Читать книгу Ветви терновника - Брюс Федоров - Страница 4

Этот день Данила запомнил надолго, может быть на всю жизнь. Поздняя осень вступила в свои права, смывая с московских бульваров и парков последние краски минувшего лета. Люди зачихали и закашляли, понимая, что тепло ушло навсегда или, по крайней мере, на шесть долгих месяцев, и принялись доставать из дальних углов своих платяных шкафов толстые куртки, шарфы и зимнюю обувь.

В этот час дня институт казался пустым. Лекции и семинары закончились и самые находчивые и сметливые студенты уже давно покинули его коридоры с тем, чтобы раствориться на столичных просторах или укрыться за стенами многочисленных театров, музеев, спортивных залов, кафе и ресторанов. Но были и такие, которые в этот вечерний час предпочли жёсткие стулья вузовской библиотеки и лингафонных кабинетов. Одним из таких чудаков оказался Данила Бекетов, который направлялся по длинному гулкому коридору, чтобы разыскать в библиотечных фондах публикации в иностранной прессе, которые можно было бы связать с темой своей дипломной работы, посвящённой перспективам развития общеевропейского рынка.

Внезапно дверь одного кабинета распахнулась и в потоке яркого света возникла девушка. Это произошло так неожиданно, что Данила споткнулся и чуть не налетел на неё. Чтобы не упасть, он схватился одной рукой за край двери, а другой за руку незнакомки, в которой она держала сумку с торчащей из неё теннисной ракеткой.

– Здравствуйте, – раздался мелодичный голос незнакомки, в котором улавливался лёгкий иностранный акцент, – вы не ударились? Это получилось так, так, – девушка старалась подобрать подходящее слово, – так сразу. Я вас не видела.

Данила стоял и молчал, не произнося не слово. Какой-то нелепый ступор овладел им. Он даже не удивился тому факту, что незнакомка обращается к нему на «вы», хотя они несомненно были ровесниками и учились в одном и том же вузе. Эта была та самая девушка, которая так замечательно танцевала на музыкальном вечере две недели назад.

– Вы отдадите мне мою руку? – улыбнувшись немного в распев, произнесла она, – мне нужны обе руки.

Данила почувствовал, как на его руку легла мягкая тёплая ладошка, от прикосновения которой он вздрогнул так сильно, словно получил разряд тока высокого напряжения. Придя в себя, он с трудом разжал свои пальцы, выпуская руку девушки и оставив на её коже красноватые отпечатки.

– Меня зовут Данила Бекетов, – представился он, чувствуя, как пунцовеют его щеки.

– А я знаю вас, – последовал ответ, – и вы ещё хорошо играете на, на. барабоне.

– Нет, на барабане, а вернее на ударной установке, где много разных инструментов.

– Я понимаю, мне просто понравились песни вашего ансамбля, вот и всё. А зовут меня Элизабет, Элизабет Вальдбах.

– А это я знаю, – обретя былую уверенность, расплылся в улыбке Данила, – знаю и то, что вы из Германии и учитесь на 5-ом МО.

– Вы действительно много обо мне знаете, – легко вздохнула Элизабет, – интересно, почему и от кого?

– От моего товарища Никиты Фирсова. Он учится с вами на одном курсе.

– О, да, а ещё он любит танцевать.

– А я вижу, вы ещё играете в теннис.

– Иногда. Хорошо, что вы сказали об этом. Извините, я как раз еду на игру. Не хочу опоздать. До свидания.

Данила молча склонил голову и взглядом проводил удалявшуюся по коридору стройную фигуру загадочной девушки.

Ещё две недели кряду Данила напрягал все мозговые извилины, пытаясь найти ответы на мучившие его вопросы:

