Читать книгу Ничто - Бризин Корпс - Страница 8

В больничной комнате, рассчитанной на троих человек, лежала только Маша. В сотый раз разглядывая давно изученный потолок, окрашенный старой-престарой краской, она бесцельно что-то считала, желая себя хоть чем-то занять.

Прикусив губы от досады на свое заключение в четырех грязных стенах, девочка рывком привела свое тело в вертикальное положение, сев на кровати и кинув взгляд на обстановку палаты.

Дверь в ванную комнату, размеры которой скорее походят на размеры упаковочной коробки от холодильника. Квадратный маленький стол с постеленной на нем скатеренкой далеко не первой свежести и, наверное, повидавшей на своем веку даже пару-тройку войн. Две пустующие кровати, напоминающие Маше о пожизненном одиночестве, которое ей предстояло вкусить уже с ранних лет.

Она встала и подошла к окну – только оно могло хоть как-то связать отрезанную от мира Марию и обходящую ее по дуге жизнь.

Сегодня было солнечно, и от этого на душе было еще тоскливее. Когда снаружи плохая погода, можно хотя бы злорадно улыбаться, воображая, как огорчены все остальные дети, приехавшие в лагерь купаться и веселиться на свежем воздухе, но вынужденные сидеть внутри корпуса, стараясь занять свое время какой-нибудь бессмысленной чепухой.

Но сегодня в реальном мире, как назло, светило яркое солнце. Его жаркие лучи не достигали глади окна – ветки близстоящих деревьев, их густая листва с красноватыми болячками скрывали свет от этой детской тюрьмы, в которой, казалось, было предпринято все возможное, лишь бы только больные дети никоим образом не смогли почувствовать себя счастливыми, нужными, равными.

Ядовито ухмыльнувшись, Маша бросила взгляд сначала в правый, а потом в левый углы над окном, будто бы желая найти шторы, которые здесь предусмотрительно не повесили. Видимо, единственным занятием являлось бесконечное желание выйти из заточения, глядя на манящую природу за невидимой, но ощутимой границей.

На столике стояла глубокая тарелка, полная жидкой и наверняка уже давно остывшей манной кашей. Никакого масла, само собой разумеется, к этой скудной пище не предусматривалось. Все, что хоть как-то могло перебить отвратительное безвкусие манной крупы, бесчувственно превращенной в подобие супа для создания иллюзии большего объема, – это стоявший рядом стакан с компотом.

Девочка встала рядом с принесенной ей трапезой и, взяв стакан в руку, поднесла его к глазам, желая рассмотреть в свете. Толстое стекло хранило на себе въевшиеся сальные разводы и сероватые отпечатки явно немытых пальцев разносчицы. Эта женщина сколотила бы состояние на разносе микробов, а вот еду по палатам развозить – это уж занятие явно не для нее.

Сесть было некуда, поэтому, взяв тарелку со стаканом в руки, Маша села на подоконник, прислонившись спиной к стенке.

Казалось, что манная каша уже была кем-то переварена, а компот – это не что иное, как желчь, вышедшая из того же организма, что и первое блюдо. Есть было не противно, а невозможно. Но еще невозможнее было прожить без пропитания, и эта аксиома вынуждала бедного ребенка проталкивать манку вовнутрь, всеми силами стараясь при этом не дышать, надеясь, что это поможет обмануть желудок.

Рвота подступала к горлу, слезы выступали на глазах, а за окном предательски ярко светило солнце, смеялось искристыми лучами, от которых нельзя было скрыться в этой квадратной комнатушке без штор, без иных комнат, кроме ванной «картонной коробки».

Кое-как пропихнув в себя ужасную жижу, Маша допила компот и поморщилась от ужасного отвращения – внутри будто бы горело что-то. Можно было подумать, что это не компот из яблок, а яблочный уксус, к тому же испорченный.

Эта еда, эта комната с отвратительными стенами, окрашенными в плесневело-синий, этот белый потолок с коричневыми подтеками, на котором ночью так любят собираться мухи и жуки, эти шаткие кровати с постеленными на них простынями запаха крахмала и надписями «Минздрав предупреждает» – из-за всей этой ужасной, непереносимой обстановки в душе девочки возникало чувство крайнего одиночества. Когда тебя оставляют в столь гадком месте, немудрено, что в голову приходят далеко не вдохновляющие мысли. Когда тебя никто не навещает, когда тебя кормят какими-то объедками – все это не способствует улучшению настроения или самочувствия, из-за ухудшения которого ты и попадаешь сюда.

Более того, Маша здесь одна. То есть ей не с кем пообщаться, разделить свое горе. А человеку крайне важно иметь возможность кому-то выговориться. Время от времени к горлу подступает волна слов, не выплеснуть которую просто нельзя.

Да, можно разговаривать с собой, но тогда из этой комнаты девочка легко может попасть в другую – уже в настоящей больнице, более того – больнице для умалишенных, где до конца дней своих ей придется общаться лишь со своим спроектированным другом, сидя укутанной в белую смирительную рубашку.

Сев на кровать, Маша посмотрела в окно и в сотый раз возненавидела сегодняшний день. В сотый раз она подумала, что мир – внешний мир – всеми доступными ему способами пытается отгородиться от нее, спихнуть в сторону, попросить не мешаться под ногами эволюции и вселенского прогресса, всемирного движения в поисках смысла жизни и прочего, и прочего.

С самого детства Машу не покидало чувство своей внутренней неправильности, испорченности. Она была котенком с изъяном, с физической слабостью – такого кошка обыкновенно пытается сунуть куда подальше, подарив ему тем самым смерть, а самой себе и остальному своему (здоровому) потомству спокойное благополучие.

Вот так и ее постоянно выпихивают, засовывают в дальние места, чтобы только она перестала отвоевывать свое право на существование, думать, что она такая же, как и все остальные.

Нет, не то чтобы она была особенной. Скорее, она была просто-напросто испорченной. И именно поэтому ее отвергали.

И именно поэтому сейчас Маша сидит на пахнущих крахмалом простынях (наверняка куда более питательных, чем только что съеденная каша), смотрит в стеклянное окно стеклянными глазами, а по щекам ее текут обжигающие соленые слезы, в которых ты смог бы разглядеть печаль и мольбу, крик о помощи, надежду на компанию, на появление друга. Ты мог бы разглядеть в них грусть, потому что ей некому выговориться, ей не кому рассказать о грызущей ее сердце боли.

Она делила пространство комнаты с тремя пустыми кроватями и больше всего на свете в этот момент желала бы видеть, как ты входишь к ней.

Но, сколько бы она ни смотрела на серую от пыли дверь, та не открывалась. И с каждом проходящей секундой в груди ныло и тянуло все сильнее.

Сердце начало рваться.

Только никто об этом не знал.