Читать книгу Собрание Ранних Сочинений - Борис Зыков - Страница 5
СОЛДАТСКАЯ ДРУЖБА
ОглавлениеК нам в батальон связистов прибыл новичок. Рядовой. До этого служил он в штабе полка писарем. Может, провинился в чем, а может, по какой другой причине перевели его к нам – мы не знали, а сам он рассказывать о себе, как видно, не считал нужным.
Невысокого роста, худощавый, резкий в движениях, одет он был с иголочки, пуговицы сияли. Сапоги на нем хромовые. Наш сержант Дубов тут же приказал снять их: не по форме, и надеть то, что положено – кирзачи.
– Слушаюсь! – ответил новичок, прищурив глаза.
А глаза у него были какие-то необычные – меняли цвет в зависимости от обстановки. Когда он улыбался, в них отливала мутная синева, когда горячился, спорил – синева постепенно переходила в бледную желтизну, а если был зол, глаза его наливались кровью. Еще в первый день, знакомясь с нами, он протянул руку одному из солдат и громко, для всех, сказал:
– Тимофеев Илья Петрович, по инициалам – ТИП. Вот именно!
Солдаты засмеялись.
«Тип» этот, кажется, понравился всем. Понравилось и это его «вот именно!», которым он сдабривая свою речь, как бы припечатывая самое главное, что нужно запомнить.
Солдаты слушали байки Тимофеева с удовольствием. Искоса поглядывал на него только один Сергей Воронин, угрюмого вида, размашистый в плечах солдат.
Как-то он, Сергей, обронил тихо:
– Язык у новичка подвешен, да… Вот какой он сам-то, на деле, – это мы еще посмотрим! И посмотрели: Тимофеев мог работать на телеграфном ключе и принимал на слух пять-шесть групп. Конечно, до настоящего радиста ему было еще далеко, но по сравнению с нами, учениками, это был уже мастер. Он сразу как бы вырос в наших глазах, поднялся на целую голову и, наверно, потому стал глядеть на нас чуть свысока.
– Где вы научились этому делу? – полюбопытствовал сержант Дубов.
– А еще когда на гражданке был… Ходил на пароходе по Волге… Вот именно! Были дела-а… Капитан, скажем, дает радиограмму, а я ее быстренько диспетчеру – шлеп, шлеп, шлеп… А потом от диспетчера принимаю распоряжение для капитана или еще какую муру. В общем, работка не пыльна, да денежна.
– И сколько ты получал? – спросил кто-то.
– Ну, это неважно.
– Правильно, – сказал сержант, – это не столь важно… Важнее будет, если он поможет кому-то из вас разобраться в схеме передатчика.
– Я с удовольствием! – подхватил Тимофеев. – Ну, кому помочь?
Солдаты примолкли. Никому не хотелось вот так, сразу, просить помощи. Это значило: признать себя слабаком да еще на глазах командира… Но и неудобно было оставить безответно добрые слова Тимофеева.
– Вот Сергею помочь надо бы, – послышался чей-то голос.
Тимофеев посмотрел на Воронина оценивающе. Кустистые брови Сергея сдвинулись к переносью. Ему стало даже не по себе. И не потому, что друзья отрекомендовали его как отстающего, а потому, что он, Сергей, во время знакомства (дернуло же его за язык!) ляпнул о Тимофееве что-то колючее, злое. А Тимофеев-то, между прочим, этого не заслуживает. Вон как близко к сердцу принял он неудачи Сергея! Хочет ему помочь, ему, который плохо усваивает азбуку Морзе, слабо разбирается в аппаратуре.
Правдивый по натуре человек, Сергей не мог не сказать Тимофееву о том, что думал про него вначале.
– Э, пустяки! – ответил тот, вынимая из кармана сигареты. – Закурним?
– Спасибо, не курю… Они сдружились быстро, и сержант Дубов был доволен: дружба с Тимофеевым могла пойти Воронину только на пользу. Это заметно стало скоро. Сергей в классе стал внимательней и спокойней.
