Читать книгу КГБ против СССР. Книга первая - Братья Швальнеры - Страница 4

РАПОРТ

Докладываю, что 22 ноября 1980 года прибыл в составе назначенной Вами оперативно-следственной группы в г. Чолпон-Ату Киргизской ССР, для расследования произошедшего в ночь с 20 на 21 ноября убийства председателя СМ Киргизской ССР, кандидата в члены ЦК КПСС Ибраимова С. И. По прибытии я, своими полномочиями, ознакомился с результатами проведенных на месте, сотрудниками республиканского МВД и КГБ, оперативных мероприятий и установил следующее. В ходе прочесывания лесополосы, отделяющей правительственный санаторий «Иссык-Куль», на территории которого произошло убийство, от пролегающей мимо него автодороги «Чолпон-Ата – Пржевальск», был обнаружен гладкоствольный карабин «Белка», без патронов, в боевом состоянии, со следами пороха и гари в стволе. Анализ его экспертами-криминалистами КГБ СССР, входящими в возглавляемую мной группу, показал, в сопоставлении с пулями, извлеченными из тела Ибраимова и его шофера, что именно данный карабин является орудием преступления. На карабине обнаружены отпечатки пальцев, совпадающие с хранящимися в картотеке КГБ отпечатками пальцев гр. Славина Алексея Николаевича, 1940 г.р., сына расстрелянного в 1941 г. православного священника из Курской области. Данные отпечатки получены у него в детском возрасте, при перемещении в детский дом для детей «врагов народа», откуда, согласно архивным данным, Славин А. Н. не выпускался, будучи, по всей видимости, расстрелянным или пропавшим без вести. Точных сведений о его судьбе не имеется, но по состоянию на ноябрь 1980 года человек с такими анкетными данными в г. Чолпон-Ате или Пржевальской области не проживал. Объяснить данное противоречие пока не представляется возможным, не исключаю техническую ошибку.

Параллельно с этим мной были допрошены все инспектора ГАИ, дежурившие в ночь убийства на трассе «Чолпон-Ата – Пржевальск», которые показали, что в сторону правительственного санатория в течение всего дня 20.11.1980 заезжали только машины Ибраимова, в которых находился сам Ибраимов, обслуга санатория и приехавший к нему накануне министр внутренних дел Узбекской ССР Х. Яхъяев. Ни другие машины, ни рейсовые автобусы не поворачивали в сторону правительственного санатория. Между тем, 20.11.1980 около 17 час 30 мин мимо него проследовал рейсовый автобус, идущий из Чолпон-Аты в Пржевальск. Один из инспекторов ГАИ, вышедший на дежурство в связи с проследованием автоколонны Ибраимова в санаторий, видел, как примерно в 5 км от въезда в «Иссык-Куль» автобус остановился и из него вышел какой-то человек, вскоре пропавший у инспектора из виду.

Следователями, входящими в возглавляемую мной группу, допрошены все водители рейсовых автобусов, идущих по названному маршруту 20 ноября с.г. и в ближайшие дни. Один из них подтвердил, что 20.11.1980 управлял рейсовым автобусом, идущим в Пржевальск. Проехав территорию санатория, он остановился на обочине дороги по требованию одного из пассажиров, которого лично не знает, поскольку сам проживает в Пржевальске, а пассажир, по всей видимости, был жителем Чолпон-Аты. Пассажир на остановке вышел, а автобус продолжил следование по заданному маршруту. С его словесного описания пассажира экспертами-криминалистами был составлен фоторобот, который был предъявлен для опознания всем сотрудникам билетных касс автовокзала Чолпон-Аты.

