Читать книгу Тайна записной книжки Доры Маар. Дневник любовницы Пабло Пикассо - Брижит Бенкенмун - Страница 5

Мишель С. Ла Шапель Казильяк

Судя по почтовому штемпелю, пакет прибыл из городка Брив-ла-Гайард. Как все эти парижские адреса могли попасть в Брив-ла-Гайард?

В объявлении, размещенном на eBay, уточнялось, что продавец – антиквар, поселившийся в деревушке Казильяк, примерно в тридцати километрах от Брив-ла-Гайард, очаровательной деревушке департамента Ло, среди зеленых долин Мартеля. Казильяк, население которого составляет менее пятисот человек, известен лишь немногим своей церковью в романском стиле, башней двенадцатого века, умывальнями, хлебопекарней и памятным крестом, который символически обозначает 45-ю параллель, середину пути от Северного полюса до экватора. Вот откуда явилась моя записная книжка! Из точки, затерянной на Земле, но расположенной ровно посреди нашего полушария.

Я все-таки нашла имя художника-сюрреалиста из этих мест. Но кто знал Шарля Брейля? Очевидно, что ни Бретон, ни Брак, ни Бальтус…

В этих местах бывала Эдит Пиаф [19]. В 1950-х Воробышек много раз останавливалась в доме отдыха в нескольких километрах от Казильяка. С наступлением ночи она приходила молиться в маленькую полуразрушенную церковь, притулившуюся к скале. Она даже якобы финансировала ремонт витражей, заставив священника пообещать никому ничего не рассказывать о ее жизни. Так, может, это была Пиаф? Она дружила с Кокто, она познакомилась с Арагоном при Освобождении, а Брассай ее фотографировал.

Но, очень быстро откликнувшись на мое первое обращение, продавец записной книжки резко пресекла все мои домыслы относительно Пиаф в Казильяке: «Несколько лет назад я купила две записные книжки “Эрмес” на прекрасном аукционе в Сарла, в Перигоре. Я больше ничего не знаю, но я знакома с аукционистом и могу спросить, не располагает ли он информацией о продавцах. Ничего вам не обещаю, но буду держать вас в курсе».

Она сдержала обещание: через месяц сообщила, что записную книжку продала дама из Бержерака, которая передала ее вместе с другими предметами аукционисту. Мишель также выяснила точную дату аукциона в Сарла: 24 мая 2013 года.

Чтобы побольше разузнать, она предложила мне связаться с аукционистом. Но это оказалось не так-то просто: то он был в отпуске, то очень занят. И вот наконец, явно не испытывая интереса к истории записной книжки, он ответил: «Я плохо знаю эту пару продавцов, к тому же они недавно переехали и живут довольно далеко отсюда. Мне представляется, что у них отсутствует связь с владельцами этих записных книжек. Либо они не хотят об этом слышать».

Он и сам, по всей видимости, «не хотел об этом слышать». В нескольких словах, а затем в двух или трех разговорах он постарался заблокировать мне доступ к бывшим владельцам.

Чтобы умаслить его, я рассказала о том, что мой отец тоже был аукционистом. Я даже не солгала! В детстве я проводила целые дни, играя среди мебели из формики и провансальских шкафов, открывая заржавевшие сундуки и выдвигая скрипучие ящики. Я всегда надеялась найти спрятанное сокровище, затерявшееся среди старых альбомов, карманных часов на цепочках и ключей или под стопками все еще крахмальных простыней. Я помню этот немного едкий запах пыли, облачка желтых опилок из изъеденного червями дерева. Мне доводилось слышать о «заброшенных поместьях», и меня огорчала судьба людей, что умирали в одиночестве и чья распроданная мебель разъезжалась субботним утром на все четыре стороны. Я помню лоты по одному, по пять франков, моего отца, который как будто играл с молоточком, выкрикивая «продано!», и покупателей, которые ликовали, выиграв аукцион. Один из друзей отца называл аукционы «казино бедняков».

Потому-то я и настаивала в беседах с аукционистом из Сарла. Я заверяла, что знаю его профессию… понимаю его этику… я сочувствую, я сожалею… Но он был все так же несговорчив. Невозможно было вырвать у него новый адрес продавцов или хотя бы узнать, какие еще предметы они передали ему на продажу. Он лишь согласился переслать им письмо, на которое они так и не ответили. И сам перестал отвечать на мои письма.

«Это деликатная просьба, и юридически я не имею права ее удовлетворить, не накликав на себя неприятности».

