что в прошлом году его специально для этого готовили. Тут он рассказал о том, что в 1940 году его направили в Москву для усовершенствования по хирургии, что учился он у таких прославленных людей, как B. В. Вишневский, С. С. Юдин, Гориневская, Огнев и других, и что, поскольку главным предметом их изучения была военно-полевая хирургия, он надеется применить свои знания на практике с большой пользой для дела.

Оба его слушателя завидовали ему: ни один из них усовершенствования не проходил, а строил свою работу, основываясь на знаниях, полученных в институте. Тая с грустью сказала, что она вообще не знает, что будет делать на войне: хирургию она в своё время учила, но в Нальчике работала в Наркомздраве инспектором в отделе охраны материнства и младенчества, больше занималась канцелярией и проверкой работы ясель и роддомов, чем настоящей медициной. По просьбе Николая Ивановича она сказала своё отчество, и, хотя просила называть её по-прежнему Таей, тот всё же с этих пор называл её только полным именем – Таисия Никифоровна.

Между прочим, она рассказала, что весной этого года снова вышла замуж за работника Наркомздрава Балкарской АССР, врача Арсаского, который тоже призван в армию и только вчера выехал из Нальчика. Где он теперь, она не знала.

Так, за разговорами одних, дремотой и сном других незаметно прошло время. С крыльца сбежал лейтенант и крикнул:

– Военврач, товарищ Перов!

Виктор Иванович, которого сильно толкнула Дора Игнатьевна, подскочил, спросонья не совсем соображая, где находится, но лейтенант его уже заметил, подошёл к нему и сказал:

– Военком приказал отправляться на вокзал, поезд идёт через час.

Перов туго подпоясался своим же широким ремнём, расправил гимнастёрку, надел фуражку и зычным голосом скомандовал:

– Команда медиков, ста-а-а-новись!

Спустя пару часов все уже были в вагоне, заняв для команды два соседних купе. Многие начали устраиваться спать, только Борис Яковлевич себе место не занимал, продолжая сидеть и смотреть в окно. «Скоро будем проезжать Майское, – думал он, – а вдруг там Катя стоит?» Таисия Никифоровна устроилась над Алёшкиным, а пока сидела внизу, напротив него, и тоже задумчиво смотрела в окно.

Майское проехали уже в темноте, и, кроме нескольких мужчин, освещённых тусклыми фонарями, на перроне никого не было. Борис вышел в тамбур покурить. Когда он вернулся, Тая уже улеглась наверху, а его скамейка была раздвинута, и на ней лежал его плащ, аккуратно разостланный. Подушку заменяла сумка Таисии (у неё, кроме чемодана, была ещё и большая сумка).

Борис Яковлевич был немного удивлён такой заботливостью Таи, и в то же время эта забота была ему приятна. Вскоре, улёгшись поудобнее, он крепко заснул.

Дорога до Москвы прошла без особых приключений. На следующий день после отъезда из Нальчика Перов под великим секретом торжественно сообщил всей команде, что они следуют в посёлок Софрино, расположенный недалеко от Москвы, где вступят в ряды вновь сформированной 65-й стрелковой дивизии. Где это Софрино, никто точно не знал, не знал этого и сам Перов.

Всю дорогу, длившуюся около двух суток, хотя поезд шёл с хорошей скоростью и почти не останавливался, Виктор Иванович оказывал Тае знаки внимания и надоел ей своим ухаживанием до невозможности. Борис и Дурков держались от всех немного в стороне, они смотрели в окно на проносящиеся мимо селения, городки, кустарники и перелески и думали. Борис обдумывал, что и как ему придётся делать на войне. Он, совершенно не представлял, куда его назначат – в батальон ППМ или, может быть, в медсанбат. Ему вспоминались последние наставления учителей, случаи из практики в Краснодаре, в отделении неотложной хирургии, во время дежурств в институтах им. Склифосовского и Вишневского, в период недолгой работы в Александровке. Одним словом, мысли были заняты прошлым и будущим. Иногда, как в тумане, проносились в его мозгу образы дочек и Кати, но вот это казалось ему уже сейчас каким-то очень далёким и прошедшим, главное было впереди. Видимо, сказалась его наследственность – стремление всегда осмыслять свои действия наперёд и сосредотачивать все усилия для наилучшего результата, ведь такими были и его дед, и бабушка, и мать.

О чём-то своём молча думал и Дурков. Оба они курили папиросу за папиросой и глядели в окно, пытаясь заметить хоть какие-либо следы войны. Видели же пока только одно: на всех станциях, где останавливался поезд, толпились военные, одетые в новое летнее обмундирование. На многих оно сидело очень неуклюже и мешковато, было видно, что эти люди из запаса. Их вид давал повод к насмешкам со стороны Перова, которые очень злили Бориса, причём один раз он даже не выдержал и возмущённо сказал:

– Они идут умирать за Родину, а вы над ними издеваетесь!

Его возглас был неожиданным и, видимо, обескуражил Перова, однако тот промолчал и с тех пор свои шуточки над новобранцами прекратил.

Тая и Дора Игнатьевна, спасаясь от назойливых ухаживаний командира и двух его товарищей, которые, раздобыв на одной из станций вина, находились всё время в весёлом настроении, присоединились к Борису Яковлевичу и Николаю Ивановичу, постояли некоторое время с ними у окна, но затем, увлекаемые своими поклонниками, вновь вынуждены были возвратиться в их среду и выслушивать плоские шуточки и сальные анекдоты.

Прошла вторая ночь. Ранним утром поезд подошёл к Казанскому вокзалу Москвы. Оставив свою команду посередине огромного зала, Перов отправился в военную комендатуру, чтобы выяснить, куда следовать дальше. Группа медиков столпилась в одном из проходов между колоннами, составив в кучу свои чемоданы, сумки и мешки, и с любопытством осматривалась вокруг. Все они, за исключением Перова и Алёшкина, приехали в Москву впервые, и, хотя в этот ранний час – пять утра – на вокзале, заполненном спящими на лавках, мешках и прямо на полу так называемыми дальними пассажирами, было сравнительно тихо, величина вокзала, огромное количество людей и какой-то сдержанный гул, раздававшийся вокруг, поразили почти всех.

Вокзальная публика удивляла своей пестротой. В разных местах примостились отдельными кучками военные, было много групп, объединившихся, видимо, по тем же причинам, что и наши знакомые, сидевших там и сям на грудах чемоданов, рюкзаков и мешков. Отдельными группами сидели женщины с детьми, многие из них были почти без вещей. Они тревожно дремали, часто просыпаясь и с испугом оглядываясь по сторонам. Впоследствии медики узнали, что это беженцы из Минска и других городов.

Вокзал ещё спал. Все киоски были закрыты, и только в некоторых из них начиналось кое-какое оживление, поднимались из-за прилавков заспанные продавцы и начинали готовиться к работе. В одном из углов зала толпилась небольшая очередь у длинного прилавка с надписью над ним «Буфет». Он, очевидно, работал круглосуточно, и кое-кто из вокзальных обитателей уже спешил утолить свой голод: покупали горячий кофе, чай, какую-то залежалую снедь и хлеб. При виде этой очереди у многих из наших медиков потекли слюни. Дело в том, что продукты, запасённые в Нальчике, кончились ещё днём, и сейчас голод давал о себе знать. Кое-кто уже собирался было присоединиться к очереди, но Борис, оставленный Перовым за старшего, отлучаться не разрешил:

– Потеряетесь в толпе, а потом ищи вас. Это вам не Нальчик: тут заблудитесь в два счёта. Да вот и Виктор Иванович идёт, – сказал он.