Одна из сотрудниц опознала в нем жителя города Смагина Николая Джураевича, 1940 г.р., прораба СМУ-74. При допросе его сослуживцев установлено, что 20 ноября Смагин на работу не вышел, после чего разыскать его возможным не представляется. Данные оперативного учета показывают, что дома он также не появлялся, в контакты с родными и близкими не вступал. В г. Пржевальске был организован местный розыск Смагина, который также не дал результата. Оснований для всесоюзного розыска пока не вижу, так как не имеется прямых доказательств причастности Смагина к убийству Ибраимова. При этом личных непосредственных контактов с самим Ибраимов, его убитым шофером, их окружением Смагин, согласно показаниям родственников, никогда не имел. На оружии, как говорилось выше, обнаружены не принадлежащие ему отпечатки пальцев.

С целью устранения возможных противоречий счел возможным назначить биологическую экспертизу отпечатков пальцев, снятых с карабина «Белка», с целью установления возможных контактов Смагина с носителем оружия. До получения результатов экспертизы производство предварительного расследования приостановил. О дальнейшем движении следствия доложу дополнительно.

В. И. Колесниченко»

01 декабря 1980 года, Чолпон-Ата, Киргизская ССР

Машина областной прокуратуры подъехала к дому одного из старейших и самых уважаемых жителей города, ветерана ВОВ, в прошлом – видного партийного работника Джуры Акаева около 14 час. В машине, помимо шофера и на всякий случай взятого с собой оперативника уголовного розыска, сидели Колесниченко и Бобков. Перед тем, как выйти генерал КГБ бросил своему коллеге:

– И почему мы только сейчас сюда приехали? К отцу человека, которого обвиняют в убийстве кандидата в члены ЦК, мы приходим в самую последнюю очередь! Кому скажи – три дня смеяться будут. Как будто мы не хотим оперативно расследовать дело, а, Владимир Иванович?

– Филипп Тимофеевич, – спокойно произнес следователь, – скажите, у вас родители есть?

– Умерли.

– Но были когда-то? Вы же их помните?

– Ну, положим, помню. Только не надо давить на сыновние чувства – меня, слава Богу, в убийстве председателя Совета министров республики пока никто не обвинял.

– И Смагина пока никто не обвиняет. Ну может быть такое, что ему стало плохо в дороге? Попросил остановить, рассчитывал, что ему окажут помощь, помощь, по старой доброй традиции, никто не оказал, потому что дорога была перекрыта в связи с движением кортежа Ибраимова. Человек упал без сознания, скорее всего, уже умер, а мы на него всех собак повесили заочно. Плевать, что отпечатки не его – не вышел на работу, да еще и как на грех проходил мимо, значит, что же, виноват? Э, нет, товарищ генерал, оперативно расследовать и правильно – не всегда одно и то же… Да и потом – не забывайте, что Акаев раньше работал в республиканском ЦК. Сунуться в этот дом без проверки, с шашкой наголо может только генерал КГБ, да и то велик риск, что его потом по голове не погладят. А я, увы, пока не генерал. Так что, пойдем?

Хозяин – почтенный сухой старик в халате и тюбетейке – встречал гостей на пороге. Как чувствовал, что вот-вот должны они к нему прийти. Как будто скорее хотел вырвать этот больной зуб, устранить все противоречия. Да вот только мог ли? Если бы мог, то, с его-то советским почетным прошлым, давно бы уж стоял на пороге областной прокуратуры… Значит, что-то внутри него самого не давало ему сделать первый шаг. Была какая-то тайна, которая, как скелет в шкафу, отягощала ему дорогу. Долго думал об этом Колесниченко, и, наконец, сегодня сам решил все разведать.

По-восточному гостеприимный дом встречал даже таких, не вполне светских посетителей тепло. Пили чай, ели сладкую пахлаву, фрукты, даже зимой имевшиеся в доме ветерана. Колесниченко начал разговор напрямую.

– Скажите, Джура Акаевич, ваш сын…

Старик не дал ему договорить:

– Давно ходите вы как собаки вокруг моего дома. Давно хотите сказать, да молчите. Мать расспрашивали, соседей расспрашивали, куда Николай делся. А в газетах все подробно расписано. Я понял – вы его подозреваете. Но зачем, зачем ему вдруг понадобилось убивать Султана? Они и знакомы-то не были…

– Вот в этом мы и пытаемся разобраться. Пока никто не делает никаких выводов, даже приблизительных…

– А почему? Чего вам не хватает? Значит, нет у вас доказательств. Так зачем заставляете честного человека скрываться?

