Читать книгу Тебе, с любовью… - Бриджит Кеммерер - Страница 13

От: Мрак

Кому: Девушка с кладбища

Дата: среда, 2 октября, 8:16:00

Тема: О мрачноватости

Мы начали переписываться на кладбище. Уж кому-кому, а не нам судить о мрачноватости наших ников.

Я долго размышлял о том, что сделал твой отец. О том, как он собирался избавиться от фотооборудования твоей мамы. Когда умерла моя сестра, мама не хотела убирать ее вещи. Она отказывалась притрагиваться ко всему, чего касалась Керри. Перед выходом из дома сестра ела сэндвич с сыром и оставила у раковины тарелку с крошками. Она обожала горячие бутерброды и делала себе по одному каждый день. И каждый день оставляла чертову тарелку у раковины. Мама не раз ругала ее за это.

– У нас есть посудомоечная машина, Керри! Пойми, никто не будет прибираться за тобой всю жизнь!

После смерти Керри тарелка стояла у раковины неделями, потому что мама не могла прикоснуться к ней. Остатки хлеба заплесневели, и их облепили муравьи. Смотреть на это было невыносимо, и я попытался тарелку помыть. Думал, так будет лучше. Ведь тогда бы этого не пришлось делать маме.

Мама наорала на меня, запретив прикасаться к любым вещам сестры. Я никак не мог понять, из-за чего она так расстроилась. Я убежал. И спрятался.

Стыдно в этом признаваться. Даже чуть не удалил напечатанное. Но разве мы не для того развели всю эту анонимность, чтобы можно было, не смущаясь, рассказывать подобное?

Я никогда не боялся мамы, но в тот день испугался. Я опасался не того, что она причинит мне боль, хотя и этого тоже страшился. Она женщина маленькая и хрупкая, но в тот день показалась мне огромной. Я испугался ее горя. Оно оказалось намного больше моего, и я подумал, будто оно поглотит меня. Отец сидел в тюрьме, сестра умерла, а мама полностью ушла в свою боль.

Во всем этом виноват был я. Я боялся, что мама совершит какой-нибудь отчаянный поступок. Боялся ее потерять.

Я недолго прятался. Мама пошла меня искать, а мне некуда было идти. Мне было тринадцать. Она нашла меня в шкафу. Ее глаза покраснели, но она не плакала. И у нее был невероятно нежный голос. Когда я вылез из шкафа, она взяла мое лицо в ладони и извинилась. Мама гладила меня по волосам и говорила, что теперь мы остались вдвоем и должны заботиться друг о друге. Для начала я могу помочь ей на кухне.

Тарелки с плесенью больше не было, стойка пахла хлоркой. Мама хотела, чтобы я сложил в коробку всю посуду, ведь она не может к ней больше прикасаться. Помню, как я укладывал тарелку за тарелкой – осторожно, боясь снова вывести маму из себя. Зря беспокоился. Мы выкинули эту коробку. Мама велела мне выбросить ее в мусорный контейнер, а сама закурила. Никогда до этого я не видел ее курящей. Она стояла, держа сигарету подрагивающими пальцами, и смотрела на разбившуюся посуду.

Происходящее казалось мне странным, и я подумал, что мама сходит с ума. Часть меня хотела поскорее удрать, а другая – большая часть меня – боялась оставить ее одну.

Затянувшись пару раз, мама выбросила сигарету, затушила ее ногой и сказала:

– Пойдем за новой посудой. Можешь сам ее выбрать.

Не знаю, для чего тебе все это рассказал. Наверное, хотел объяснить: иногда бывает так больно, что ты на все готов, лишь бы унять эту боль.

Даже если тем самым причинишь боль кому-то другому.

Меня тянет курить. Нет. Это неправда. Я ненавижу курево. Оно мне противно. И все же мне хочется. Мне нравится ощущение, которое вызывают его слова.

Я должна встретиться и пообедать с Роуэн, но не тороплюсь. Коридор переполнен школьниками, спешащими на перемене добраться кто куда, и они пихают и толкают меня. Мои же мысли занимает тринадцатилетний мальчик, на глазах которого сходила с ума его собственная мать.

– Джульетта! Ты как нельзя более вовремя!