Над Тимофеевым солдаты иногда подтрунивали, удивляясь его странностям, особенно тому, что он стороной обходил библиотеку.
Ротный писарь, острый на язык, спросил однажды:
– Почему ты книжек не читаешь?
– А ты сам-то читаешь? – пошел в контратаку Тимофеев. – Ну-ка, что прочел за последнее время?
Писарь смутился и уже, наверное, был не рад, что зацепил Тимофеева, но отступать было поздно, стал перечислять, загибая пальцы.
– Четыре тома Бальзака, два – Джека Лондона, «Разгром»…
– Минуточку, чей «Разгром»? Фадеева или Золя?
– Фадеева А-еще-я-прочел «Товарищи по оружию», «Максим Перепелица» и…
– И все? – перебил Тимофеев, наигранно удивленный. Заговорщицки подмигнув солдатам, добавил: – Все эти книги я проглотил, когда ты еще слушал бабушкины сказки. Вот именно!
Писарь ухмыльнулся. Не таков он был, чтобы остаться в долгу.
– Верю, – согласился притворно, – верю, что все эти книги ты проглотил, а теперь самая любимая твоя книга – книга увольнений в город.
Солдаты рассмеялись, и солнце тоже как будто улыбнулось, выглянув в эту минуту из-за тучи. Один только Сергей, чувствуя, что Тимофееву нечем, как говорится, крыть, недовольно взглянул на писаря и процедил сквозь зубы: «Остряк-самоучка!»
Шли дни… Всякий раз, когда заканчивались занятия, Воронин и Тимофеев, если позволяло время, оставались в классе и повторяли то, чему их учил сержант Дубов. В схемах Сергей уже разбирался, не клеилось лишь одно – трудно давался прием на слух.
Вот они сидят за столом. Тимофеев чертит ногтем по листку, испещренному колонками цифр. Другая его рука кокетливо, с откинутым мизинцем, пляшет на зеленой головке телеграфного ключа. Сергей, затаив дыхание, вслушивается в тонкий писк зуммера и не спеша расшифровывает его, чиркая в тетради карандашом, заостренным с обоих концов.
– Подожди, стой, – останавливает он Тимофеева. – А это какую же ты цифру дал? Шестерку?
Писк смолк.
– Ну да, шестерку. – Эге, а мне показалось… одно тире и четыре точки – это же…
– А ты не считай тире и точки, – перебил Тимофеев. – Ты слушай только, один тут секрет: каждая цифра поет по-своему. Вот та же шестерка. Она поет: «Дай, дай закурить».
– Гм-м… А что поет, например, четверка?
– Четверка? Четверка – вот что: «Ну и старшина… ну и старшина…» Как бы с удивлением, понял?
Сергей недоверчиво посмотрел на Тимофеева, нахмурился:
– Все равно не пойму я этих песен!
– Поймешь. Фугуем дальше.
– Э, да что из того? Какой толк?!
Сергей бросил на стол карандаш, поднялся и комкая в руке пилотку, вышел из класса. В коридоре остановился, задумчивый. На глаза попалось объявление, написанное крупными буквами на обратной стороне какого-то плаката: «Сегодня в 20:00 состоится комсомольское собрание. На повестке дня…».
Что там «на повестке» – Сергей не дочитал. Не до того было. До вечера он ходил хмурый. От встреч с Тимофеевым уклонялся, как если бы тот был в чем-то виноват перед ним. Сержант, заметив это, недоумевал: поссорились, что ли?
После ужина Сергей, по-прежнему мрачный, отправился в Ленинскую комнату. Здесь было уже шумно. Солдаты расставляли стулья, усаживались.
Тимофеев устроился на самом видном месте, в переднем ряду, и, когда увидел в дверях Сергея, приветственно махнул ему. Сергей вроде бы и не заметил его, сел в уголке, подальше от трибуны.
Он вяло прослушал докладчика. Слова тех, кто выступал с трибуны, тоже пролетали мимо его ушей. До него неясно доходили даже его собственные мысли. Мысли не мысли – сумбур какой-то в голове, обрывки фраз: «…каждая цифра поет… тире и четыре точки… Ох, уж эти проклятые тире да точки!».