И действительно, пробираясь среди груд мешков и чемоданов, переступая через спящих, а некоторых просто отодвигая с пути, с противоположного конца зала спешил Перов. Подойдя, он заявил:

– На предписании комендант поставил штампы, что мы прибыли сегодня, и, следовательно, до вечера мы свободны. Софрино, куда нам надлежит ехать, находится по северной дороге, мы перейдём на Ярославский вокзал (это через площадь напротив), оставим там свои вещи и часов до шести вечера можем гулять. Электричкой до Софрина ехать всего сорок минут, к вечеру поспеем. Ну, пошли!

Вокзальная – Комсомольская площадь была пуста, изредка проезжали легковые машины. Таксомоторов не было видно ни одного. Трамваи, видимо, только что начали ходить, и в них было ещё мало народу. Наши «вояки» перешли, вопреки всяким правилам, через площадь напрямик. Стоявший в центре площади милиционер покачал головой, однако, ничего не сказал и не задержал нарушителей, очевидно, в эти тревожные дни их бывало столько, что милиционерам просто надоело с ними связываться.

Борис заметил одну странность: у милиционера, помимо его палочки, которой он регулировал движение, и револьвера в кобуре, сбоку висел противогаз, а за плечами на ремне находилась винтовка. Обратил он внимание и на другое: хотя ему раньше и не приходилось бродить по Москве в такую рань, всё-таки его поразила какая-то особенная, несвойственная столице тишина. Когда он раньше оказывался на этой площади, она всегда оглушала приезжих каким-то особенным, кажется, присущим только ей, шумом и грохотом. Сейчас этого не было. Конечно, гул городской жизни слышался, и он поражал людей, прибывших сюда впервые, но совсем не тот шум и гул, который был привычным для Москвы.

Зашли в здание Ярославского вокзала. Там народу было, пожалуй, ещё больше, чем на Казанском. Выбрали в одном из уголков небольшое свободное местечко, вновь сложили свои вещи и стали рассуждать о том, что делать дальше. Перов сказал:

– Ну, вот что, друзья, мне надо одну родственницу навестить, к пяти часам я вернусь. Гуляйте и вы где кому хочется, но чтобы в пять часов все были на этом месте. Всего, пока, – и он ушёл.

Борис задумал пойти навестить дядю Митю, но, так как он оказался единственным немного знавшим Москву, то по просьбе врачей согласился показать им город перед тем, как они уедут на фронт. Отказать было бы просто бессовестно, и он уступил.

Несколько человек на прогулку по Москве не пошли, они предпочли посидеть на вокзале и отдохнуть. Им было поручено караулить вещи остальных. Экскурсантов набралось человек пять, среди них были, конечно, и все те, с кем мы уже познакомились.

Начали с поездки на метро, доехали до площади Маяковского. Оттуда по улице Горького дошли до Кремля, прошлись по Красной площади, постояли около Мавзолея, затем вернулись, позавтракали в каком-то небольшом кафе около Охотного ряда. От Большого театра прогулялись по Манежной площади, посмотрели на Москву-реку и, порядочно устав, решили пойти в какое-нибудь кино. Удалось достать билеты в кинотеатр «Художественный» на Арбатской площади, смотрели весёлую комедию с участием Жарова и Крючкова. Затем пообедали в маленьком ресторанчике около площади Дзержинского и, обнаружив, что времени уже осталось в обрез, направились на вокзал. Борис рассказывал своим спутникам всё, что знал о той или иной достопримечательности, встреченной на пути. Люди, впервые попавшие в Москву, удивлялись и восхищались, поглядывая по сторонам, они были чрезвычайно довольны своим экскурсоводом, как в шутку окрестила Бориса Тая, которая всё время старалась держаться рядом с ним и часто брала его под руку.

Алёшкин во время этой прогулки обратил внимание не только на какую-то неестественную тишину, но и облик знакомых улиц показался ему иным. Началось с того, что сразу же по выходе из метро на площади Маяковского им попалась навстречу группа красноармейцев, большую часть её составляли женщины. Они шли куда-то по Садовому кольцу, держась руками за верёвки, прикреплённые к колыхавшемуся над ними длинному воздушному шару в виде большой колбасы или сосиски. Впоследствии они видели такие же «колбасы» в переулках около улицы Горького и Красной площади. На вопрос, что это такое, один из прохожих, осмотрев наших экскурсантов удивлённым и немного подозрительным взглядом, ответил:

– Это аэростаты заграждения. Вы что, с Луны свалились, что ли? – и быстро зашагал прочь.

Вообще, группа людей, праздно бродивших по улицам Москвы, вероятно, вызывала удивление, а, может быть, и подозрение встречных. Жители Москвы всегда куда-то спешат, а в дни начала войны эта деловитость и спешка прохожих была ещё более заметна и бросалась в глаза нашим экскурсантам.

Второе, что сразу меняло облик знакомых Борису улиц, это штабеля мешков с песком, сложенных около витрин больших магазинов, и какие-то деревянные сооружения, которые начали возводиться около некоторых памятников. Кроме того, многие здания красились или уже были окрашены совершенно нелепым образом: их стены покрывали жёлтые, зелёные, коричневые и белые пятна самой разнообразной формы, радикально изменяя вид. Уже позже они узнали, что всё это было предпринято с целью защиты от воздушных бомбардировок, хотя, откровенно говоря, людям тогда казалось, что эта предосторожность излишняя.

– Разве могут фашисты когда-нибудь долететь до Москвы? – спрашивали они один другого. – Ну, Киев, Минск, Севастополь, Одесса, даже Ленинград, все эти города недалеко от границы, но Москва? Нет, это просто так, перестраховка! – сами себе отвечали они.

Прогулка по Москве всем очень понравилась, а так как за обедом было выпито несколько бутылок пива, то экскурсанты вернулись на вокзал в отличном настроении. Буквально за несколько минут до семнадцати часов прибежал и Виктор Иванович. По его команде схватили вещи и бросились к отходившей электричке.

Спустя час группа медиков стояла в небольшом лесочке, километрах в двух от станции Софрино, где был расположен 24-й отдельный медсанбат и находился начальник санитарной службы дивизии, в распоряжение которого они прибыли. Это было 10 июля 1941 года. Начальника в медсанбате в тот момент не было, и Перов вручил предписание и большой пакет с личными делами членов команды начальнику штаба батальона, младшему лейтенанту Скуратову, который, увидев бравый весёлый вид Виктора Ивановича и его группу, вытянулся перед ним, как перед генералом, и стало трудно определить, кто из них кому отдаёт рапорт. Скуратов был небольшого роста, со светлыми седеющими волосами, с такими же бесцветными бровями и ресницами, маленькими голубыми глазами и добродушнейшей улыбкой на довольно-таки простодушном лице. Его небольшой, чуть приплюснутый нос привлекал внимание, так как был в багрово-синих жилках, такие же жилки были видны и на пухлых щеках, – всё это недвусмысленно указывало на его склонность к довольно частому употреблению горячительных напитков. Одет он был в форму работника НКВД, в петлицах виднелся один кубик. На вид ему было лет 48–50. Выслушав доклад Перова, Скуратов сказал:

– Ну, вот и хорошо. Теперь, кажется, медиками мы почти укомплектованы. Начсандив и командир медсанбата на совещании в штабе дивизии, вернутся поздно, если только вернутся сегодня, поэтому пока располагайтесь здесь, а завтра ваша судьба будет решена. Старшина! – громко позвал он.

Когда на его крик прибежал подтянутый, молодой, круглолицый, черноволосый и черноглазый крепыш, одетый в новую летнюю форму, и вытянулся перед ним, Скуратов приказал:

– Товарищ Красавин, этих товарищей докторов с сегодняшнего ужина зачислить на довольствие, зайдите за аттестатом ко мне в штаб. А вам, товарищи, сегодня придётся разместиться уж как-нибудь. Мы, как видите, живём в шалашах, – и он показал рукой на там и сям возвышавшиеся шалаши, чем-то напоминавшие Борису индейские вигвамы из детских книжек, только сделанные из еловых веток.