Юридически он был прав. Мой отец это подтвердил: «Имена продавцов – конфиденциальная информация». Кажется, это был один из последних наших серьезных разговоров… Правда, отец счел нелепым делать тайну из происхождения такой скромной вещицы. Уж он-то был бы посговорчивее. Потом заключил, улыбаясь: «Все-таки это не какой-нибудь Пикассо, эта твоя вещица!» А вдруг?.. Я проверила: увы, между почерком из записной книжки и почерком Пикассо не было ничего общего.

Но, заинтригованная его замечанием, я внимательнее перечитала последнее письмо аукциониста. Для чего ему понадобилось говорить мне, что он плохо знает эту пару? Ему известно даже то, что они недавно переехали «довольно далеко отсюда»! И, видимо, он позвонил им, раз с такой уверенностью заявил, что «у них отсутствует связь с владельцами этой записной книжки» и что они «больше не хотят об этом слышать»!

Почему они скрываются? Аукционист не задал мне ни одного вопроса о самой записной книжке. А мои вопросы его смутили.

Он не подозревал, с какой энергией может взяться за свалившуюся с неба загадку такой упертый человек, как я. Он не знал, что для меня эта книжка – сокровище! И даже если дверь аукционного зала Сарла закрылась, моя записная книжка осталась открытой для самых неожиданных обретений, какие только можно себе представить.

Непременно существует объяснение, причина, по которой однажды в Бержераке некто, достав этот красный кожаный футляр, принял решение продать вещицу, даже не подумав извлечь из нее все содержимое. Возможно, достаточно найти этот Бержерак на карте: в префектуре Дордонь, в центре Перигора, всего в ста километрах от Бордо, Брив-ла-Гайарда, Каора и Ангулема, но более чем в шестиста километрах от Сен-Жермен-де-Пре. Кто же это умудрился жить или умереть в Бержераке, прекрасно зная «весь Париж»?

В «Википедии» я нашла список «известных людей, имевших отношение к местной коммуне», которые могли встречаться в 1950-х с гениями из записной книжки:

– Деша Дельтей, «американская классическая танцовщица, известная своими акробатическими позами»;

– Элен Дюк, актриса;

– Жан Бастиа, режиссер и сценарист;

– Жан-Мари Ривьер, актер, режиссер-постановщик и директор мюзик-холла;

– Жюльетт Греко, актриса и певица.

Но ни одно из этих имен не соотносилось с именами из записной книжки. Даже Жюльетт Греко: в ее адресной книжке за 1951 год, скорее всего, были бы имена Сартра, Виана [20], Космы [21]… Это не совсем ее мир.

Но в конце концов я найду. Я пойду до конца. Я узнаю, кому эта вещь принадлежала.

Ашилл де Менерб 22 улица Птит Фюстери, Авиньон

Бог с ним, с Бержераком! Довольно с меня продавцов и аукционистов! Поскольку я располагала неким вещественным свидетельством, я решила его исследовать: расшифровать строчку за строчкой, страницу за страницей, составить список известных друзей неизвестного гения, неизвестных поискать в интернете. Я разгадаю эту загадку.

A – Б: Первое слово не разобрать, так как часть его закрывает чернильная клякса. На второй строчке что-то вроде Андрад, Айяла. На четвертой – первое знакомое имя: Арагон! Затем несколько контактов, которые не вызвали у меня особого интереса: Ашилл де Менерб, Бернье, Баглюм… Далее шли несколько имен и адресов, которые ему или ей явно были необходимы, видимо потому, что речь шла о более близких знакомых: Бретон, 44, улица Фонтен; Брассай, 81, улица Сен-Жак; Бальтус, Шато де Шасси, Блисм, Ньевр.

На страничке с буквой «С» первым значился Кокто: 36, улица Монпансье, телефон: РИК 5572, или 28 в Мийи. А разве первые записи – не свидетельство наибольшей близости? К тому же поэт вел светский образ жизни, и его адрес был известен всему Парижу. Затем шли художники: Кото, 26, улица Плант, Шагал, 22, площадь Дофина…

Глаза, словно папарацци, пренебрегая менее известными именами, сосредотачивались на випах: Элюар, Джакометти, Леонор Фини, Ноай [22], Понж, Пуленк, Николя де Сталь… Большинство друзей хозяина записной книжки легко можно было найти в интернете: Лиз Деарм [23], писательница и муза сюрреализма, Луис Фернандес [24], художник и друг Пикассо, Дуглас Купер [25], великий коллекционер и историк искусства, Роланд Пенроуз [26], английский сюрреалист, Сусана Сока [27], уругвайская поэтесса…

Собрание имен стало напоминать послевоенный светский справочник, тщательно подобранный список гостей на приеме, указатель имен, упомянутых в биографии знаменитого художника. Или групповое фото, на котором в красном полумраке лаборатории постепенно один за другим проявляются лица его участников.

