Читать книгу Девичья гора. Роман - Булат Диваев - Страница 3

*

На бал в честь приезда императора съехалось всё дворянство уфимского края. Офицерские мундиры и мундиры гражданских чинов многоцветным пятном мельтешили в ослепительной белизне дамских платьев. Сверкание брильянтов ожерелий и перстней, рубинов и сапфиров на орденах бесконечной каруселью кружило в танце под светом тысяч свечей. Веера барышень, порхая, словно крылья бабочек, вели свой бессловесный разговор, а юноши терялись в попытках разгадать их тайный смысл. Доброе расположение государя, которому определенно понравилось в Уфе, источало вдохновение для юных кавалеров и провинциальных красавиц, впервые попавших на столь знаменательное торжество, которое могло случиться лишь раз в жизни. И то не всегда и не для всех.

Император стоял в окружении высшего слоя уфимской аристократии и местных сановников. Князья и графы, генералы и тайные советники смешавшись с прекрасными женщинами, плотным кольцом обступили Александра Павловича. В светло-сером мундире полковника Уфимского полка государь выделялся своим богатырским телосложением. Будучи на голову выше обступивших его персон, Александр I с интересом наблюдал за танцующими парами и одновременно вел беседу с несколькими собеседниками. Не прерываясь от лицезрения бала, он ловко вворачивал остроты в разговор, ненавязчиво делал комплименты дамам. При этом император был одет весьма скромно, без множества орденов и украшений. Лишь орден Св. Георгия, который он всегда одевал, болтался на шее, да лента ордена Андрея Первозванного украшали мундир. Поверх перчатки на указательном пальце правой руки сверкал перстень с брильянтом.

Императору действительно понравилось в Уфе и он был прекрасном расположении духа. Он с легкостью открыл бал, пройдя вдоль выстроившихся гостей и грациозно пригласив жену председателя уголовной палаты Екатерину Юрьеву на полонез. Юрьев же со своей дочерью встал за парой императора. За ними пошли пары губернатора, градоначальника, предводителя уфимского дворянства. Андрей Степанович вместе с другими распорядителями бала, Федором Дмитриевым и Николаем Левашовым, зорко следили за тем, чтобы пары шли строго по расписанному заранее порядку, не сбивая такта величественного шествия. Андрей Степанович выдохнул с облегчением, когда с последней нотой полонеза, как по писаному, завершилась и последняя фигура танца, а император с учтивостью, достойной лишь Его Величество, снял с указательного пальца бриллиантовый перстень и вручил его своей партнерше. Зал разразился возгласами ликования. Этим жестом император одарил своей благосклонностью не только Екатерину Юрьеву, а всех присутствующих. Стало быть, император оценил своих подданных. Стало быть, башкирская земля не зря содрогалась от его шагов. Стало быть, не зря он проехал тысячи вёрст…

…С легкостью юнца, подпрыгивая и постукивая каблуками сапогов, император танцевал мазурку. Он демонстративно одел сапоги вместо бальных башмаков, чтобы внести в бал дух озорства и свободы. Ему в определенной степени наскучил жесткий дворцовый этикет. Может и оттого пустился он в этот долгий путь, чреватый дорожными опасностями, чтобы рассеять единожды положенный распорядок его жизни. Да и разговоры, доносившиеся до дворца о бродящих по России всплесках недовольства самодержавным правлением, проявили в нём желание лично убедиться о состоянии дел государстве. Ему докладывали, что даже среди офицерства зреет заговор. И из-за этого же заговора пытались отговорить от столь долгой поездки. Но император лишь вскидывал голову и отвечал: «Как смею я, Государь российский, прятаться во дворце, когда говорят мне, что народу моему живется худо? Должен я сам всё видеть. И не в столицах. Здесь горожане избалованны. А заговорщики… Что ж, коль они и есть, то пусть проявятся. А я же посмотрю, с кем народ. Ежели со мной, то честь мне и хвала и люду российскому. А коли с изменщиками, то значит и не государь я им вовсе. Как могу я править народом, который не делит со мной мои помыслы? Я же не тиран ему…». И сейчас, он, танцуя, припоминал подробности прибытия в этот провинциальный городишко, в коем народу-то едва насчитывалось полтора десятка тысяч душ.