– Вы сегодня построить шалаши себе не успеете, – продолжал Скуратов, – а сделаете это завтра с утра. А сейчас товарищ Красавин разведёт вас по другим шалашам, ночь как-нибудь переспите. Вас, – обратился он к Перову, – и ещё человека четыре прошу к себе. У меня шалаш большой, места на шестерых хватит.

Виктор Иванович отобрал Таю, Дору Игнатьевну, Бориса Яковлевича и Дуркова, и они все пошли за Скуратовым. Вскоре в его шалаш был принесён в большой кастрюле ужин, состоявший из рисовой каши с мясом, и нескольких буханок ещё тёплого хлеба. Перов достал из своего чемоданчика бутылку вина, при виде которого глазки Скуратова масляно заблестели.

Все с аппетитом поужинали. Затем врачи, как новенькие, так и те, кто прибыли раньше, собрались вокруг шалаша Скуратова, расселись на пеньки, кочки и даже просто на землю, усыпанную жёлтой хвоей, и завели разговор о самых разных вещах, но всё-таки главной темой была, конечно, война. Теперь события на фронте, а, вернее, уже на фронтах, стали казаться не такими простыми, как в первые дни войны. Однако все ещё надеялись, что в самом скором времени – через две недели, через месяц, самое большее через два – события повернутся по-другому. Красная армия оправится, враг будет остановлен и обращён вспять. Кое-кто даже предполагал, что их дивизии придётся вести не оборонительные бои, а наступательные, может быть, даже и преследовать уже разбитого неприятеля.

Между прочим, Скуратов сообщил, что 65-я дивизия, формирующаяся на основе командного состава НКВД, теперь, с получением последнего пополнения, в том числе и медицинского, уже почти укомплектована. В ближайшие дни, как прибудет полностью рядовой состав, её сразу же направят на фронт.

Никто не заметил за разговорами, как наступила темнота, а вместе с нею появилась сырость и прохлада. Особенно почувствовали перемену температуры наши южане. Кроме того, от целого дня хождения по Москве они основательно устали. Скуратов, заметив это, скомандовал отбой. Все стали расходиться по своим шалашам, построенным группами на опушке леса. Скуратов объяснил, что эти группы создались как бы по землячеству. Медперсонал медсанбата был собран из разных мест: тут были и одесситы, и ленинградцы, и москвичи, а теперь и южане. Пока ещё часть не сплочена, и эти группы земляков держатся слегка обособленно.

В одном из углов шалаша Скуратова из жердей и колышков было устроено нечто вроде кровати, застланной еловым лапником и покрытой плащ-палаткой. Он любезно предложил её женщинам, но так как постель была очень узкой и маленькой, а женщин двое, то они отказались и улеглись вместе со всеми на полу шалаша. Перов разостлал свою шинель и предложил это место Доре Игнатьевне и Тае; затем там же примостился сам, а рядом улеглись и остальные члены группы. Борис оказался самым крайним у противоположной стороны шалаша. Под головы положили свёрнутые пиджаки, вещевые мешки, укрылись плащами.

Нельзя сказать, что постели были слишком удобными, но все так устали, что вскоре к храпу Скуратова, заснувшего почти мгновенно, присоединилось посапывание и других. Стал задрёмывать и Алёшкин, но вскоре он очнулся. На противоположной стороне шалаша послышалась какая-то возня, шёпот, звук очень похожий на пощёчину, а затем кто-то быстро прополз к выходу и исчез в его чёрном провале. После этого опять всё затихло, и Борис крепко заснул. Проснулся он от того, что кто-то протискивался между ним и стенкой шалаша, стараясь его не разбудить. Однако, как ни осторожно проползал человек, Борис всё-таки почувствовал и спросонья, хотя и негромко, воскликнул:

– Кто это? Что такое?

Он тут же умолк, так как на его губы легла мягкая маленькая ладонь и прижала их, а к уху прикоснулись холодные губы, которые взволнованно, с всхлипыванием зашептали:

– Боря, пожалуйста, тише! Это я, Тая. Ты знаешь, – говорила она прерывающимся от всхлипывания шёпотом, – знаешь, этот Виктор Иванович оказался настоящей свиньёй. Не успели погасить свет и улечься, как он стал меня обнимать, тискать и целовать. Вначале я молча отбивалась, так как боялась потревожить лежавшую рядом Дору Игнатьевну, да и стыдно мне было. Ну а потом, когда он начал лезть руками уж совсем куда не положено, я треснула его по морде и выбралась из шалаша, хотела до утра просидеть на пеньке, да замёрзла, и страшно стало. Ну, наревелась, конечно, пришла около тебя лечь. Не прогонишь?

Борис, ничего не говоря, подсунул Тае под голову свой пиджак, а сам выдернул часть вещевого мешка Дуркова, который при этом сквозь сон что-то пробормотал. Укрыв женщину своим плащом, погладил её по голове, как маленького ребёнка, и дружелюбно сказал:

– Ну-ну, успокойся. Завтра я с этим нахалом поговорю, спи!

То ли от слов Алёшкина, то ли от его ласкового прикосновения, Тая расплакалась ещё больше. И Борис почему-то не нашёл никаких других способов утешения, как только поцеловать её в мокрые от слёз щёки и глаза. К его удивлению, она не только не возмутилась, но как будто даже обрадовалась этой нечаянной ласке. Затем он повернулся к Тае спиной, а она, как маленькая приласканная собачонка, свернулась, насколько это было возможно, калачиком и, уткнувшись в спину ему лицом, продолжала тихонько всхлипывать. Так, под это всхлипывание Борис заснул вновь.

Ему показалось, что спал он всего несколько минут, как его разбудил громкий крик дежурного старшины: «Подымайтесь!», который, хотя и был обязан будить только рядовой состав медсанбата, делал это очень старательно, и почему-то всегда около шалашей врачей и медсестёр. Услыхав его, все спавшие в шалаше Скуратова поднялись и стали выбираться наружу.

Было шесть часов утра. Строевые подразделения, поднятые раньше, уже занимались физзарядкой, на небольшой полянке строились немногочисленные рядовые и из медсанбата. Врачи, фельдшеры и медсёстры, одетые кто во что горазд, с заспанными лицами, подпрыгивая от утреннего холода, по указанию старшины Красавина, захватив полотенца и мыло, направились к опушке стоявшего в стороне леса, где находился колодец. Из него вёдрами доставали воду, затем кружками поливали её друг другу около канавы, спускавшей воду в небольшую болотистую лощину.

Недалеко, в густых кустах орешника были вырыты ровики – так называли места, отведённые под уборные. Они представляли собой канавы глубиной около метра и шириной сантиметров 35–40. Поперёк них были положены дощечки, которые и служили опорой для ног. До сих пор Борису не приходилось видеть таких примитивных уборных. Каждое подразделение имело свой ровик, а в медсанбате их было даже два – для мужчин и для женщин.

После умывания и выполнения прочих необходимых дел все собрались вновь около шалаша Скуратова. На большом пеньке стояла кастрюля с горячей, вкусно пахнувшей пшённой кашей и открытая банка рыбных консервов, на другом – несколько буханок хлеба, нарезанного ломтями, и эмалированный чайник, из носика которого вилась струйка пара.