– Вы полагаете, он скрывается? У вас есть какие-либо данные? – подозрительно начал диалог Бобков.

– Даже если бы были, я бы вам не сказал, – зло проронил старик. – Не верю я, что он убил и скрылся. Думаю, что убежал от подозрений. Специально… Мой сын… Он не такой…

Внезапно старик закрыл испещренное морщинами лицо руками и заплакал навзрыд. Колесниченко вспомнил своего отца, такого же пожилого ветерана, который с годами стал таким же мнительным, постоянно стал писать и звонить сыну, когда тот в бесконечной череде командировок мотался по всему Союзу, видимо, боясь не успеть сказать простых трех слов… Ему стало жаль старика. И противно стало от осознания той миссии, что была на него возложена. Он вспомнил слова Андропова о возможной причастности к убийству генерала Яхъяева и Рашидова. И стало вдвойне мерзко – он, следователь прокуратуры, сидит и мучает почтенного старика, когда, возможно, настоящие убийцы спокойно восседают в правительственных кабинетах… Но получилось быстро взять себя в руки – ведь, если не этот допрос, все так и будут возводить напраслину на невиновного, а отыскать истинных преступников не получится никогда. Есть такое слово – «надо».

– Понимаете, – выпив воды и слегка придя в себя, начал он, – он мне больше, чем сын, хотя кровью мы с ним не связаны. Я взял его из детского дома, когда в 1945-ом героем вернулся с войны…

– Простите, а из какого детского дома?

– Для детей врагов народа.

Эта фраза резанула Колесниченко и Бобкова по ушам. Они переглянулись – и без слов поняли: разгадка практически найдена.

– А почему вы решили его взять?

– Видите ли, я родом из Пржевальска. Вернее, тогда он назывался Каракол. Там издревле жили и соседствовали представители многих национальностей, религий и культур. Там еще до революции стояла пагода, были мечеть и православная церковь. Сам я раньше верующим не был – сами понимаете, в партии был не последним человеком. С годами только стал, да и то… А был у меня там друг, священник из православной церкви. Отец Николай. Часто я его вспоминаю. Хорошо мы с ним дружили, крепко. Родители мои рано умерли, так он мне вроде старшего брата и стал. Вере в Бога меня учил, да только, как видно, все без толку. Я так думал – что же это за Бог, если он таким несправедливостям на земле твориться разрешает?! Я на войну в 41-ом ушел, в 45-ом вернулся, пришел к нему – а мне говорят, что его сразу после моей мобилизации расстреляли. И как Бог, думал я, мог позволить такому чистому человеку в таких муках умереть? За неправду пострадать? Он не был предателем, а его обвинили. Я знаю – это горько… Так вот. У него в 40-ом еще сын родился. Я стал выяснять, где он, что с ним. Сказали, что отправили в детский дом как сына врага народа. Я туда. Забрал его. Конечно, давать не хотели, зачем, говорят, тебе, Джура, биографию портить? Один большой человек вступился, помог. Мы тогда Коле сменили фамилию и имя.

– А как его звали? Какая была фамилия?

– Алексей Славин. – Раскатом гром прозвучал ответ старика. Сыщики окончательно поняли, что не ошиблись. Но, почему-то, чем дальше шел рассказ, тем менее понятно становилось, за что его сыну понадобилось убивать Ибраимова… – Я назвал его Колей, в честь погибшего отца. А фамилию сменили на Смагин. В детском доме документы все подчистили, что концов теперь не найдешь.

– Скажите, – спросил Бобков, – а он когда-нибудь высказывал недовольство Советской властью или своей жизнью вообще? Вы ведь были большим человеком в городе, длительное время возглавляли партийную организацию. Не думаю, чтобы он в чем-нибудь нуждался… Разве что вспомнил отца?