Передо мной, прислонившись к двери своего класса, стоит мистер Жерарди.

Не знаю, как я тут оказалась. Я не ходила по этому коридору со дня смерти мамы. Его стену украшает ряд черно-белых фотографий в рамках. Одна из них великолепна. Это снимок мужчины, сидящего на скамейке в парке: его кожа обветрена, шляпа надвинута на глаза. Я вижу на этой фотографии отчаяние. Еще два снимка довольно неплохи, остальные нелепы.

Чаша с фруктами? Смехота.

Перевожу взгляд на мистера Жерарди.

– Я шла в столовую. Сюда заходить не собиралась.

– Уверена? – Он одаривает меня странноватым взглядом.

Художественным предметам в школе отведено отдельное крыло, и этот коридор никак не может привести в столовую. Благодаря его местоположению после смерти мамы мне легко удавалось избегать всего, что касалось фотографии. Включая мистера Жерарди, который не бросал попыток зазвать меня на свой курс.

– Знаешь, у тебя ведь есть еще время изменить свое расписание уроков, – говорит он. – Но скоро такой возможности уже не будет.

Видите? Он опять за свое.

– Нет, – мотаю я головой. – Я этого не хочу.

– Уверена? Брэндону теперь не с кем соревноваться.

Брэндон Чо. Наверное, это он сфотографировал мужчину в парке. У нас с ним было нечто вроде дружеского соперничества. Мы вечно соревновались, чьих снимков в школьной газете и альбоме выпускников будет больше. Роуэн все время твердила, что из нас вышла бы милая парочка – с фотоаппаратами и всеми делами. Но мне такой самодовольный парень, как Брэндон, даром не нужен.

Я еле удерживаюсь, чтобы не закатить глаза.

– Уверена, Брэндон не особенно печалится по этому поводу. – До меня вдруг доходят первые слова мистера Жерарди. – Почему вы сказали, что я пришла вовремя?

– Мне нужна помощь, а ты как раз тот человек, который может ее оказать.

Мистер Жерарди – единственный учитель фотографии в школе, и если ему требуется помощь, то, значит, нужно кого-то или что-то снять.

– Нет, – отвечаю я.

– Ты даже не дала мне ничего объяснить, – хмурится он.

– Для этого потребуется фотоаппарат?

Он колеблется пару секунд.

– Да.

– Тогда нет. – Разворачиваюсь и иду назад. – Я не собиралась сюда приходить. Задумалась просто.

– Может, тебе станет легче, если ты вновь возьмешь камеру в руки, – отзывается мистер Жерарди. – Ты не узнаешь об этом, если не попробуешь.

Я не останавливаюсь.

– Это всего час займет, – не унимается он. – А за добровольное участие ты получишь дополнительные баллы.

Я по-прежнему не останавливаюсь. И почти не слышу его. Как будто мне сейчас есть хоть какое-то дело до этих чертовых баллов.

– Ты можешь снимать моей «лейкой», – кричит мистер Жерарди.

Ничего не могу с собой поделать. Ноги сами тормозят. Это машинальная реакция. У мистера Жерарди обалденный цифровой фотоаппарат фирмы Leica M. Мы все пускали на него слюни, но учитель никогда не давал его нам в руки. Этот фотоаппарат такой же классный, как и мамина внестудийная камера, к которой она мне и пальцем не давала прикоснуться. Она чуть ли не на алтаре ее держала, когда приезжала домой.

Сейчас эта камера валяется в грязной сумке в углу моей комнаты.

Ладони внезапно потеют. Нет, я не смогу этого сделать. Продолжаю шагать и поспешно заворачиваю за угол.

Я опоздала на обед, и в столовой бесконечная очередь. Ну ладно, все равно аппетит пропал. Роуэн я замечаю сидящей за последним столом в дальнем углу столовой.

Кидаю рюкзак под стол и буквально падаю на скамейку напротив подруги. Перестав жевать сэндвич, она вопросительно приподнимает брови.

– Есть будешь?

– Нет. – Я нагибаюсь, чтобы достать из рюкзака бутылку воды.

– Почему?

Я избегаю ее взгляда.

– Это неважно.

– А по мне так важно.

У меня вырывается тяжкий вздох.

– Ро… – Я умолкаю.