Скуратов сидел в нескольких шагах в стороне и, выпячивая щёку, старательно брился опасной бритвой. Увидев подошедших врачей и медсестёр, он сказал:

– Садитесь завтракать, затем стройте себе такие же шалаши, как наши. Где нарубить жердей для основы и елового лапника для покрытий, покажет старшина Красавин. Стройте каждый шалаш на 2–3 человека: меньше – канительно, а больше – обвалиться может, жерди-то тонкие. После обеда представитесь начальству – начсандиву и командиру медсанбата, они будут решать вашу судьбу, кого куда назначить.

Услышав это, Тая, стоявшая рядом с Борисом, взяла его за руку, тихонько сжала её и прошептала:

– Хорошо бы, чтобы нас послали вместе!

Борис ничего не ответил, только в ответ пожал тоненькие пальчики.

Утро прошло в строительных работах. Мужчинам выдали топоры и поперечные пилы. Красавин провёл всех в какой-то овраг, заросший осиной, и сказал, что здесь надо нарубить и напилить жерди, а ветки нарубить от больших елей и от орешника, росшего по краям оврага. Весь материал следовало относить к месту расположения медсанбата, в этом должны помогать и женщины, а затем начинать строительство шалашей. Он обещал прислать санитаров, которые покажут, как это делается, и помогут.

Вскоре из оврага раздались звуки ударов топора, чвирканье пилы, а через полчаса появились и новоявленные строители, несущие в руках жерди. При помощи санитаров они быстро соорудили основу шалашей, связав их концы принесёнными Красавиным верёвками, и начали укрывать стены лапником, который продолжали подносить женщины. Дело спорилось.

Между прочим, во время этих строительных работ Алёшкин улучил момент и, укладывая огромные еловые ветки на шалаш, предназначавшийся для Доры Игнатьевны и Таи Скворец, обратился к Перову:

– Слушай-ка, Виктор Иванович (все они с самого начала своего знакомства как-то сразу перешли на ты), что у вас там сегодня ночью с Таисией Никифоровной произошло? Она полночи проплакала.

– А, пустяки, просто дурная баба! Ведь не девушка же! Подумаешь, недотрога какая! Ну, поцеловал её разочек, обнял покрепче, ведь живой же я человек! Чувствую, легла рядом молодая бабёнка, а она сразу – бац по морде и в рёв!

Бориса покоробило это циничное заявление. Он, как мы знаем, и сам особенно высокими моральными качествами не отличался, но такое, прямо-таки нахальное объяснение взорвало его, и он почти закричал:

– Вот что! К Тае ты больше не смей приставать, она моя старая знакомая, ведь мы с ней пять лет вместе учились, и я её в обиду не дам, учти!

Виктор Иванович не отличался особой храбростью. Боясь, что начальство узнает о ночном происшествии, и его могут в наказание отправить в полк, или даже в батальон, чего ему совсем не хотелось, примирительно пробормотал:

– Ну, чего ты шумишь? Я же не знал, что она твоя подружка.

Борис не понял, что Перов в слово «подружка» вкладывает какой-то особый смысл, но это хорошо поняла, и, как говорится, намотала себе на ус находившаяся поблизости и помогавшая в строительстве шалаша Дора Игнатьевна.

Между тем замечание Бориса вызвало у Перова определённое озлобление и, хотя он его и не показал, про себя подумал: «Ну подожди, я тебе и твоей подружке удружу!»

Часам к двенадцати около шалаша, в котором они ночевали, бывшего до этого крайним, выстроилось ещё несколько, разных фасонов и размеров. Около строителей всё время вертелся (иначе его поведение назвать было нельзя) сухонький невысокий старичок с большой, местами седоватой головой. Ему, видимо, было не более 55 лет, и вообще-то он выглядел ещё совсем не старым, но большинству строителей, имевших средний возраст 30–35 лет, он, конечно, казался стариком.

Так вот, этот старичок в круглых больших очках, с явно выраженной еврейской наружностью, отличался большой подвижностью и словоохотливостью. Он без конца перебегал от одной группы к другой, давая большей частью весьма малополезные советы по строительству шалашей, попутно пересказывал все известные ему новости и рассказывал о себе. Скоро все уже знали, что это Лев Давыдович Сангородский, что он окончил Одесский университет в 1921 году, работал врачом по женским и венерическим болезням, и это давало ему хороший доход. Но с 1925 года он перешёл на государственную службу и стал работать урологом. Лев Давыдович служил в этой должности в одной из поликлиник Одессы до самого начала войны. Его новости о текущем моменте были повторением того, что наши знакомые уже знали от Скуратова, а часто и уточняли данные, сообщённые начальником штаба. Так, во время одного из перекуров Сангородский поведал, что медсанбату, в котором они сейчас находятся, присвоен № 24, и что он включён в состав 65-й стрелковой дивизии. Пока рядовой состав как дивизии, так и медсанбата укомплектован едва на 15–20 %, и пополнение прибывает каждый час. В большинстве своём это люди старших возрастов, и многие из них ранее в армии никогда не служили. Новенькие узнали у него также и то, что основной командный медицинский состав медсанбата и полков теперь прибыл весь, и что сегодня всех распределят по местам. Сразу после обеда начальник санитарной службы дивизии и командир медсанбата познакомятся с вновь прибывшими, уточнят распределение и, наверно, завтра, а, может быть, и сегодня, объявят, кто куда будет назначен. Так всё и вышло.

В центре шалашного городка стояла одна лагерная палатка, в ней жили начальник санитарной службы дивизии № 65, военврач второго ранга Исаченко Алексей Васильевич и командир медсанбата, военврач третьего ранга Краснопеев. Прежде чем описать встречу Алёшкина и его друзей с этими начальниками, познакомимся с ними.

Военврач Исаченко служил в Красной армии со дня её организации, то есть с 1918 года, долгое время был начальником лазарета одной из стрелковых дивизий, где и провёл всю Гражданскую войну. Затем, вплоть до начала июня 1941 года, он был начальником медслужбы одного из небольших погранотрядов где-то на границе. В Москве он оказался случайно, война застала его при возвращении из отпуска из южного санатория. Исаченко назначили начальником санитарной службы. Он был старым членом ВКП(б), опытным военнослужащим, привык повиноваться распоряжениям начальства без рассуждений. Смело приняв на себя новую должность, он столкнулся с большими трудностями совершенно незнакомого ему дела. За всё время службы никакого усовершенствования или повышения своих знаний ему получить не удалось, поэтому он думал, а, следовательно, часто и действовал, так, как действовали врачи времён Гражданской войны. Отличаясь большой личной храбростью, организаторскими способностями он не обладал, и, хотя в его честности и самоотверженности сомневаться не пришло бы никому в голову, выполнять сложные функции начальника санитарной службы дивизии в современной войне ему было крайне трудно, если не сказать прямо, что не под силу. Его непростое положение осложнялось и тем, что ближайший помощник – командир медсанбата, военврач Краснопеев, молодой человек, окончивший институт за год до войны, мало того что был к этой должности совершенно не подготовлен (перед войной служил старшим врачом конвойного полка НКВД), да ещё имел характер несерьёзный, легкомысленный и беззаботный. Он также обладал одним очень большим недостатком – был неравнодушен к спиртным напиткам, а напившись, забывал обо всём.

Медики санбата всё это, конечно, узнали значительно позднее, после того, как оба эти начальника успели наделать много серьёзных ошибок, повлекших за собой потери в людях и материальной части не только в самом медсанбате, но и в обслуживаемых им частях. Это было потом, пока же Исаченко и Краснопеев олицетворяли высшее медицинское начальство дивизии, которое решало судьбы. Поэтому Борис, входя в палатку начальника санитарной службы дивизии, испытывал определённое волнение.