«Милая, красивая, аккуратная, – размышлял он, – таких много. И Надя, и Оля, и Алла и, конечно, Ирина. Но почему я думаю так долго и так часто о ней? Что в ней особенного? Я ведь совсем не знаю её. Видел-то только пару раз, и то ничтожно мало. Я же не наивный школяр-подросток, который мечется между своими пристрастиями, то к своей сокласснице, то к девчонке из соседнего двора, то к молоденькой математичке, заменившей на время приболевшего старого учителя, а то испытывает влюблённость к очередной кинодиве в образе Мэрилин Монро, возникшей перед его воспалённым взором на равнодушном полотняном экране. Время несуразностей прошло и, Слава Богу. Я теперь много знаю, умею. В конце концов, уже взрослый. Скоро будет 23 года. Но что-то вновь и вновь лезет в мою голову. Не отпускает. Заставляет рисовать картины будущих встреч, ставит мучительные вопросы, а как начать говорить с ней? И откуда этот страх, нет не страх – это обидное слово, пусть будет лучше опасение показаться смешным в её глазах, нелепым, испытать позор снисходительной, а ещё хуже равнодушной, может быть вежливой, но от этого не легче, улыбки? Неужели может что-то значить мелодичный проникновенный голос? Или пронзившее тело молниеносная вспышка от прикосновения с её нежной податливой кожей? Или всё дело в магии ладных перетекающих танцевальных движениях её гибкого тела, которые недавно так жадно ловил мой взгляд? Нет, надо встряхнуть себя. С дипломной работой дел невпроворот, и немецкий язык застрял, надо бы договориться о дополнительных факультативных занятиях, и, конечно, не забыть о спорте, который является лучшим средством от всякой хандры».

Приободрившийся Данила снял телефонную трубку и начал накручивать номер Алексея.

– Ну, держись Лёха, сегодня я тебя точно размажу по корту.

Теннис, может быть, и является панацеей от многих жгучих проблем и помогает развеять многие тревожные мысли, которые напластовываются в голове и заставляют гореть кожу, потеть ладони и холодеть ноги, но в этом матче Данила был абсолютно не тот, как всегда. Мяч явно не хотел слушаться его. Он то летел за пределы корта, то умудрялся чиркнуть по краю ракетки и отрекошетить в стенку, но лучшей забавой для него было, несомненно, стремление влететь в сетку с тем, чтобы продемонстрировать, что сегодня Данила ровным счётом ничего не стоит.

– Что с тобой Дэн? – вопрошал Алексей, который уже давно перестал радоваться выигранным очкам и только изумлялся беспомощности своего партнёра. – Какая муха тебя укусила? Может ты проглотил за обедом какую-нибудь изысканную отраву из залежалых запасов нашей институтской кухни? Я тебя не узнаю. Таких низов исполнительского мастерства ты давно не демонстрировал. О чём ты всё время думаешь? Не видишь мяча, ракеткой машешь больше для отвода глаз. Может ты пояснишь, что происходит, в конце концов?

– А ты не очень удивишься, если я скажу, что я не смогу тебе ничего пояснить, – Данила сидел, согнувшись на скамейке в раздевалке, и расшнуровывал свои кроссовки. – Скажем так, бывают периоды в жизни, когда надо понять, что нужно сделать. Иногда это бывает крайне непросто, хотя бы, потому что ты не можешь определиться в своих желаниях.

– Говори, говори, – ухмыльнулся Лешка, – Сложно понять? Сложно понять? Какой сложный нашёлся. А, по-моему, всё предельно ясно. Маешься, потому, что Ирка в Болгарию укатила. Разве не так?

– Так, да не так, – Данила, был даже рад, что Алексей заговорил на тему, которая его волновала уже не так как раньше. – У меня с Ириной нормальные отношения. Письма она мне пишет. Правда больше о своих впечатлениях, о стране и экскурсиях. Ну, так что? Каждый был бы рад такой возможности побывать в другой стране.

– Да я не об этом, – досадливо поморщился Алексей, который уже успел переодеться и нетерпеливо посматривал на Данилу, который не торопясь вкладывал теннисную ракетку в чехол. – Не подумай, что я влезаю в ваши отношения, или упаси бог, навязываюсь со своими советами, но всё же скажи мне. Отчего ты не женишься на ней? Очень приличная девочка. Я бы на твоём месте…

– Вот именно. Хорошо, что ты не на моем месте, но всё же отвечу тебе. Дело не в Ирине. У нас с ней самые добрые дружеские отношения. Дружеские, я подчёркиваю. И думаю, этот вопрос исчерпан.

– Хорошо, хорошо, – быстро согласился Алексей, – Дружеские, так дружеские. Ты только не вздумай обидеться. Я ведь только так спросил. Да и вообще я уже тороплюсь. Меня Людмила заждалась. Кстати, я хотел попросить тебя об одолжении. Тебе первому рассказываю. Знаешь здесь такое дело. Мы с Людмилой через месяц должны пожениться. А чего тянуть? Так вот я хочу попросить тебя быть на свадьбе тамадой. Ну, сам понимаешь, ты не только мой друг, но и вообще публично признанный человек: солист вокально-инструментального ансамбля, комсомольский вожак и так далее.