Владелец записной книжки тоже постепенно проявлялся через эти связи. Он встречался с величайшими поэтами своего времени, в большинстве сюрреалистами, но не только: Элюаром, Арагоном, Кокто, Понжем, Андре дю Буше [28], Жоржем Юнье, Жаном-Пьером Жувом [29]. Но больше вращался среди художников, имена которых Шагал, Бальтус, Брак, Оскар Домингес [30], Жан Элион [31], Валентина Гюго [32]… Довольно много сюрреалистов… Галеристы и один реставратор… Должно быть, книжка принадлежала художнику! А поскольку у него записан телефон психоаналитика Лакана, значит, время от времени он возлежал у доктора на кушетке.

Беспокойный художник, депрессивный, истеричный или меланхоличный. Но не богемный, не проклятый: он или она твердо стоял на земле, имея под рукой координаты сантехника, мраморщика, клиники, ветеринара и парикмахера. О, значит, это записная книжка женщины!

Итак, это женщина-художник, тесно связанная с сюрреалистами, посещавшая Лакана и вращавшаяся среди самых известных людей своего времени. Если придираться, в ее круге не хватало лишь четырех-пяти гигантов того времени: Пикассо, Матисса [33], Дали [34], Миро [35] и Рене Шара [36]… Но вместо того чтобы искать отсутствующих, следовало поискать отсутствующую: ту, что держала ручку, с помощью которой на двадцати страничках оставила нам моментальный снимок своего мира.

Иногда она делала орфографические ошибки или переиначивала имена собственные: писала «Рошешор» вместо «Рошшуар», Лейрис через «и» вместо «е» и «Алиса Токлейс» вместо «Токлас» [37]. Выходит, это иностранка или у нее была дислексия.

Вначале она старалась. Каждая страничка начинается со списка имен, каллиграфически выписанных, всегда одной и той же ручкой, явно переписанных из предыдущей записной книжки. Буквы получались правильные, довольно круглые, с характерными живыми, но сдержанными линиями. И потом, через несколько строк, почерк становился сумбурным, беспорядочным: это новые контакты, адреса которых она записывала позже, на ходу, на краешке стола, в одной руке держа трубку, в другой – первый попавшийся карандаш, или же дело было в том, что она была раздражена, устала, торопилась.

У букиниста я раскопала гигантский справочник за 1952 год. Он весил не менее пяти кило, в оранжевой обложке из выцветшей ткани и с рекламой на суперобложке. В нем я отыскивала имена и адреса из записной книжки, проверяла, сравнивала.

Адрес Жака Лакана точно совпал с адресом в блокноте: Лакан, доктор, 30, улица де Лилль, телефон: ЛИТ 3001. Но, увы, Блондэн с проспекта Великой армии оказался тезкой писателя, хирургом. Было еще как минимум три адреса врачей. Что еще более удивительно – в книжке значился Триллат, графолог. Значит, ей было любопытно узнавать что-то о других по их почерку. И менее значительные: салон красоты и скорняк с бульвара Сен-Жермен. Я начала представлять себе владелицу записной книжки художницей-кокеткой. Возможно, очень красивой… Или вот фирма «Микомекс» на улице Ришелье, импорт-экспорт: ей, должно быть, требовалось переправлять свои картины. Я перескакивала от справочника к записной книжке. От записной книжки в «Гугл». Из «Гугла» в «Википедию». И каждое новое крошечное открытие становилось для меня очередной победой.

Но некоторые имена разобрать не получалось. Камилла? Кателл? Полетт? Лоррен? Мадлен? Женские имена, нацарапанные так, чтобы их могла прочесть лишь та, что записала, которая знала их настолько хорошо, что в фамилиях не было нужды. Мне вспомнились несколько слов Патрика Модиано о жизни Доры Брудер[38]: «То, что мы знаем о них, часто сводится всего лишь к адресу. И эта топографическая точность контрастирует с тем, что навсегда останется неизвестным об их жизни – с этой пустотой, с этой подспудной немотой и тишиной».