Поводов к этому у него было несколько. Один из них, пожалуй, самый главный, заключался в том, что он был ещё слишком молодым врачом: окончил институт всего год назад, и, хотя уже успел пройти курсы усовершенствования по хирургии и считал, что с работой хирурга справится, Борис видел вокруг себя врачей старшего возраста, имевших большой стаж лечебной работы. Конечно, при распределении мест в медсанбате будут оставлены более опытные, а ему, видимо, придётся идти в полковую часть.

Он не боялся службы в полку, потому что пока ещё не понимал всей её опасности и сложности, но ему было очень обидно, что он не сумеет на практике применить свои хирургические знания, полученные в институте от любимого учителя, профессора Кирилла Степановича Керопьяна, у которого, как мы знаем, он не только учился, но и работал с четвёртого курса в неотложной хирургии (на скорой помощи при Первой городской больнице г. Краснодара), а также полученные в клинике знаменитого хирурга А. В. Вишневского, на кафедре которого в течение пяти месяцев он проходил усовершенствование.

Волновался он за себя и потому, что был беспартийным –не просто беспартийным, а исключённым из партии, которому могли не доверить не только работу в медсанбате, но и в полку, могли послать в санчасть какого-нибудь тылового подразделения вроде хлебозавода или тому подобного, где уж и вовсе никаких хирургических дел не бывало.

Беспокоился он, хоть, по правде сказать, не особенно сильно, и за Таю. Ему почему-то хотелось, чтобы она оказалась в медсанбате или, по крайней мере, вместе с ним. Так что, как видим, причины для волнений у него были.

Когда в палатке начсандива он подошёл к грубо сколоченному из неструганных досок столу, за которым на скамейке с ножками, вбитыми прямо в землю, сидели уже знакомый нам адъютант – младший лейтенант Скуратов, начальник санитарной службы дивизии Исаченко и командир медсанбата Краснопеев, то почувствовал себя далеко не блестяще. Увидев вошедшего, Скуратов покопался в лежавшей перед ним куче бумаг и передал одну из них единственному человеку с тремя шпалами в петлице. Как понял Борис, это и был начсандив. Подойдя к столу, Борис остановился и приняв положение «смирно», стараясь унять неизвестно откуда появившуюся дрожь левой ноги, довольно чётко и ясно отрапортовал, глядя на начальника санитарной службы:

– Старший лейтенант Алёшкин по вашему вызову прибыл.

Тот недоумённо взглянул на Скуратова, затем на Бориса и спросил:

– Вы врач?

– Да. Врач, хирург, товарищ военврач первого ранга, – заверил Борис.

– А почему старший лейтенант?

– Служил в армии до мединститута, а после окончания его нового звания ещё получить не успел.

– Значит, в прошлом строевой командир, – уточнил начсандив, – ну и отлично. Вот его и надо назначить старшим врачом 41-го полка, правда ведь? – обернулся он к Краснопееву и Скуратову.

Но у тех мнение, видимо, было иным, потому что они пригнулись к начсандиву и быстро что-то ему зашептали. Тот полистал дело Бориса Яковлевича, прочёл его анкету и вновь спросил:

– Вы, товарищ Алёшкин, в прошлом году окончили курсы усовершенствования хирургов? Документы об этом при вас?

– Да, – ответил Борис.

Во время совещания комиссии он покрылся от волнения потом, ему вдруг стало как-то всё безразлично, куда бы его не назначили, только бы скорей решили его судьбу. Хуже всего было стоять вот так, навытяжку, и находиться в неизвестности. Хотя предложение начсандива ему показалось даже и почётным, но он, заметив перешёптывания других членов комиссии, понимая, что полк ему могут не доверить, пришёл в совершенное смятение.

– Да, – повторил он, вынимая из кармана свой диплом, в котором лежала справка об окончании курсов усовершенствования, и протянул его начальнику санитарной дивизии.

Развернув документ, начсандив сказал:

– О, да вы к тому же ещё и отличник!

Затем усмехнувшись, добавил:

– Очевидно, мне придётся уступить. Раз вы в 1940 году окончили с отличием курсы сельских хирургов, где главным предметом была военно-полевая хирургия, то, очевидно, что вас готовили не на должность старшего врача полка. Ну что же, товарищ Скуратов, запишите его хирургом в операционно-перевязочный взвод, к товарищу Симоняку.

– Всё, товарищ Алёшкин. Зачисляем вас хирургом в медицинскую роту, в операционно-перевязочный взвод, останетесь в медсанбате. Как это совпадет с вашим желанием?

Такого счастливого поворота событий Борис даже и не ожидал:

– Да, да, конечно! – совсем не по-уставному ответил Алёшкин.

– Ну, тогда можете идти!

Борис чётко повернулся кругом и выскочил из палатки. Около входа стояла группа товарищей, ожидавших свою очередь, среди них были и все прибывшие из Нальчика, в том числе Перов, Тая, Дурков и другие. Они расспрашивали его, и он сказал, что оставлен хирургом в медсанбате.

Когда Борис отошёл немного в сторону, к нему подбежала Тая и, взяв его за рукав, сказала:

– Я очень рада за тебя, Боря, ведь ты всегда любил хирургию, и на курсе считался самым лучшим студентом-хирургом, и Кирилл Степанович тебя всегда хвалил. А вот что со мной, куда меня пошлют?..

Перед комиссией в это время стоял Перов. Поскольку он был в военной форме и имел в петлице одну шпалу, то есть являлся врачом третьего ранга, с ним разговор проходил на других тонах. Узнав, что он по специальности дерматолог и хорошо знаком с санитарным делом, начсандив предложил ему должность командира санспецзащиты, которую Перов с удовольствием принял. Во взводе имелось два отделения: эпидемиологическое и противохимическое, возглавлять их должны были врачи. Виктора Ивановича спросили, кого бы из прибывших он мог рекомендовать на эти должности. С назначением командира эпидемиологического отделения вопрос решился быстро: Дора Игнатьевна Краевская – эпидемиолог, а вот с кандидатурой на вторую должность вышла заминка. И тут Перов решился сделать ход конём. Дело в том, что после первой ночи, проведённой в шалаше Скуратова, Тая старалась не оставаться наедине с Перовым. Естественно, что своим защитником от его продолжавшихся назойливых ухаживаний она выбрала самого близкого, самого знакомого ей человека – Бориса Алёшкина, поэтому их очень часто можно было видеть втроём. Это никого не удивляло, принципы землячества пока ещё сохранялись, но Тая всё чаще и чаще давала понять Виктору Ивановичу, что в этой троице есть один лишний, и этот лишний – именно он.

Неудачливого поклонника это заело, и он решил отомстить. Перов заявил, что на должность командира отделения химзащиты может рекомендовать Таисию Никифоровну Скворец, которую он хорошо знает по совместной работе в г. Нальчике и полагает, что она с поручаемой работой справится. Этим он хотел оторвать Таю от Бориса, подчинив её себе по службе. С предложением Перова согласились.

Комиссия продолжала работу, и вскоре все врачи, поступившие в последние дни, получили свои назначения. Те, что прибыли с первыми партиями, – мобилизованные, главным образом, москвичи, ленинградцы и одесситы – получили назначения раньше.

Из наших знакомых «кавказцев», кроме уже упомянутых Перова, Краевской и Скворец, в медсанбате был оставлен Дурков хирургом в операционно-перевязочном взводе. Остальные врачи получили назначение в стрелковые полки и другие подразделения. Вслед за врачами таким же образом были распределены фельдшеры и медсёстры.