– Не вспоминал он об отце. Маленький был совсем. Да и мы с моей Розой все сделали, чтобы эта печаль его не тревожила и скорее ушла из памяти. Да, даже если и вспомнил, то причем тут Султан? У него у самого отца расстреляли. Он был чистый человек, как и мой Коля – всем он был доволен, все у него было. Жены, правда, не было – так того он сам не хотел. А я хотел внуков…

– А почему вы не дали Алексею свою фамилию?

– Ну, во-первых, сложно было бы обеспечить пропажу из детского дома одного, пусть даже и никому не нужного ребенка, чтобы от него совсем не осталось никаких следов. Сначала в книги учета внесли пару записей, нарочно спутав фамилии. Заменить одну букву и тем самым начать стирать человека из памяти и из архивов куда проще, чем убить Славина и родить Акаева на ровном месте. А во-вторых… на войне меня ранили. Детей я иметь не мог, и об этом многие знали. Мальчик-то ведь русский, и все равно однажды бы узнал, что я ему не настоящий отец. Так зачем после его мучить, зачем воспитывать во лжи?

Внезапно в соседней комнате раздался телефонный звонок. Жена старика стала на пороге, удивленно уставилась на Бобкова и сказала:

– Это вас.

Генерал вышел, кратко поговорил с кем-то, вернулся в комнату и вполголоса сказал, глядя на следователя:

– Отпечатки пальцев, взятые с рабочей каски Смагина на его работе, в СМУ-74, совпадают с теми, что нашли на карабине.

Колесниченко опустил голову, потом посмотрел пристально на хозяина дома и с обреченностью в голосе произнес:

– У нас для вас плохие новости, Джура Акаевич.

Старик задрожал всем телом, напрягся и что было сил закричал, так, что, казалось, на улице стало слышно:

– Нет! Только не это!

…Когда Колесниченко и Бобков выходили из дома, оставив старика наедине со своим горем, мимо них трассирующими зарядами в сторону дома пролетели несколько камней. Тяжелыми ударами приземлились они в железные ворота и снова отскочили на землю – так, что московские гости едва успели пригнуть головы и не стать жертвами уличных хулиганов.

– Совсем озверели! Среди бела дня! – крикнул оперативник, выпрыгнув из машины и стремглав бросившись к Колесниченко. – Вы в порядке, Владимир Иванович? Догнать?

– Не надо, – махнул рукой Бобков. Его спокойствие показалось следователю странным, сложилось впечатление, что он знал что-то, чего не знал следователь Генеральной прокуратуры. – Я сейчас все объясню, – прочтя в глазах своего менее опытного коллеги вопрос, упредил генерал. – Поехали к горисполкому.

Подъехав к зданию властного органа, Колесниченко узрел картину наподобие тех, что по телевизору обычно показывали в рубрике «Народ Чили недоволен режимом Пиночета». Несколько десятков человек – правда, без транспарантов, но с камнями в руках – собрались у здания исполнительного комитета. Все, как один, они скандировали: «Хо-дос, у-хо-ди! Хо-дос, у-хо-ди!» Милиция, конечно, взяла их в оцепление, но действий никаких не предпринимала – толпа не двигалась с места, и формального повода к активным действиям у стражей порядка не было. Колесниченко слышал про голодные бунты времен Ленина и Сталина, про расстрел в Новочеркасске в 1962 году, но видел такое впервые – непривычно было советскому человеку видеть, что кто-то в его стране выказывает столь явное недовольство своей властью.

– Это что ж такое? – не скрывая удивления, спросил он у Бобкова.

– Они недовольны назначением русского на пост Ибраимова.

– Бунт на национальной почве? В СССР? – удивлению следователя все еще не было предела. – И местная власть смотрит на это сквозь пальцы?

– А что, стрелять по ним прикажешь? Второй Новочеркасск устроим? Только на дворе-то не 62-ой год, ничего от людей не скроешь. И потом, если помнишь, тогда это Хрущеву должности стоило… А сейчас?.. – генерал осекся, не желая доводить свою крамольную мысль до конца. Все-таки, они с Колесниченко в сущности еще были очень мало знакомы.