Ашилл де Менерб навсегда останется тайной. Владелица записной книжки записала адрес: 22, улица Птит Фюстери в Авиньоне, и телефон. Но через семьдесят лет это все, что о нем известно, словно такого человека никогда не существовало. Он не оставил следа. Стоило ли зацикливаться на этом имени? Будь я разумным человеком, я бы перешла к следующему. Но этот Ашилл как лейкопластырь прилип к моим пальцам. И хорошо, что прилип! Внезапно, словно под увеличительным стеклом, я другими глазами увидела написанное. Я читала слишком быстро или слишком сосредоточенно: она никогда не писала «Ашилл де», она писала «архи… те… ктор»! Ну конечно, архитектор! А Менерб – живописный городок в Провансе… Должно быть, у нее был дом в тех местах, и ей нужен был архитектор из Авиньона, чтобы следить за ходом работ.

Мои пальцы дрожали, барабаня по клавиатуре компьютера. В «Википедии» в статье «Менерб» говорится, что только два художника останавливались в тех местах в начале 1950-х. Я тут же исключила Николя де Сталь, поскольку он фигурировал в записной книжке.

Вторым было имя женщины… художницы… фотографа… музы сюрреалистов… очень близкой к Элюару и Бальтусу… пациентки Лакана… Но это же она! Все соотнеслось, совпало, вплоть до отсутствия имени Пикассо на страничке с буквой «П». В 1951 году, через шесть лет после разрыва, она не стала переписывать в новую записную книжку ни его адрес, ни номер телефона, и большего сделать не могла. Да, у меня в руках была записная книжка не «какого-нибудь Пикассо», а Доры Маар!

Мне помнится, я даже вскрикнула! Как футболист, который, только что забив гол, сжав кулаки, кричит почему-то: «Да!». Потом позвонила Т. Д. Этот чертов телефон не отвечал. Но кого еще могла я оглушить воплем: «Я нашла!»?

«Сначала я нахожу, потом ищу», – говорил Пикассо. Это именно то, что я собиралась сделать: попытаться найти, то есть понять.

Теодора Маркович,

6 улица Савой, Париж

Дора Маар… У меня в голове всего несколько образов, связанных с ее именем: Пикассо с обнаженным торсом, Пикассо в полосатой майке, Пикассо, работающий над «Герникой»… И картины, на которых он рисовал или писал ее в образе «плачущей женщины», обезображенной болью, опустошенной.

Да будет благословен «Гугл»: я ловлю волну, я щелкаю мышью, я поглощаю все, что попадает мне под руку… «Дора Маар, французская художница и фотограф, подруга Пикассо», «Дора Маар, настоящее имя Генриетта Теодора Маркович, родилась 22 ноября 1907 года в Париже», «единственная дочь хорватского архитектора и француженки из Турени», она «провела свое детство в Аргентине и в 1920 году вернулась во Францию», «подруга Андре Бретона и сюрреалистов», «любовница Жоржа Батайя». Даты, города, имена. «Дора Маар, заметная фигура XX века», «обладала глубоко оригинальным стилем». И всякий раз упоминания о Пикассо: других женщин он «любил более страстно, но ни одна из них не оказала на него такого влияния», «Пикассо побудил ее отказаться от фотографии», «Пикассо оставил ее ради юной Франсуазы Жило [39]»… Обрывки жизни, всплески страданий: интернирование, электрошок, психоанализ, обращение к Богу, одиночество…

Таким образом, владелица записной книжки была подругой Пикассо почти десять лет, с 1936-го по 1945-й. До него она была отличным фотографом. После него – художницей, впадавшей в безумие, затем – в мистику и закончившей отшельничеством.

Мне было весело составлять список определений, которыми ее характеризовали. Я надеялась из этого облачка слов получить ее портрет: красивая, умная, отчаянная, волевая, неистовая, вспыльчивая, надменная, цельная, восторженная, гордая, достойная, воспитанная, властная, манерная, тщеславная, загадочная, сумасшедшая…

Большинство посвященных ей в прессе статей относятся к 1997 году и связаны с ее смертью, а затем и аукционом, где распродавалось ее имущество на 213 миллионов евро, которые поделили меж собой государство, эксперты, аукционисты, генеалоги и две далекие наследницы из Франции и Хорватии, никогда в глаза ее не видевшие.