В начале войны, в 1941 году отдельные медсанбаты, придаваемые стрелковым дивизиям, имели совсем не такие штаты, как в её середине (1943 г.) или в конце (1945 г.). Это были солидные подразделения, насчитывавшие более двухсот человек личного состава, оснащённые значительным количеством санитарного транспорта и большим медицинским и хозяйственным имуществом. Правда, и дивизия-то, которую должен был обслуживать такой медсанбат, по своему численному составу (более 22 000 человек) тоже значительно отличалась от тех, какими они стали уже к 1942–1943 году.

Для того, чтобы лучше представить себе, в каких условиях протекала боевая служба людей, нами описываемых, и прежде всего, конечно, нашего героя Бориса Алёшкина, необходимо, хотя бы вкратце, остановиться на описании структуры медсанбата № 24 и дать характеристику окружавших его людей.

Командиром был военврач третьего ранга Краснопеев, его мы уже охарактеризовали. Комиссаром медсанбата был назначен батальонный комиссар Барабешкин, до этого он служил где-то в стрелковых частях приграничной зоны и был комиссаром стрелкового полка. При внезапном наступлении фашистских войск он каким-то не совсем понятным образом от своей части отстал и очутился в Москве, где и был направлен комендантом города во вновь формируемую дивизию. В политотделе дивизии Барабешкина встретили не очень приветливо, и, возбудив дело о его «путешествиях» в соответствующих партийных инстанциях, временно направили его комиссаром медсанбата. Почему-то в начале войны медицинским учреждениям должного значения не придавали и считали, что там могут служить любые проштрафившиеся политработники.

Барабешкин был высоким, худым, сутулым человеком с трескучим голосом. В его карих глазах, никогда не смотревших прямо на собеседника, временами можно было видеть отражение какой-то неуверенности и даже страха. Он уже побывал под огнём фашистов, испытал бомбёжки. Об этом в медсанбате знали все, и поэтому смотрели на него с любопытством. Он же, вероятно, воспринимал это любопытство по-другому, оно его обижало и утомляло. Комиссар ни с кем не хотел разговаривать и целые дни проводил в отведённой ему маленькой палатке, сидя у большого деревянного ящика, заменявшего ему стол, читая, или, может быть, просто перелистывая ворох газет и каких-то бумаг. Все видели странность комиссара и с лёгкой руки Льва Давыдовича Сангородского прозвали его иноком-молчальником.

События на фронтах развивались с молниеносной быстротой, обстановка, даже судя по отрывочным газетным сообщениям, становилась всё тревожнее и грознее, а комиссар как в рот воды набрал. Это удивляло, возмущало личный состав батальона, и так как свободного времени пока было много, то вызывало самые различные толки и пересуды.

Через день или два в медсанбат прибыл второй политработник – младший политрук Клименко. Он был из пограничников, служил на какой-то западной заставе. В первые же часы боя получил ранение, был эвакуирован в Москву, где прошёл лечение в госпитале пограничников. Благодаря своей молодости и хорошей физической подготовке, он быстро восстановил силы и уже через две недели запросился обратно на фронт. Из госпиталя его направили во вновь формируемую 65-ю стрелковую дивизию. В политотделе, считаясь с его не полностью зажившей раной, решили назначить его на штатную должность политрука медицинской роты медсанбата.

Клименко был полной противоположностью комиссара: крепко сколоченный невысокий блондин, с отличной военной выправкой, строгими серыми глазами и каким-то особым уменьем быстро сходиться с любым человеком. Он мог расспросить так, что ты незаметно для себя выложишь всё самое сокровенное. Если услышанное Клименко не нравилось, то он делал критические замечания и ненавязчиво, но вместе с тем настойчиво, вкладывал в сознание человека свою точку зрения, незаметно, чуть ли не в корне, меняя его настроение и направление мыслей.

Всё время Клименко был среди людей, знакомил их со сводками, информировал и растолковывал их, делился эпизодами тех первых приграничных боёв, в которых ему довелось участвовать. Его слова, его мнение дышали такой ненавистью к врагу, такой верой в нашу победу, такой верой в непогрешимость Сталина и его соратников, что он невольно заражал всех тех, с кем ему доводилось беседовать. И многие, в том числе и Алёшкин, считали, что комиссаром-то следовало быть ему, а не Барабешкину.

Особенно это мнение укрепилось после того, как однажды, когда над лесом пролетело звено наших самолётов, капитан Барабешкин, выскочив из своей палатки в солдатской каске, привезённой им с собой, стал бегать по расположению медсанбата с криком «воздух, воздух!» и требовать, чтобы были немедленно сняты все белые вещицы, выстиранные и развешанные для просушки по веткам женской половиной батальона, чтобы немедленно все прекратили чтение газет и книг, так как белая бумага демаскирует расположение части. Он требовал ещё и ещё чего-то, как-то бестолково, сердито и грубо крича. Но самолёты улетели, Барабешкин убежал в свою палатку, а все недоумённо переглядывались и смущённо улыбались. Люди сразу же изменили прозвище комиссара. Оно было, как и все, вышедшие из-под острого языка Льва Давыдовича, метким: комиссар-воздухокричальник.

Вслед за командиром и комиссаром медсанбата по служебной лестнице следует штаб батальона, возглавляемый уже известным нам младшим лейтенантом Скуратовым. В штабе было человек восемь разного канцелярского люда, с которыми мы ещё познакомимся поближе по мере развития нашего рассказа.

Следующими, собственно, основными подразделениями медсанбата были две роты. Первая рота – медицинская. Командовать ею был назначен уже известный нам военврач третьего ранга Лев Давыдович Сангородский. Эта рота состояла из двух взводов: операционно-перевязочного и сортировочного. Первым командовал военврач третьего ранга Симоняк. Это был невысокий полнотелый человек лет сорока пяти, с круглой лысой головой, большим животом, на котором никак не мог удержаться ремень. Доктор Симоняк по профессии, как и Сангородский, был урологом, до этого работал в одной из одесских поликлиник, имел уже порядочный стаж врачебной работы, был хорошим знакомым Льва Давыдовича, и, пожалуй, именно поэтому и получил свой пост. В вопросах хирургии вообще, и особенно в военно-полевой, он разбирался очень слабо, о военной службе, как сам он выражался, не имел ни малейшего представления и воинское звание получил в военкомате как окончивший в своё время высшее медицинское учебное заведение.

В этом взводе было три врачебных бригады (отделения), состоявших каждое из двух врачей, трёх медсестёр (из них одна операционная и две перевязочные) и четырёх санитаров. Всего, таким образом, в операционно-перевязочном взводе, кроме командира, было шесть врачей, девять медсестёр и двенадцать санитаров, то есть двадцать семь человек. Одним из этих врачей был назначен Алёшкин, о других врачах и санитарных медсёстрах этого взвода мы расскажем в своё время.

Второй взвод этой роты назывался сортировочным. Начальник санитарной службы дивизии и командир медсанбата не очень-то хорошо представляли себе функции этого взвода, поэтому во главе его поставили первого попавшегося врача, а именно женщину-педиатра из детской поликлиники НКВД доктора Криворучко. Это была чёрненькая, очень худенькая молодая женщина среднего роста, весьма слабого телосложения. Она не имела понятия о том, какая работа её ожидает. По характеру малообщительная, она страдала какой-то манией чистоты и постоянно что-нибудь стирала в маленьком тазике, который взяла с собой из дома. При этом тоненьким, слабым голоском она напевала одну и ту же, видимо, очень полюбившуюся ей популярную песню: «Синенький, скромный платочек…»

В сортировочном взводе, кроме врача-командира, был один фельдшер, он же заместитель командира взвода, три медсестры и шестнадцать санитаров.