– Так что же делать?

– Потом объясню. Погоди.

С этими словами Бобков вышел из машины, подошел к старшему милиционеру из оцепления, выслушал его доклад, что-то ему сказал, после чего прорвался сквозь толпу и поднялся на крыльцо исполкома. Толпа затихла, а Колесниченко вышел из машины и стал наблюдать за происходящим непосредственно.

– Товарищи, – подняв руку вверх, обратился к толпе Бобков. – Я генерал КГБ СССР Бобков, приехал сюда, чтобы обеспечивать порядок и законность в республике. Я отлично понимаю ваше нежелание назначения на должность председателя Совмина товарища Ходоса. И от лица партии и государства заверяю вас в том, что решение о назначении на вакантную должность кого бы то ни было еще не принято. Принимать его будет ЦК КПСС с обязательным учетом мнения ЦК Компартии Киргизии, в правильности выбора которой никто не сомневается. Товарищ Ходос временно замещает должность покойного товарища Ибраимова, не более. Поводов для волнения нет! Призываю вас разойтись по домам!

Колесниченко ушам своим не верил – за такую крамолу любого другого давно стерли бы в порошок, но генералам КГБ, как он видел, позволено в этой стране практически все. «Что ж, bon licet jovi, non licet bovi».

На толпу, меж тем, слова Бобкова произвели должное впечатление – люди затихли, началось шатание. Вдруг из толпы послышался голос:

– Когда найдете убийцу Султана?

– Личность его уже установлена, скоро он будет найден и доставлен во Фрунзе, где с ним будут проводиться следственные действия. Призываю вас не делать скоропалительных выводов и никого не осуждать, вы можете допустить роковую ошибку! А теперь – расходитесь, товарищи!

Перекинувшись парой слов с местным руководством, час спустя Бобков и Колесниченко возвращались на той же машине во Фрунзе, где им предстояло выступить с отчетом о результатах следствия перед своей группой, раздать новые задания, обеспечить розыск Смагина, в причастности которого к убийству Ибраимова теперь не было сомнений. Только сейчас Колесниченко решился, наконец, выяснить у Бобкова истинную природу тех событий, чьими участниками стали они сегодня днем в Чолпон-Ате – слишком уж необычными для государства «развитого социализма» были они в понятии следователя.

– Понимаешь, с самого момента основания Киргизской ССР во главе ее всегда стояли русские, – начал Бобков.

– И что в этом плохого?

– Ты, ради интереса, в местные магазины заходил? Видел там что-нибудь на полках?

– Практически мало, – улыбнулся Колесниченко.

– Вот. А все почему? Потому что Киргизия, если ты не знаешь, входит в третью категорию обеспечения и снабжения. Слышал что-нибудь про это? Первая – это Московская и Ленинградская области, там центр, там все понятно. Вторая – это регионы, производящие стратегическое сырье, товары, продукцию. Где космодромы да шахты нефтяные. А третья – это остальной Союз. Несмотря на то, что республика в плане природных богатств – просто Клондайк, – эти ресурсы, носящие, в основном, рекреационный характер, никому не нужны. Все, что здесь добывается, сдается в центр, а из центра получает республика по третьей категории. Какой-нибудь Казахстан в пять раз меньше продукции сдает, но там Байконур – и поэтому ему вторая категория.

– Опять не пойму, причем тут русские?