Наконец я наткнулась на фразу, которая неизвестно кому принадлежит, поскольку ее постили-перепостили по всему интернету: «Она была любовницей и музой Пабло Пикассо, и эта роль затмила все, что она создала». Жестокие потомки, признавая за ней роль любовницы, безжалостно хоронят ее творчество, поглощенное тенью великана. Жестоко, но факт. Кому известно творчество Доры Маар? Кто помнит, что она была одной из немногих женщин-фотографов, которых принимали за свою сюрреалисты? Кто знает, что шестьдесят лет своей жизни она посвятила живописи?

Самые известные ее фотографии – это портреты Пикассо. Но самые впечатляющие – это те, что она сделала до него: бредовые эксперименты, сюрреалистические коллажи и социальные фотографии. Когда она познакомилась с испанским художником, ей не было еще тридцати, а она была более известна, чем ее друзья Брассай и Картье-Брессон [40]. Даже сегодня коллекционеры и крупные музеи на аукционах перехватывают друг у друга ее фото. Но к ее картинам, которым она придавала значительно большее значение, это не относится.

Многие исследователи уже отдали дань ее судьбе: несколько солидных биографий, романы, на которые вдохновила авторов ее жизнь, множество книг по искусству. Почти все они написаны женщинами, очарованными ее судьбой и ее тайной – тайной трагической героини, которая, как Камилла Клодель [41] или Адель Гюго [42], одержимая страстью, отдавалась, отрекаясь от себя. И вот я тоже оказалась в этом ряду…

Должно быть, она начала заполнять свою книжку в январе 1951-го. В Париже дул ледяной северный ветер. В канун Нового года выпал снег. В квартире на улице Савой было очень холодно, тем более что она имела обыкновение экономить уголь. Перед письменным прибором на столе красного дерева она достала одну из перьевых ручек, что подарил Пикассо. За шесть лет ничего не изменилось: она спала на кровати в стиле ампир, на которой они любили друг друга, и жила в окружении его подарков, картин, скульптуры и мелких безделиц, которыми были забиты ящики ее шкафов. Стены она капитально не перекрашивала: было бы кощунством закрасить насекомых, которых, забавляясь, мастер рисовал в трещинах стен.

Я представляла, как одна за другой она прилежно заполняла крошечные странички. Начала с буквы «А», затем выводила имена на букву «Б». Но вдруг перестала строго придерживаться алфавита. Должно быть, она делала так, пытаясь разобраться: друзья, которые предали, не заслуживали больше ни строчки. Иногда она колебалась: к чему все это? И некоторые имена сохраняла, как хранят фотографию или сувенир. Самым сложным было отказаться от имен умерших, которые, должно быть, напоминали призраков из старых справочников. Удалив эти имена, она словно заново их похоронила…

Эта книжка – слепок ее мира 1951 года: страты друзей и знакомств, накопленные за долгие годы, и среди них, конечно, несколько новых. Но кто на самом деле что-то значил в этом списке? Кто ей звонил? Какие номера она набирала сама? Если бы кто-то сегодня нашел наши контакты на смартфоне, он бы узнал, кому мы отдаем предпочтение, восстановил бы историю наших звонков, прочел наши смс и переписку по электронной почте, прослушал голосовые сообщения. Он бы узнал о нашей жизни все…

Ее жизнь осталась немой, как могила. Тем не менее записная книжка могла бы рассказать о нежных руках с всегда ухоженными ногтями, которые опускали ее в сумку или доставали оттуда, с самого дна. Благодаря книжке можно определить ее настоящих друзей. Она помнит разговоры, признания, смех, споры или слезы, единственным свидетелем которых была. Как и моменты одиночества, когда спутниками хозяйки оставались лишь кот и закрытая записная книжка.

Гостиная в квартире на улице Савой стала ее мастерской. Дора запиралась там на целые дни и даже недели. «Мне нужно удалиться в пустыню, – сказала она другу. – Я хочу создать ауру тайны вокруг моих работ. Вызвать у людей желание их видеть. Я все еще слишком известна как любовница Пикассо, чтобы меня всерьез воспринимали как художницу» [43]. Она догадывалась, что ей следовало создать себя заново, заставить всех забыть «Плачущую женщину», написать другую историю своей жизни.

Но ей приходилось уединяться и тогда, когда она больше не выносила ни саму себя, ни то, что писала. Когда ей становились невыносимы как изоляция от других людей, так и эти другие люди. Когда она была не готова выглядеть некрасивой, с осунувшимся лицом и заплывшими глазами. Она ведь была такой гордой.