Вторая рота носила название госпитальной, она также состояла из двух взводов. Начсандив и командир медсанбата полагали, что если медицинская рота своим операционно-перевязочным взводом оказывает первую помощь раненым и проводит несложные обработки небольших ран тела и конечностей, чтобы обработанные раненые в дальнейшем немедленно эвакуировались, то госпитальная рота должна проводить сложные полостные операции, чтобы этих тяжёлых раненых затем госпитализировать и, дождавшись транспортабельного состояния, эвакуировать. Поэтому начальство выделило в эту роту наиболее опытных врачей, командиром был назначен военврач второго ранга Башкатов, до войны работавший главным хирургом в больнице г. Серпухова. Это был высокий седоусый человек лет 48, выглядевший гораздо старше своего возраста. Башкатов был худ и бледен. Как вскоре выяснилось, он страдал серьёзным заболеванием печени и почек, во время мобилизации ему удалось это скрыть. Башкатов был учеником знаменитого хирурга Сергея Сергеевича Юдина и считался очень опытным хирургом, кичился своими знаниями и опытом, и потому держался особняком. С ним дружила и по возможности ухаживала за ним, так как в личных делах он был совсем беспомощным, одна из врачей его роты, бывшая сослуживица, военврач третьего ранга Ивановская.

Командирами взводов в этой роте были назначены: первого – врач Бегинсон, звания не имевший, до войны работавший акушером-гинекологом в клинике Брауде. Это был опытный гинеколог, неплохо разбиравшийся в полостной хирургии, именно в брюшной полости, но совершенно не знавший травматологии и, тем более, военно- полевой хирургии. Бегинсон, как и врач Симоняк, в армии никогда не служил. Он был с горбатым носом, выпуклыми глазами, большим лбом и чёрными курчавыми волосами. Ему, видимо, было уже порядочно за сорок, но он старался держаться и казаться молодым. Строевой выправки не имел никакой, и в части неряшливости ношения своей военной формы, командирского снаряжения и оружия с ним мог соревноваться, пожалуй, только доктор Симоняк.

Командиром другого взвода была назначена врач без звания Зинаида Николаевна Прокофьева. Это была высокая, статная, белокурая женщина лет тридцати пяти, с большими голубыми глазами немного навыкате и очень симпатичным, приятным выражением лица. Она была опытным терапевтом со стажем уже более десяти лет, до войны работала ассистентом в клинике знаменитого терапевта профессора Вовси, и, как говорили, считалась одной из его любимых учениц. Предполагалось, что она в своём взводе будет выхаживать тяжёлых раненых, оперированных Башкатовым и Бегинсоном. Ивановская была вторым хирургом во взводе Бегинсона, второй врач во взводе Прокофьевой – бывший участковый терапевт московской поликлиники Семёнова.

Кроме всего прочего, Зинаида Николаевна Прокофьева была общительным, интеллигентным человеком и потому быстро подружилась со Львом Давыдовичем Сангородским, Борисом Алёшкиным, Таей Скворец. А Вениамин Соломонович Бегинсон от неё был просто без ума и скоро стал считаться её признанным поклонником.

Следующим крупным подразделением медсанбата была авторота. По штатному расписанию на медсанбат полагалось двадцать четыре автомашины, из них шестнадцать санитарных и восемь грузовых. На каждую из машин было зачислено два шофёра. Авторота состояла из трёх взводов: два автовзвода и третий – из 30 человек обыкновенных бойцов, который нёс охранную службу. Командир автороты – старший техник лейтенант Сапунов имел в своём подчинении трёх командиров взводов, строевых командиров.

Далее в состав медсанбата входили более мелкие подразделения, например, санитарный взвод, обязанный, кроме того, обеспечивать и химзащиту. Командиром его, как мы знаем, был Виктор Иванович Перов. Кроме врачей и двух фельдшеров в его состав входило двадцать два санитара, врачом-химиком была Таисия Никифоровна, врачом-эпидемиологом – Дора Игнатьевна. Хозяйственный взвод с отделениями пищеблока, где было несколько поваров и подсобных рабочих, возглавлял повар Зайцев, работавший до мобилизации в московском ресторане «Савой». В складском подразделении было несколько кладовщиков, аптека с аптечным складом, начальник – лейтенант медицинской службы Панченко был и секретарём партийной ячейки медсанбата. В аптеке работали два фармацевта и четыре санитара. Лабораторно-бактериальным отделением руководила врач Барковская – солидная брюнетка 45 лет, большая шутница и очень опытный лаборант, в её подчинении было две девушки-лаборантки и один санитар. И, наконец, последним, входившим в состав медсанбата, было эвакуационное отделение. Его возглавлял врач-терапевт Долин, единственный из всех врачей, кроме начсандива, член ВКП(б). В его подчинении были четыре фельдшера и до двадцати человек санитаров.

Вот какую мощную организацию представлял в это время отдельный медико-санитарный батальон стрелковой дивизии. К описываемому нами моменту ни Алёшкин, ни его приятели, конечно, всего этого ещё не знали, структуру медсанбата изучили гораздо позже на одном из специальных занятий. Пока же они, их ближайшие товарищи и помощники более или менее познакомились только с составом своего взвода и роты.

Знакомство это началось с обмундирования на вещевом складе дивизионного обменного пункта, куда они отправлялись после распределения. ДОП располагался в помещениях бывшего пионерлагеря примерно в двух километрах от местонахождения медсанбата. На складах обменного пункта всем выдали новенькое летнее обмундирование защитного цвета, две пары нательного белья, две пары портянок, одно полотенце, командирское снаряжение, шинели, сапоги и пилотки. С шинелями произошло немало недоразумений. Многие медсёстры и фельдшеры, да даже и врачи, были такого маленького роста и объёма, что буквально тонули в этих шинелях, даже первого роста. Особенно насмешила всех одна операционная медсестра. Чёрненькая невысокая девушка лет 18, надев такую шинель, совершенно скрылась в ней, как в каком-нибудь огромном тулупе. Из-за воротника, который она подняла, была почти не видна её маленькая стриженая голова, рукава висели сантиметров на 15 длиннее её пальцев, полы волочились по земле, совершенно закрывая ноги. Создавалось полное впечатление, что движется не человек в шинели, а каким-то чудом шинель висит в воздухе и двигается сама. Звали эту девушку Катя Шуйская, и в дальнейшем мы ещё не раз с нею встретимся.

Немало смеха вызвало вообще обмундирование женщин. Дело в том, что в начале войны (видимо, раньше никто из начальства не предполагал, что в армии с первых же дней будут служить не только мужчины) женского обмундирования в строевые стрелковые части почти не давали. Те небольшие запасы его, которые имелись на армейских складах, предназначались для штабов и госпиталей, и поэтому интенданты 65-й дивизии его не получили вовсе. А женщин в дивизии оказалось много, они служили не только в медсанбате и полковых медпунктах, но и в батальонах связи, на полевой почте, на хлебозаводе и в прачечной. Выдать им обмундирование было необходимо, не оставишь же их в платьицах и туфельках, а ведь некоторые в таком именно виде и явились в часть, не взяв с собой, кроме пары белья, ничего. Выход был найден: всем женщинам выдали гимнастёрки и шаровары такие же, как и мужчинам, и нижнее бельё такого же фасона, и пришлось им эти брюки, как их называл старшина Ерофеев, укорачивать да подшивать, так как некоторым они чуть ли не до подбородка доходили. Такая же мука была и с сапогами. Даже самые маленькие размеры кирзовых армейских сапог у многих из женщин-врачей и медсестёр превышали дамские ступни на 3–4 размера, и для того, чтобы сапоги не болтались, приходилось, помимо носков и толстых портянок, напихивать в мыски сапог вату, тряпки и сено.

Обратная картина произошла с Алёшкиным. Он, как мы помним, носил размер обуви 45, да ещё и самый полный по высоте подъёма, и перемеряв пар десять предложенных ему сапог, из которых ни один на ногу не налезал, вынужден был ограничиться ботинками с обмотками. Так, в отличие от других врачей, он и ходил в ботинках и обмотках в течение первых месяцев службы.