– Да при том, что тот, кто сдает и тот, кто деньги из Москвы получает, переговоры ведет – верхушка партийная – сам-то как сыр в масле катается, а на народ плюет с высокой колокольни, потому что народ этот даже не одной с ним крови, не одной национальности. Был бы там киргиз, вспомнил бы, как сам до прихода во власть верблюжью колючку жевал, и, наверное, по-другому повел бы свой диалог с Москвой. Да только киргизов сюда не ставили со времен Владимира Ильича – даже татары были, а киргизов не было. Стоило 10 лет назад первому киргизу, Турдакуну Усубалиевичу Усубалиеву, возглавить местный ЦК, так сразу во вторую категорию по снабжению перевели. Отдельный приказ Госплана издали, как сейчас помню. Потом присмотрелись – стоит ли национальную республику без особенных оснований так баловать? Не отплатят ли они нам взрывом национализма? Не захотят ли в суверенитет поиграть? При такой-то близости с не всегда дружелюбным Китаем надо ли нам это? И поставили председателем Совета министров русского. Белоруса, точнее. Ходоса, он, кстати, и сейчас, после смерти Ибраимова исполняет его обязанности. Зачем, спрашивается? А затем, что партия – это партия, власть, как говорится, законодательная, а Совет министров – власть исполнительная. Партия решила – хорошо, да только не всегда даже в центре ее решения правительством исполняются. Вот тогда Ходос этот и вышел в Верховный Совет с ходатайством о снятии второй категории и возвращении третьей. Вернули. Мол, в бюджете дефицит, на оборону денег не хватает. Тогда киргизы взбрыкнули – и Леониду Ильичу пришлось пойти у них на поводу, назначить Ибраимова. Второй категории, конечно, не увидали они как своих ушей, но в чем-то жить лучше стали. Свободнее, что ли. Ибраимов был молодой, перспективный руководитель – думаю, что с его потенциальным уходом в Москву многие его земляки связывали надежды на светлое будущее. Но, как видишь, не суждено было им сбыться. Вот они и психуют. Русских во всем обвиняют, а уж над убийцей Ибраимова и вовсе бы, неровен час, самосуд устроили. Так что, наверное, даже хорошо, что он сбежал. Мы с тобой мимо дома прошли, и то едва по кумполу, как говорят, не получили, а уж что они с ним могут сделать – и представить страшно…

Колесниченко смотрел на своего умудренного опытом собеседника и понимал, что, в сущности, еще очень многого не знает и не понимает. Казалось бы, следствие – его профессия, в которой он за 10 лет службы не одну собаку съел. А тут – подумать только! – вмешался восточный колорит, и очевидные вещи стали невероятными, а невероятные – очевидными. «Все-таки хорошо, – подумал он, – что Андропов отправил его со мной. Опытный мужик, прав был Виктор. Без него я бы тут наломал дров…»

07 декабря, Куйбышев, РСФСР

Известие об обнаружении Смагина, объявленного накануне во всесоюзный розыск, пришло из далекого Куйбышева. А вернее, из маленького городка под Куйбышевом, который назывался Чапаевск. Путевой обходчик заметил в стоявшей на тупиковом пути электричке какое-то странное движение. Сунулся туда – и обнаружил висящий в петле труп. Прибежавшие на его зов сотрудники линейного отдела быстренько сверили его с недавно пришедшей из Фрунзе ориентировкой – благо, на ней был уже не фоторобот, а полноценная фотография, сделанная незадолго до его исчезновения, из домашнего архива. Совпадение обнаружилось по 9 точкам из 10. Оставалось только информировать об этом Прокуратуру СССР и ждать приезда Колесниченко и Бобкова, срочно командированных к месту обнаружения трупа, чтобы, так сказать, на месте все проверить. Вполне возможно, что самоубийство было лишь инсценировкой, к которой прибегли истинные заказчики преступления, чтобы замести следы.

Бобков с корабля на бал отправился на станцию – все-таки, его основные функции были криминалистические, ему важно было осмотреть следы и проверить их фиксацию местными службами. Колесниченко же посетил начальника ГУВД Куйбышевского облисполкома генерала Степанова. Тот сам накануне звонил ему и просил приехать, чтобы отчитаться о проведенной сотрудниками милиции работе. В двух словах Степанов описал ему историю обнаружения трупа, сообщил о найденной рядом с ним предсмертной записке со словами: «Я буду убивать киргизов, где бы они мне ни попались».

– А где сейчас эта записка?