Я вижу, как она переворачивала страницы записной книжки, даже не думая никому звонить, просто чтобы успокоиться, сказать себе, что знает всех на свете! А имена, что попадались на глаза, создавали ощущение, будто она пообщалась с друзьями. И, сделав над собой усилие, она звонила галеристу, парикмахеру, маникюрше или кому-то, с кем была в отношениях.

В прежние времена ей звонил Пикассо, когда намеревался пообедать в «Каталонце», испанском ресторане на середине пути от него к ее дому. Он говорил: «Я выхожу, спускайся» – со своим неподражаемым акцентом, от которого так и не избавился. По его сигналу надменная Дора, гордячка Дора стремглав спускалась по лестнице, чтобы встретиться с ним за поворотом. Часто она его ждала. А если случайно задерживалась, он ее не ждал, но занимал ей место за столиком.

В 1951-м она еще часто бывала в этом ресторане. Никто уже не говорил ей «спускайся» этим его особенным тоном. Да и она такого больше не потерпит. Ею мог командовать только Бог. Именно, «после Пикассо только Бог», – говорила она.

В интернете я разыскала воспоминания ее последнего галериста. На сайте «Правило игры» Марсель Флейс рассказал удивительную историю о своей встрече с состарившейся Дорой в 1990-м и об организации ее последней выставки [44]. Письмо размещено на сайте его галереи. Мне он ответил сразу: «Давайте встретимся на ФИАКе[45]!»

На следующий день я положила записную книжку Доры в кожаный футляр, крепко прижала к себе сумку и отправилась в Гран-Пале с нелепым видом заговорщицы, которая таскает с собой сокровище.

Марсель Флейс

6 улица Бонапарта, Париж

Адреса Марселя Флейса не было в записной книжке. В 1951 году ему было всего семнадцать. И этот сын парижского скорняка жил в Нью-Йорке, где занимался джазовыми клубами и фотографировал величайших послевоенных музыкантов. Как и Дору, фотография привела его к живописи. По совету своего друга Ман Рэя [46] в 1969 году он открыл первую галерею и за несколько лет стал одним из лучших французских маршанов и специалистов по сюрреализму. У него имелись основания представляться пресыщенным, высокомерным, недоступным. Но великий галерист оставался коллекционером-самоучкой и энтузиастом, дружелюбным и скромным, скупым на слова, улыбающимся одними глазами. И хотя он уже более пятидесяти лет имеет дело с шедеврами, я увидела, что маленькая история записной книжки его позабавила и заинтриговала.

Он молча быстро пролистал ее до буквы «М»: «Здесь не хватает Лео Мале [47]». Поправил очки, придерживая указательным пальцем пожелтевшие листки, затем уже более спокойно просмотрел строчку за строчкой, время от времени кивая, словно в чем-то удостоверяясь: «Нет, Арагон, Бретон, все так… Брассай, Бальтус, Кокто, дю Буше, Элюар, Фини… Именно эти имена она и называла!» Он упрямо продолжал искать Лео Мале, повторяя: «Странно, что его здесь нет». Наконец сказал: «Да, это, безусловно, ее записная книжка». Затем достал ксерокопию открытки, которую она ему адресовала. На обратной стороне «Натюрморта с супницей» Сезанна она написала: «Спасибо за вкусные шоколадные конфеты, с Новым годом» – и подписалась: «Дора Маар». Сравнение почерка рассеяло последние его сомнения: «Да, это так, это точно ее». Он показал записную книжку жене, сыну и проходившему мимо коллекционеру: «Посмотрите, что она нашла!» Мне даже захотелось его расцеловать.

Пути Марселя Флейса и Доры Маар впервые пересеклись в 1990 году. Он только что купил дюжину ее полотен у одного из своих коллег. Их еще не развесили, просто расставили на полу в галерее на улице Бонапарта. И они привлекли внимание американского историка искусства, который проездом был в Париже: «Странно, я завтра с ней встречаюсь… Вы позволите мне поговорить с ней об этом?» Так Марсель Флейс обнаружил, что она все еще жива: в свои восемьдесят три, через семнадцать лет после смерти Пикассо, она жила отрезанной от мира все там же, на улице Савой.