– Ну, ну расскажи ещё чего-нибудь, – поморщившись, прервал его Данила, – Солист, вожак? Ну, какая всё это чепуха. Ты ещё скажи, что я Фрэнк Синатра и Чак Норис в одном лице. А за приглашение спасибо. Буду. Рад за тебя. Пойдём, уборщица уже второй раз заглядывает в раздевалку.

Оставшись один, Данила почувствовал некоторое облегчение, такое, какое обычно возникает у людей после докучливого затянувшегося разговора, когда его тема не увязывается с внутренним настроем людей, и тогда беседа неизбежно превращается в досужее жонглирование словами, в котором кому-то надо решиться побыстрее поставить неизбежную точку. Хотелось побыть в одиночестве и просто пройтись по вечернему городу, разглядывая пробегающих мимо своей характерной скороходью москвичей.

Этот город нравился Даниле. Он был не сложен для понимания, так как требовал от своих жителей усвоить только самые простые правила: не сиди на месте, не предавайся унынию, верь в себя и в город, и стремись к успеху. Город был похож на огромное колесо обозрения, установленное в каком-нибудь парке развлечений, которое иногда почему-то принято называть ещё и «чёртовым колесом». В нём люди, ожидая чуда и впечатлений, могут постепенно, как в капсуле машины времени, подняться на вершину славы и успеха, снисходительно обозревая сверху сразу ставших ничтожными и суетливыми человеческие фигурки, а затем, как часто и почти всегда бывает в жизни, низринуться вниз, чтобы опять слиться и раствориться в общей безликой массе.

Город мог всё: мог дать славу или осыпать денежными купюрами, мог поразить своим могуществом и вывести на свои проспекты толпы ликующих людей, но он не мог защитить и дать укрытие любви, самому естественному человеческому чувству, так как ежеминутно беспощадно разрывал и размывал его, потому что был эгоистичен и ревнив, требуя ежедневных жертвоприношений и поклонения только самому себе, чтобы насыщаться этой привязанностью, черпать в ней силы и существовать дальше.

Но сейчас Данила не думал об этом. Он просто шёл по знакомым плохо освещённым несмотря на вечерний час улицам, закинув сумку с ракетками за плечо и засунув руки в карманы кожаной куртки. Он глубоко вдыхал осенний холодный воздух, получая от этого наслаждение, хотя не чувствовал в нём той первозданной свежести, которую может дать только запах свежевспаханной земли и клейкой майской листвы, ещё нетронутой летним зноем. Иногда он всматривался в раскрасневшиеся на первом лёгком морозце лица проходивших мимо девушек, стараясь на ходу понять вечную загадку таинственной женской души. Но девушки лишь улыбались ему, прищуривали подведённые глазки и проходили мимо. Прогулка взбодрила его. Он почувствовал себя вновь уверенным в своих силах. Глупо тянуть время и заниматься бессмысленными рассуждениями. Сознание подталкивало его к самому обычному и логичному решению.

Нужно встретить Элизабет в институте и поговорить с ней. О чём? Ну, конечно, об учёбе, дипломе, да о чём угодно. Ведь не съест же она его, в конце концов. Даже странно, что столько дней он мается над пустыми вопросами. Всё валится из рук, мысли раздёрганными клочками не дают сосредоточится ни на дипломной, ни даже на теннисе. Надо же было умудриться просадить сегодня Лешке оба сета.

– Ведь у меня всегда складывались отношения с девчонками. И я кажется их понимал. Ни одна из них, ни в школе, ни в институте не упрекнула меня в нечуткости, нахальстве или даже в простейшей назойливости. И сейчас и с Надей, и с Леной, и с обеими Олями, и конечно, с Ириной у меня самые дружеские отношения. С ними всегда хорошо, интересно, необычно. Почему? Да хотя бы потому, что они другие и не похожи на нас, как существа с другой планеты. У них другой смех, другой взгляд, другое тело и даже другой запах, и ещё что-то почти совсем неуловимое, которое можно почувствовать то ли в движениях головы, то ли в повороте плеч и бёдер, то ли во вкусе их губ. Это всегда нечто особенное, что без слов сокрушающее действует на мужчину, заставляя его из грозного повелителя обстоятельств превращаться в робкого выпрашивающего милость кролика. Нет, не бывать этому.