– На месте осталась. Я распорядился ее сохранить, чтобы, так сказать, в первозданном виде передать вашим экспертам. Думаю, там будет экспертиза не только по почерку… Но суть не в ней. Мы там еще кое-что нашли.

– Что же?

Вместо ответа генерал извлек из сейфа пластиковый пакет, в котором была аккуратно запечатана маленькая брошюрка. На бумажной обложке был нарисован типографским способом герб Киргизии, а под ним на двух языках – русском и киргизском – красовался заголовок: «Памятка депутата Верховного Совета Киргизской ССР».

– Вот. При трупе было. Там содержатся адреса и прочие персональные данные всей верхушки Киргизии.

– Неудивительно, ведь Смагина мы подозревали в убийстве Ибраимова. Понятно теперь, откуда он получал информацию о своей будущей жертве.

Генерал смотрел на следователя как-то заговорщицки.

– Это само собой, но тут есть одна деталь, как мне кажется, важная, которой я хотел поделиться лично с вами.

– Почему со мной?

– Потому что я – генерал МВД. И генералу КГБ не могу доверять по определению.

– Разумное объяснение, – улыбнулся Колесниченко. – Так что это за деталь?

– Вот.

Генерал открыл форзац книжки и обратил внимание следователя на библиотечный штамп. На нем был какой-то неразборчивый, стершийся от времени герб, а внизу надпись: «„Бутун дунё пролетарлари, бирлашингиз!“ Государственная библиотека ЦК Коммунистической партии Узбекистана, г. Ташкент».

– Что это значит?

– «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– Я не об этом.

– А! Это значит, что книжку он получил в Госбиблиотеке ЦК партии совсем другой страны, в Ташкенте. Вам не кажется это странным?..

«Рашидов. Яхъяев. Точно. Андропов был прав. Надо срочно информировать его о нашей находке!»

– Кажется. Я незамедлительно доложу о вашей находке в центр. А вам могу сказать спасибо за то, что сохранили ее для меня…

«Да, всякое могло бы случиться, попади она к Бобкову – предвижу, что, после всего, увиденного в Чолпон-Ате, ему, как человеку осторожному, сей вещдок может не понравиться. Надо срочно его найти!»

Диалог Колесниченко и Бобкова состоялся в здании областного КГБ, где генерал едва ли не грудью защищал телефон спецсвязи, по которому следователь тщетно пытался созвониться с Андроповым, чтобы доложить ему о находке.

– После всего того, что я тебе рассказал, ты все еще хочешь обнародовать записку и эту злосчастную книжонку? Сделать их достоянием гласности? Ведь в республике обо всем узнают, и тогда народных волнений точно не избежать. Представляешь, что начнется, если в приграничной с Китаем национальной республике, произойдет эдакий информационный взрыв? Сколько русских могут пострадать? А киргизов? Ведь придется вводить там чрезвычайное положение, может быть, даже вводить войска!

– А вы считаете, что народ поверит в такие итоги нашего следствия? Будет довольствоваться трупом убийцы?

– А что не так? Непосредственные доказательства его причастности к убийству Ибраимова нами найдены!

– А следы того, кто его направил, нет! Если верить его записке, то почему тогда он бомбу не пронес в здание ЦК Компартии Киргизии? Тогда бы куда больше убил киргизов, чем тайно, ночью в кровати одного, пусть и высокопоставленного! Вошел бы сразу в историю, и не пришлось бы писать оправдательных предсмертных записок. Если ее, конечно, вообще он написал… Вы разве не помните, о чем нам говорил Юрий Владимирович перед отъездом?

– Не надо слова руководства понимать так буквально, – отмахнулся Бобков. Слова генерала показались Колесниченко неубедительными.

– И все-таки. Вы, конечно, старше меня по возрасту, и по званию, но руководитель следственной группы все-таки я. И я требую предоставить мне прямую связь с председателем КГБ СССР Андроповым. Если он меня не поймет, не услышит – это будет его решение. Но влиять на него и, тем более, дезинформировать вы, как человек военный, не имеете права.