На следующий день он сам позвонил Доре Маар. Та сделала вид, что не понимает, откуда взялись эти картины, и пригласила галериста к себе в 15 часов. Он приехал немного раньше времени, у него была мания на этот счет. Позвонил в квартиру Маркович, но никто не ответил. Спустя пять минут то же самое. Наконец в 15 часов сухой резкий голос ответил в интерфон: «Молодой человек, если я говорю в 15 часов, это означает в 15 часов». Добро пожаловать к Доре Маар, скорее «Тетушке Даниэль», чем «Плачущей женщине»[48]! Старая дама встретила его на лестничной площадке третьего этажа. Она явно не собиралась его впускать. И, придя в ярость, когда обнаружилось, что он пришел только с фотографиями картин, утверждала, что речь идет о подделке. Галерист предложил вернуться на следующий день с полотнами. И на этот раз не повторил своей ошибки, прибыл точно в назначенное время. Приоткрытая дверь за спиной художницы давала основание предположить, что в квартире царил неописуемый хаос. «Это было похоже на логово бродяги. Должно быть, там годами не убирались. Раковина была переполнена грязной посудой».

Глядя на выставочные этикетки, прикрепленные к обратной стороне картин, Дора вынуждена была признать, что они подлинные. Но, сменив пластинку, внезапно вспомнила, что ее тогдашний галерист Генриетта Гомес ей так за них и не заплатила. Марсель Флейс предложил ей нанять адвоката. Она ответила, что ненавидит адвокатов. Он предложил собрать все эти полотна на ее персональной выставке. Она согласилась при условии, что с ней будет согласован текст каталога: «Обо мне говорят столько всякой ерунды».

На вернисаж пришли несколько друзей, надеявшихся наконец увидеть ее после стольких лет: Мишель Лейрис, Марсель Жан [49], Лео Мале. Но они прождали ее напрасно. Она посетила выставку через несколько дней, одна и инкогнито.

Впоследствии Марсель Флейс побывал у нее несколько раз, чтобы обсудить, в частности, судьбу фотографий, которые она хранила у себя под кроватью, реликты того времени, когда она была отличным фотографом. Переговоры шли трудно, потому что за эти фотографии она требовала непомерную цену. Дора полагала, что они «ничуть не хуже, чем у Ман Рэя, а значит, их цена столь же высока». Им все же удалось договориться, но она поставила последнее условие: «Я продам их вам только в том случае, если вы поклянетесь, что вы не еврей». Флейс лишился дара речи. «Это был единственный раз в моей жизни, – признался он мне, – когда я солгал, не говоря ни слова».

Среди ее книг он заметил книгу Гитлера «Майн кампф» («Моя борьба»). Она не стояла в одном ряду с другими и не была засунута в уголок. Нельзя было сказать, что с ней обращаются небрежно. Или что о ней забыли. Нет, книга была выставлена, как выставляют на полке безделушку, на всеобщее обозрение… Хотя такого обозрения в жизни Доры больше не было: в свои восемьдесят три она открывала дверь только своей консьержке-испанке, соседке-англичанке и священнику.

Но как могла она перейти от «Герники» к «Майн кампф», от любви Пикассо, дружбы с Элюаром, петиций против фашизма к этому отвратительному сгустку ненависти? Неужели сочетание страдания, злобы, мизантропии и лицемерия приводит к такой форме безумия? Может, она сошла с ума от горя?

Когда биографы Доры упоминают об этой «детали», они иногда ссылаются на вновь обретенную ею близость со священником хорватом, вздорным человеком, подозревавшимся в попустительстве нацистам. Другим представляется, что, будучи лицемерной, она возненавидела богоизбранный народ. Или что приобрела «Майн кампф» из чисто интеллектуального любопытства, так же, как и «Маленькую красную книжицу»[50]…

Интуиция подсказывает мне, что это была скорее последняя неприглядная и недостойная провокация со стороны старухи, которая прекрасно знала, кем был этот молодой галерист, и единственной целью которой было унизить его, чтобы заставить заплатить побольше за те фотографии, что она ему продала.

И это заставило меня испытать сомнения… «Майн кампф» пригасила мой энтузиазм. Готова ли я месяцами идти по стопам лицемерной антисемитки? Можно ли писать о ком-то, не любя своего героя? Но я надеялась хотя бы понять, почему и как она стала такой, какой была. Почему у нее что-то пошло не так, почему она до этого дошла, почему купила эту книгу.