«…иногда бывает так больно, что ты на все готов, лишь бы унять эту боль. Даже если тем самым причинишь боль кому-то другому».

Он говорил о моем отце, но я сейчас подумала о Роуэн. Я точно так же поступаю с ней? Задумавшись, верчу в руках бутылку с водой. На душе муторно.

Роуэн открывает пакет с чипсами.

– Это имеет какое-нибудь отношение к мистеру Жерарди?

– Что? – вскидываю я на нее глаза.

Она кивает в сторону коридора.

– Похоже, он направляется к нам.

Я чуть не сваливаюсь со скамейки, резко разворачиваясь, чтобы посмотреть, о чем она говорит. Он пришел за мной? На мгновение во мне вспыхивает наивная надежда, что мистер Жерарди просто захотел выпить газировки или ищет своего ученика. Но нет, он идет к нам и смотрит прямо на меня.

– Хотя бы позволь мне рассказать, о какой помощи я просил.

У меня и так ум за разум заходит от мыслей о том, как я поступаю с Роуэн, а тут еще он. Возможные отмазки комом застревают в горле. Пожав плечами, я предлагаю ему присесть рядом.

– Мне нужны фотографии с осеннего фестиваля для альбома выпускников, – объясняет мистер Жерарди, пропустив мое предложение мимо ушей. – Ты потратишь всего час: немного поснимаешь и будешь свободна.

– Но фестиваль уже завтра.

– Я знаю.

Нелепость какая-то – устраивать осенний фестиваль, когда на улице под тридцать градусов жары. Но со школьными традициями не поспоришь: принято проводить осенний фестиваль и футбольный матч в первый четверг октября, а на следующий день устраивать танцы.

– Я не собиралась туда идти, – говорю я.

Ни на фестиваль, ни на игру «на своем поле», ни на танцы.

Роуэн молча потягивает газировку.

Мистер Жерарди присаживается на скамейку рядом со мной.

– Это твой последний школьный год, – тихо замечает он. – Ты никогда в жизни больше не будешь выпускницей школы.

Я фыркаю.

– Думаете, я пожалею о том, что не сняла футбольных игроков с перемазанными взбитыми сливками лицами?

– Возможно. – Он умолкает на пару секунд. – Только не говори мне, что у тебя не возникало мысли снова взять в руки фотоаппарат.

Воображение рисует Деклана Мерфи. Сначала у моей машины, где с упавшей на глаза полоской света он походил на супергероя в необычной маске. Потом выражение его лица, когда я врезалась в него в школе: агрессия, ярость в глазах и… уязвимость.

– Возникала, – говорит мистер Жерарди. – Иначе и быть не могло. Ты наделена слишком большим талантом. Не зарывай его в землю, Джульетта.

Я не отвечаю.

– Думаешь, твоя мама хотела бы, чтобы ты бросила заниматься фотографией?

– Не говорите о моей маме. – Я сильно ударяю по столу ладонью, и школьники, сидящие рядом, затихают и начинают прислушиваться к нашему разговору.

Мистер Жерарди даже не вздрагивает.

– Так как ты думаешь?

Нет. Она бы этого не хотела. Ей, наверное, было бы стыдно за меня.

«Ох, Джульетта, – вздохнула бы она, покачав головой. – Неужели я вырастила тебя такой трусишкой?»

Мысль об этом не вдохновляет. Наоборот, мне хочется поглубже уйти в себя.

– Вы можете найти себе в помощники кого-то другого, – встревает Роуэн.

– Речь идет об альбоме выпускников, – не подумав, рявкаю я. – А не об «Инстаграме».

Улыбнувшись, она делает очередной глоток газировки.

– Тогда займись этим сама.

Ладони снова вспотели. Задумавшись, я катаю между ними бутылку воды. Да в чем проблема? Это же не конец света, а всего-навсего обычный фотоаппарат, час моего времени – и будет кучка дурацких снимков, на которые потом взглянут от силы раз или два.

Воображение рисует коробку с разбитой посудой, выкинутую в мусорный контейнер.

Мистер Жерарди терпеливо ждет моего ответа.

– Вы сказали, что дадите мне фотоаппарат? – смотрю я ему в глаза. – К маминому я уж точно не смогу притронуться.