Собрание, между тем, как это иногда бывает, застопорилось, желающих выступить не находилось. Председатель с улыбкой оглядывал примолкших комсомольцев:
– Смелей, товарищи, смелей… Нам есть о чем поговорить!
В переднем ряду взметнулась чья-то рука.
– Слово имеет рядовой Тимофеев!
Тимофеев сунул большие пальцы под ремень, привычно, даже с какой-то щеголеватостью оправил гимнастерку и направился к трибуне. Было видно, как заметались его глаза: вначале широко раскрылись, будто он увидел нечто необычное, затем по-восточному сузились, а когда заговорил, уставились в одну точку – в стриженый затылок понурого Сергея.
– Все вы знаете, товарищи комсомольцы… знаете, что Воронин едет на тройках по радиотехнике, – говорил Тимофеев, навалясь грудью на трибуну. – А почему так? Почему, а? Да потому, что он сам не хочет быть отличником… Вот именно! Вбил себе в голову, что из него не выйдет радиста – и точка. Паникер он.
Услышать о себе такое, разумеется, неприятно. А еще хуже почувствовать на себе десятки укоризненных взглядов. Он, Сергей Воронин, паникер… Что же это? Выходит…
Сергей поднял голову, злой. Покосился на Тимофеева. Покосился – только и всего, потому что зло тут же стало в нем оседать, угасать, точно пламя, засыпаемое песком. Отчего бы это? Наверное, от того, что Тимофеев говорил правду, а Сергей всегда уважал тех, кто не боялся сказать правду в глаза, даже лучшему другу. Он тоже сказал бы так, если бы знал радиотехнику, как Тимофеев, а Тимофеев, вроде него, плелся бы в хвосте. «И все-таки… все-таки обидно. Паникер!»
После собрания Сергей вышел на улицу. Из окон Ленинской комнаты косо падали на утрамбованную солдатскими сапогами землю желтые пучки света. Пересекая эти пучки, Сергей удалился в глубь казарменного двора и лег под развесистой липой. Липа тихо шелестела. Сквозь неспокойную листву мельтешили звезды, пахло луговой ромашкой. До отбоя Сергею хотелось побыть в одиночестве, обдумать все хорошенько, но послышался знакомый голос: Тимофеев искал его.
– Здесь я, – негромко отозвался Сергей.
Тимофеев подошел, сел рядом, прислонясь плечом к шершавому стволу липы. Молча протянул Сергею пачку сигарет.
– Не курю, ты же знаешь.
– Ах да, я забыл… – Тимофеев сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и, как видно, не зная, с чего начать разговор, осторожно спросил: – Обиделся?
– На кого?
– На меня, на кого же еще.
– Ну-у, – неопределенно протянул Сергей, кусая травинку.
– Послушай, Серёга, ведь я же… Ну, ты ведь сам видел, как на собрании… Никто ж не хотел выступать, вот я и…
– И что?
– А то, что я это так себе.
– Не понимаю.
– А можно сказать, для виду… Молчали ж все, а выступать кому-то надо было. Вот именно!
Воронин рывком приподнялся. Значит, Тимофеев говорил с трибуны «для виду»? Говорил не потому, что хотел высказать ему, Сергею, горькую правду, а потому, что кому-то же надо было выступать?! Сергей почувствовал, что его обманули. И его, и всех комсомольцев.
– А я-то думал… – с горечью произнес он.
– И не думай! – подхватил Тимофеев. – И не серчай на меня… Языком-то я молол, а про дружбу нашу помнил. Вот именно! Ты уж, брат, извини… Дружба – она, брат… Я ведь не забывал о ней, когда с трибуны-то…
– Не забывал, говоришь? – резко перебил Сергей. – Так что же такое дружба, по-твоему? Настоящая дружба, а? Покритиковать, а потом в кусты?
Воронин встал, поправил съехавшую на ухо пилотку и молча пошел прочь. Сигарета перед лицом Тимофеева вспыхнула и застыла впотьмах красным удивленным глазом.