Бретон

42 улица Фонтен ТРЕ 8833

Страница за страницей я все-таки продолжу это путешествие. Наведу справки о каждом имени без изъятий. Почему оно попало в записную книжку? Какое место этот человек занимал в ее жизни? На свете существует множество эпистолярных романов, почему бы не составить биографию из историй отношений с каждым из тех, кто значится в записной книжке? Что-то мне подсказывало, что это позабавило бы Дору и ее друзей-сюрреалистов: играть с найденным предметом, извлекать адреса, как вытягивают нитку из клубка, искать, следуя интуиции, задавать вопросы и, если больше никто не может на них ответить, предполагать, воображать…

Понятно, что в книжке есть имена, которые были записаны почти случайно. Фамилии, которые не удастся разобрать. Адреса без истории. Но я заставлю говорить архивы, телефонные справочники, письма, фотографии. Я воспользуюсь малейшим намеком. Я вторгнусь в ее отношения, с известными и никому не известными людьми. И, переходя от одного к другому, руководствуясь логикой или довольствуясь интуицией, возможно, как в игре в чепуху, составлю зарисовку ее вселенной: «Скажи мне, с кем встречаешься, и я скажу тебе, кто ты».

Однако с кого начать? Сам список подсказывал алфавитный порядок: «А», Арагон, Айяла… Марсель Флейс, блестящий знаток сюрреализма, посоветовал мне именно это. Такой прием отвергает любую иерархию и хронологию. Однако он может оказаться таким же скучным, как пролистывание словаря.

Я могла бы предоставить управлять моим выбором случаю, перелистывая книжку с закрытыми глазами и принимая в качестве задачи первое имя, на котором остановится мой палец: например, Элюар…

Но ведь я решила дать говорить самой книжке, может, стоило просто послушать ее. Она шептала мне слова «находка», «найденный объект», «удача» и «случайность»… И уверенно привела к Бретону, признанному теоретику «объективной случайности».

«Находка объекта, – говорил он, – выполняет здесь ту же роль, что и сновидение, в том смысле, что освобождает человека от парализующих эмоциональных сомнений, утешает его и дает ему понять, что препятствие, которое он мог считать непреодолимым, преодолено».

Бретон, должно быть, фигурировал в записных книжках Доры по крайней мере с 1933 года. В то время он был мэтром движения сюрреалистов, которое создал вместе с Арагоном и Супо [51] в 1924 году, а затем развил вместе с Элюаром и Десносом [52]. Стоит только вообразить, что они тогда собой представляли: самый оригинальный и гениальный авангард в художественном творчестве. С ними спешили познакомиться, старались быть принятыми в их кругу, искали возможность послушать, как они отвергают признанный порядок и буржуазные условности в кафе на площади Бланш. Каждый день к ним приходили туда все, кто хотел, располагались как могли. Бретон брал слово, вслед за ним и остальные, говорили обо всем и ни о чем, часто в самой простой атмосфере, под воздействием белого вина или апельсинового кюрасао[53]. Иногда все шло наперекосяк, они давали друг другу пощечины или дрались – из-за неудачно высказанной идеи или случайного слова.

Бретон и его друзья интересовались бессознательным, сновидениями, оккультизмом, они экспериментировали с новыми подходами к реальности, используя автоматическое письмо, гипноз, иногда наркотики… Они изобретали новую поэтическую экспрессию, но также стремились изменить жизнь и мир. Просто одновременно Артюр Рембо [54] и Карл Маркс…

Когда Дора начала посещать собрания сюрреалистов, о ней говорили, что она была любовницей писателя Жоржа Батайя. Эротический интерес, который она возбуждала, от этого еще усиливался, так как у всех распалялось воображение при мысли об оргиях и церемониях садо-мазо, в которых, как им представлялось, она участвовала вместе с Батайем. На самом деле никто ничего об этом не знал…

После долгой вражды в середине 1930-х Батай и Бретон сблизились и вместе выступали против нацизма, распространения фашизма и фашистских обществ. Вместе они создали группу «Контратака: Союз борьбы революционной интеллигенции». Дора была одной из очень немногих женщин, которые активно в ней участвовали. Сегодня мы не можем себе представить смелость и отвагу, которые были необходимы тогда, чтобы действовать почти в одиночку среди всех этих людей. Но она ничего не боялась, эта Дора, яркая, умная, образованная, пылкая, радикальная и воинственная…

Освободившись от Батайя, как в политическом, так и в сексуальном плане, она сблизилась с сюрреалистами. Не являясь членом этого сообщества, Дора прониклась их художественными и политическими взглядами, что сопутствовало эволюции ее работ как фотографа. К тому же она прекрасно соответствовала их образу идеальной женщины: красивая, непокорная, артистичная, талантливая, вдохновляющая… даже немного сумасбродная.