Выражение его лица не меняется. Люблю это в нем.

– Конечно.

– И я поснимаю всего один час?

– Да. Никаких постановочных фото. Поснимаешь всех в непринужденной обстановке. Столько времени, сколько захочешь, и того, кого захочешь.

Делаю глубокий вдох. Такое ощущение, будто я стою на краю обрыва и все подначивают меня прыгнуть вниз – включая маму. Все убеждают, что со мной ничего не случится, в то время как я вижу лишь зияющую пропасть.

– Я подумаю об этом.

Удивительно, но мистер Жерарди решает не давить больше на меня.

– Подумай, – говорит он, поднимаясь со скамейки. – Сообщи мне о своем решении перед фестивалем.

Это я могу.

* * *

Папа приносит на ужин что-то из ресторана Kentucky Fried Chicken. Я не любитель фастфуда, но ничего не ела на обед, и желудок требует своего. Жареным цыпленком пахнет так вкусно! Папа еще не успевает поставить на стол пакет, а я уже достаю из буфета тарелки.

Я моментально разрываю пакет и начинаю вытаскивать упаковки с едой, поглощая при этом печенье. Пюре. Соус. Макароны с сыром. Все желтое. Никаких красочных вкраплений. Даже зеленого горошка нет. Ну и ладно. Я открываю коробку с картошкой и раскладываю ее по тарелкам. Папа не сводит с меня глаз.

– Что? – с набитым ртом спрашиваю я.

– Ты дома. – Он прочищает горло. – И ты ешь.

– Я всегда ем.

– Нет, Джульетта. Не всегда.

Я перевожу на него взгляд. Он такой заурядный. Я всегда поражалась: что в нем мама нашла? Она во всем выделялась. Стоило ей зайти в комнату, и ты уже не мог оторвать от нее глаз. Казалось, своим присутствием она освещает все вокруг. Папа же совершенно обычный. Каштановые волосы, карие глаза, коренастое телосложение. Наверное, его можно назвать милым. Ребенком я была с ним очень близка, но когда из-за месячных у меня начались перепады настроения, он, не зная, как себя со мной вести, предпочел отдалиться.

– Что изменилось? – спрашивает он.

– Ничего, – отвечаю я ровным голосом. – Я не обедала. Проголодалась.

– Ясно. Принести попить?

– Ага.

Папа берет себе пиво, а передо мной ставит стакан молока. Я закатываю глаза. Молоко. Мне шесть лет? Чудо, что он соломинку в стакан не опустил. Меня подмывает глотнуть пива и посмотреть на его реакцию. Однако на сегодня мой жалкий запас храбрости исчерпан. Мы некоторое время молча едим. Меня раздразнил запах жареного цыпленка, но его кожица оказалась слишком жирной, и, сняв ее, я медленно отрезаю кусочек мяса.

– Ты сделала всю домашнюю работу? – спрашивает папа.

Он не спрашивал меня о школе с самого начала учебного года. Я искоса бросаю на него взгляд.

– Еще немного осталось.

– Что-нибудь вызывает трудности?

Я отрезаю еще кусочек цыпленка.

– С учебой у меня проблем нет.

Он снова замолкает, но я чувствую на себе его взгляд. Мне хочется взять тарелку и подняться наверх, но я помню, как повела себя с ним, когда он решил отдать мамины вещи. Может быть, папе больно оттого, что они находятся в доме.

Может быть, мне самой от этого больно. В горле першит, и я откашливаюсь, уставившись в тарелку.

– Ты можешь продать ее вещи, – слабым голосом говорю я.

Папа судорожно вздыхает.

– Это совсем не обязательно делать. Джульетта…

– Все нормально. Я слишком остро отреагировала. Глупо держать здесь все оборудование.

Протянув руку через стол, он опускает свою ладонь на мою.

– Это не глупо.

Не помню, когда отец в последний раз касался меня. Глаза наполняются слезами. Мне нравится его прикосновение, тепло его ладони, наша с ним связь. Только в это мгновение я осознаю, до какой степени ощущала себя потерянной и одиноко плывущей по течению жизни. Я высвобождаю ладонь, желая вытереть едва выступившие слезы. Папа не противится, но не убирает руки.