Я не кролик и не пугливый суслик. Я просто подойду к ней и предложу сыграть со мной в теннис. Разве плохо? Звучит нетривиально, значительно, и более оригинально, чем просто пригласить в кино или в театр. Ну и что, что Элизабет из Германии. Какая разница, что она иностранка? Ничего страшного. Учимся в одном вузе. В СССР живёт уже пять лет, да и приехала из социалистической ГДР. Значит и мировоззрение ничем от нашего не отличается. По-русски говорит почти без акцента. А самое главное, женщины везде одинаковы. Недаром мой любимый писатель Джек Лондон писал, что «Сестра сестру всегда поймёт и с лёгкостью срывает с неё любой покров таинственности и ухищрений». Примерно так. А раз так, то тогда чего маяться? Всё нормально. Завтра мой решающий день.

Успокоенный этими мыслями, продрогший на промозглом ветру, и проголодавшийся Данила вбежал в метро и с удовольствием поспешил домой.

Завтра, войдя в здание института, он почувствовал, что ноги вдруг стали ватными, глаза смотрели, но не видели даже друзей. Прошёл Володя Петровский и кинул ему какое-то приветственное слово. Не слышал. Из какой-то аудитории вывернулся Борис Солнцев и издали махнул ему рукой. Не заметил. А вот, наконец, и двери лекционного зала, где у 5-го МО проходили консультации по предметам, подлежащим сдаче на госэкзаменах. Наконец, створки двери распахнулись, выпуская из помещения тонкий ручеёк пятикурсников. Сердце заколотилось как на стометровке, мысли сплелись в диковатый раздёрганный клубок, моментально разрушился отработанный неимоверными усилиями сценарий знакомства.

Данила застыл как соляной столб, лишь оторопело перебирая глазами выходивших студентов. Он уже и не знал, что должен делать, и будет ли рад или нет, если вот сейчас и здесь она появится. Неожиданно мелькнула случайная, если не сказать трусливая мыслишка. А, может быть, сегодня я лучше уйду? Завтра, послезавтра я обязательно встречу её. Сейчас я не готов. Что я скажу ей? Очередную нелепость, и буду смешон. Смешон в её глазах и в глазах «мошников». А вдруг она выйдет не одна, а с кем-то? Ведь не может быть, чтобы такая девушка была одна. И вот сейчас я увижу, как она смеётся чужим шуткам, оборачивается к своему спутнику, и им обоим хорошо. Ну, скажем, с тем же Никитой или другим. Какая разница? Третий же всегда лишний. А здесь я, который не вполне знает, зачем он здесь и почему он такой нескладный? Позора не хотелось, ой как не хотелось. Однако Элизабет Вальдбах среди студентов не было.

Напрасно Данила две недели кряду таскался в МГИМО в надежде встретить её. Всё было напрасно. Пятые курсы имели практически свободный распорядок дня и могли выбирать себе занятия по своему усмотрению. Золотое время. У судьбы всё не так устроено, как думают и на что рассчитывают люди. Конечно, хочется, очень хочется заглянуть к ней в карман и вытащить заветную книжицу с раскладом своей дальнейшей жизни. Каждый не устоял бы перед таким искушением. Вот славно было бы всё знать наперёд. А если не так уж славно? Вдруг окажется, что проведение вынесло другой, отнюдь не благополучный вердикт, который не отсрочить, не отмолить не удастся. Тогда нет, уж лучше не знать. Ничего не знать. Пусть всё идёт своим чередом и порядком. Хорошее сменяет плохое, есть время для горя и время для радости, потери сменяются обретениями, а уныние счастьем. Всему есть свой назначенный срок и своя путеводная звезда-надежда.

В этот день делать было действительно нечего. Утром Данила встал поздно, меланхолично выгладил джинсы и шерстяной свитер с высоким воротом, навёл блеск на свои любимые ботинки «а la техасец Джон» с высоким скошенным каблуком, натянул кожаную лётную куртку и отправился в город. Для проформы заглянул в институт и, наконец, решил, что хорошо было бы слегка развлечься и полчаса погонять шары в биллиардном зале на территории Парка культуры им. А. М. Горького. Потом и это надоело. По-хорошему надо бы вернуться домой и дописать очередной раздел дипломной работы, написание которой с недавнего времени шло неровно, скачками. Но уж больно не хотелось сегодня втискиваться за рабочий стол в отцовском кабинете и взнуздывать себя в «прокрустово ложе» наукообразных выводов и заключений.