Всем выдали противогазы, а мужчинам, кроме того, ещё и личное оружие – пистолет ТТ или револьвер наган, причём оружейный мастер спрашивал каждого получавшего о системе оружия, которое он предпочитает. Большинство врачей о личном оружии имели весьма смутное представление и брали что придётся. Алёшкин также, как и Перов, взял себе новенький ТТ. Глядя на них, выбрал такой же пистолет и Сангородский, но зато Симоняк и Бегинсон почему-то взяли наганы.

После того, как доктор Симоняк облачился в военную форму и, слегка опоясавшись ремнём, нацепил на него кобуру с тяжеленным наганом, ремень съехал ему на бёдра, а кобура с револьвером сдвинулась вперёд и болталась где-то между ног, что доставляло ему страшное неудобство и вызывало почти у всех улыбки, а кое у кого откровенный смех и едкие насмешки. Особенно злорадно насмехался над бедным толстяком Сангородский, язык которого, как все вскоре убедились, был остёр, словно бритва.

Кроме перечисленного, каждый получил плащ-палатку и алюминиевый котелок с крышкой, последняя предназначалась для второго блюда, отчасти заменяя и кружку. Санитарам, кроме того, были выданы сапёрные лопатки в специальных кожаных чехлах, пара подсумков для патронов и трёхлинейная винтовка старого образца. Естественно, что каждому был выдан и вещевой мешок, куда все и постарались запихать полученное бельё, а женщины и кое-какие свои личные «шмутки».

Стояло лето, и ходить в шинелях днём было, конечно, нельзя, а все знали, или, по крайней мере, твёрдо предполагали, что очень скоро дивизия, а с нею и медсанбат, последуют на фронт, и придётся ходить пешком, может быть, довольно долго, значит, шинель надо было сворачивать в скатку и надевать её через плечо так, как это всегда делали бойцы-красноармейцы.

В медсанбате из врачей и среднего медперсонала сворачивать шинели в скатку умели, пожалуй, только Алёшкин и Перов, да старшая операционная сестра медроты Екатерина Васильевна Наумова, поэтому на них и пала тяжёлая обязанность обучить всех медиков этому довольно трудному без привычки делу. Такие занятия никаким планом не предусматривались, учение проходило урывками в каждую свободную минуту и очень многим давалось нелегко. Заниматься скатыванием и раскатыванием шинелей приходилось ежедневно, так как на ночь они служили и постелями, и одеялами, а с утра следовало быть готовыми к походам. Затрудняло скатывание и то, что они были новые, слежавшиеся где-то на складах, и потому сгибавшиеся с трудом.

Но как бы там ни было, к моменту погрузки медсанбата в эшелон умением скатывать шинели овладели все. Правда, у некоторых скатки походили, по выражению старшины Красавина, чёрт знает на что, но только не на скатку, и всё-таки этот неуклюжий свёрток можно было надеть на плечо, а не тащить скомканную шинель на руке.

После получения снаряжения, обмундирования и распределения основных кадров в медсанбате начали проводиться уже кое-какие военные занятия и, прежде всего, как в настоящей военной части, утренние и вечерние поверки. Первая из таких поверок была в тот же день, когда получили обмундирование.

Строились в две шеренги по своим подразделениям. Тут Борис Яковлевич впервые увидел полностью свой операционно-перевязочный взвод, в котором ему предстояло служить. Кроме знакомых ему доктора Дуркова и командира взвода, доктора Симоняка, описанных нами ранее, Борис увидел Розалию Самойловну Крумм, которая возглавляла первое отделение операционного взвода. Это была полная пожилая женщина с добрым лицом и ласковой улыбкой. До призыва она служила в одной из детских больниц г. Одессы в качестве заведующего отделением, и хотя это отделение было хирургическим, сама Розалия Самойловна уже давно операций не делала, а ограничивалась только общим руководством.

Алёшкина назначили командиром второго отделения операционно-перевязочного взвода, а Дуркова – командиром третьего. В каждом отделении полагалось иметь второго врача, операционную сестру, двух перевязочных медсестёр и двоих санитаров. В первом и третьем отделениях вторые врачи уже были (в прошлом – два участковых терапевта), а во втором, Борисовом, пока не было. Остальным медицинским составом операционный взвод укомплектовали полностью. Кроме командира взвода и перечисленных нами отделений, во взводе была ещё старшая операционная сестра, она же и старшая сестра всей медицинской роты. На этой должности находилась уже упоминавшаяся нами Екатерина Васильевна Наумова, имевшая военное звание – младший лейтенант медицинской службы. Кроме неё и командира взвода Симоняка, во всём взводе никто из медицинского персонала воинских званий пока не имел. У Наумовой было около 15 лет стажа работы в одной из московских хирургических клиник. Выяснив специальность Алёшкина, она с удовлетворением воскликнула:

– Слава Богу, ещё хоть один настоящий хирург появился!

Борис, естественно, чтобы не разочаровать её, скромно умолчал о том, что этот «настоящий» хирург имеет всего один год врачебного стажа.

Все остальные медицинские сёстры, операционные и перевязочные, были молоденькими девушками 18–20 лет. И по всему было видно, что не только война, не только военная служба, но и сама медицинская специальность для них была ещё совсем свежей новостью.

Санитары операционно-перевязочного взвода, как и всех других, были построены в отдельную колонну. Их количество пока ещё тоже не было доведено до положенного по штату, но тем не менее они составляли довольно внушительную силу. Беда была в том, что большинство из них в армии ранее не служили, и в течение короткого времени, отведённого на формирование дивизии, им предстояло пройти не только ознакомление с объёмом работы санитара лечебно-хирургического отделения, но и с программой одиночного обучения бойца. Мы говорим именно «ознакомление», потому что обучить кого-либо за такой короткий срок было просто нельзя.

Так подробно и, может быть, немного скучновато рассказать о структуре медсанбата и о людях, первоначально в нём находившихся, мы сочли необходимым для того, чтобы показать, как велико и, пожалуй, неповоротливо было это медицинское учреждение, и как мало оно оказалось подготовлено для сложных и ответственных задач, которые на него возлагала современная война. А ведь медсанбат являлся первым и единственным квалифицированным медицинским учреждением, встречавшим раненого.

Хотелось нам показать и то, как неразумно и непродуманно распределялись медицинские кадры в самом медсанбате. Это, как мы увидим в дальнейшем, принесло массу неудобств и значительно снизило качество работы в первые дни. Теперь понятно, что это явилось не следствием чьего-либо злого умысла, а результатом недостаточной подготовки тех, кто должен был организовывать медицинскую службу ещё перед войной.

Впоследствии мы увидим, как жизнь заставила, быстро заставила произвести перетасовку всех кадров, и в первую очередь врачей, и как каждому из них затем удалось найти именно ту работу, на которую он был способен. Конечно, это произошло не без вмешательства извне.

Более подробная характеристика некоторых работников медсанбата с описаниями их внешности, особенностями характера и поведения вызвана тем, что именно с ними в дальнейшем будет более или менее тесно связана жизнь и деятельность нашего основного героя Бориса Алёшкина.

Кстати сказать, громоздкость и ненужность такого сложного аппарата медсанбатов вскоре поняли и где-то наверху, так как менее чем через три месяца после начала войны штаты медсанбатов значительно сократили. Численность их, в том числе и медсанбата № 24 с 205 человек сократили до 124. Подробнее об этом мы расскажем в дальнейшем. Следует заметить, что и штатное количество личного состава стрелковой дивизии к тому времени значительно сократилось.