На улице было хорошо. Светило нежаркое осеннее солнышко, заставляя прохожих безотчётно улыбаться и раскручивать на шеях припасённые для близкой зимы шарфы. Улыбался и Данила, также как и другие рассеяно наблюдавший за городской обыкновенностью. В такой день нет ничего лучше, как покинуть шумные запруженные автомобилями и людьми городские магистрали и спрятаться под покровом загадочного древнего Замоскворечья, где за каждым фасадом вековых зданий и луковичных окрестей патриархальных церквей притаилась могучая нераскрытая до сих пор заветная старина.

Данила ускорил шаг и уже намеревался свернуть в сторону от Якиманки, как его внимание привлекла идущая на встречу пара. Девушка и парень о чем-то оживлённо разговаривали, и им обоим было хорошо. Парня он не знал, а в фигуре девушке ему показалось что-то неуловимо знакомое, как будто он уже видел эту походку и плавные движения рук. Чем больше он всматривался в приближающуюся пару, тем яснее ему становилось, что он видит перед собой Элизабет, ту, которая в последнее время стала безотчётной причиной его мечтаний, а вернее сказать мучений. Данила оторопел и застыл на месте. Уйти или обойти стороной молодых людей было уже невозможно. Это было бы не только невежливо, но что хуже всего Элизабет сочла бы его бегство за трусость. Такого позора он допустить не мог. Но с другой стороны, как неловко всё получилось.

«Какая нелепая ситуация, – лихорадочно размышлял Данила. – Она же со своим молодым человеком. Это сразу видно, а тут я со своими нелепыми предложениями. Встречи и разговора не избежать, но пусть он будет максимально коротким, чтобы не стать обременением для всех».

– А Данила, здравствуй, – воскликнула Элизабет «Она впервые назвала меня по имени и обратилась ко мне на «ты», – мелькнуло в голове Данилы. – Как это здорово, и какой же у неё мелодичный и проникающий голос». А вслух он сказал»:

– Да вот, шёл здесь, э-э-э, по делам, в общем…

– А это Гюнтер Шнайдер, познакомься, пожалуйста, – выручила его Элизабет. – Гюнтер учится в МГУ в аспирантуре.

– Добрый день, – произнёс сухощавый темноволосый юноша, поправляя большие роговые очки и добродушно улыбаясь, – рад с тобой познакомиться.

Данила молча пожал протянутую руку.

– Ну, я должен торопиться, – слегка картавя, проговорил Гюнтер, – мой профессор Поливанов не любит ждать. Он очень строгий.

Гюнтер ещё раз протянул руку Даниле, потом приложился, не целую, к щеке Элизабет и, ещё раз махнув на прощание рукой, заторопился в сторону входа в метро «Ленинский проспект».

– А я здесь живу, в этом районе, совсем недалеко – опять слегка улыбнувшись, сказала Элизабет, – ты проводишь меня?

И она подняла свою голову, всматриваясь в глаза Данилы. Данила молча кивнул головой, ничего не различая кроме лучистых зелёных озёр её глаз и рассыпавшихся по плечам густых белокурых волос. Фыркали проносившиеся по улице автомобили, проходили мимо погруженные в свои заботы люди. Куда-то торопившаяся тётка, обвешанная со всех сторон сумками и сетками, зазевавшись, влетела в спину Данилы и моментально перешла в атаку:

– Стоят тут. Только людям мешают ходить.

Жизнь шла своим обычным порядком. И то верно. Глупо стоять как заворожённые. Надо что-то делать или говорить. Ничего не поделаешь с этим бурлящим и переменчивым миром. Разве кто-то из снующих вокруг прохожих мог себе представить, что он пробегает мимо нарождающегося чуда? Кто из нас может хотя бы вообразить себе, что где-то рядом на расстоянии протянутой руки возникает нечто великое, хрупкое и нежное, и очень беззащитное? Может быть, именно об этом думал старик Фрейд, прогуливаясь по аллеям Шёнбрунна и почёсывая свою лысую голову, и тревожился об уязвимости человеческой любви.

– А вот и мой дом, – произнесла Элизабет, когда они подошли к большому, похожему на огромный куб зданию – яркий пример хрущёвского железобетонного конструктивизма. Этот дом существует и сейчас, нависая монолитной громадой над прилегающим архитектурным ансамблем Калужской площади. В былые времена, как, впрочем, и сейчас, дом находился на попечении Управления по обслуживанию дипломатического корпуса МИД и выполнял роль своего рода убежища в окружавшей его советской действительности для дипломатических и консульских работников различных представительств иностранных государств, разместившихся в Москве.