Читать книгу Французская няня - Бьянка Питцорно - Страница 7

1

Пламя вспыхнуло в последний раз, и комнатушка погрузилась в темноту. Софи нащупала стул, который служил ей письменным столом, положила на него перо, закрыла чернильницу, подула на письмо, чтобы чернила скорее высохли, – и в изнеможении упала на кровать. Она старалась не слишком прижиматься к Адели. В крохотном помещении без окон стояла духота, неподвижный воздух был пропитан влажностью.

А в тот день, когда Софи впервые входила в дом, где жила Адель, было так холодно, что ноги у нее посинели, она почти их не чувствовала. Теперь эти далекие воспоминания, хоть она их и отгоняла, выплывали из памяти, вызывая сладостное и одновременно горькое чувство.

Сладостное, потому что в тот ледяной вечер много лет назад, к великому удивлению Софи, молодая и прекрасная хозяйка дома не выставила ее вон, не отругала за то, что замерзшая грязь с ее ног пачкает сверкающий мрамор, – нет, она подняла ее и усадила на столик в форме полумесяца, так что мокрые лохмотья соприкасались с фарфором и серебряными вазами, полными прекрасных цветов. Потом она встала перед Софи на колени, сняла с нее разбитые башмаки и в клочья изорванные чулки, все в снегу, и нежно вытерла ей ноги одной из нарядных сорочек в складочку, которые мать Софи сшила с таким трудом.

– Не беспокойся, – сказала прекрасная дама, заметив встревоженный взгляд девочки. – Лизетта постирает, и сорочка снова будет как новенькая.

Как все казалось легко в этой теплой, напоенной ароматом прихожей… а бедная вдова Фантина Гравийон в промерзшей мансарде почти без освещения прилагала столько стараний, чтобы не замарать прекрасные сорочки во время шитья! Уже целую неделю мать Софи кашляла не переставая, и каждый приступ кашля сопровождался ручейком крови или крохотными красными брызгами – прижатый к губам платок не всегда успевал их впитать.

Денег на врача не было. Да и зачем было его звать, если они и так знали, что он пропишет лекарства, питательную еду, горячее вино, шерстяные чулки, огонь в жаровне – словом, всю ту роскошь, какую мать и дочь не могли себе позволить уже целый год!

Отец Софи, пока был жив, давал им все необходимое, хотя был простым рабочим: он расстилал бумагу и крутил вал в маленькой типографии на улице Шампьонне.

Но полтора года назад, 28 июля 1830 года, Жан-Жак Гравийон погиб, расстрелянный из артиллерийских орудий на баррикадах улицы Риволи. Перед самой своей смертью он размахивал трехцветным флагом и кричал: «Долой Бурбонов! Да здравствует Республика!»

А что еще мог сделать типографский рабочий, объясняла девочке мать, когда король-узурпатор злоупотребляет властью, распускает парламент и запрещает свободу печати? Только взбунтоваться и выйти на улицу вместе с товарищами, встав на защиту своего труда.

Газетчики тоже отказались выполнять приказ. Невзирая на запрет, газеты все равно выходили, и на первых страницах был протест. Возмущенных парижан на улицах становилось все больше, хотя на их разгон власти послали отряды солдат. Сверху, из окон, народ швырял в солдат все, что было под рукой: горшки с цветами, кастрюли, поленья… На улице ребятишки, перебегая с места на место, бросали в них камни. Когда солдаты, которых теснили со всех сторон, начали стрелять в толпу, выросли первые баррикады, а на другой день их укрепили стволами деревьев, срубленных на Больших бульварах. Чтобы остановить атаки кавалерии, землю посыпа́ли битыми бутылками. Парижане сражались с таким мужеством, что, несмотря на потери, на третий день захватили дворец Бурбонов и Лувр. В час ночи король Карл X и его двор бежали из Парижа.

Так, благодаря отцу Софи и многим другим патриотам, сражавшимся и павшим в борьбе, которую в Париже окрестили «Тремя славными днями», прогнившая династия Бурбонов была сметена с престола и на трон воссел новый просвещенный правитель, принц Луи-Филипп Орлеанский. Свобода печати была восстановлена. Бело-красно-синий флаг Первой республики вновь развевался над дворцом Тюильри. Поэт Виктор Гюго написал в честь сражавшихся героев трогательную «Оду к молодой Франции».

Но семьи многих мучеников, лишенные поддержки отцов и старших братьев, впали в нищету. Именно это и случилось со вдовой и дочерью Жан-Жака Гравийона.

2

Когда скромная сумма, выданная Комиссией по возмещению как милостыня матери Софи, была потрачена, им пришлось постепенно продать всю мебель, белье, лучшую одежду и переселиться из маленькой, но приличной квартирки на пятом этаже в мансарду того же дома. Фантина пыталась хоть немного заработать стиркой на несколько благополучных семейств в квартале. Стирала она во дворе, который числился за привратницей мадам Анно, и за его использование Фантине вместе с дочкой приходилось носить воду, ведро за ведром, в квартиры всех шести этажей. Работа была тяжелая, а заработок такой скудный, что матери и дочери едва хватало на еду. Они не могли позволить себе ни огня, ни теплой одежды; и когда наступили первые холода, мать Софи заболела.

Она так и не поправилась, хотя приступы кашля и лихорадки чередовались с краткими улучшениями – и тогда она шила дамское белье. Уж в этом она была настоящая мастерица! Да и как еще она могла бы поправить свое положение, не имея сил выходить из дому? Им еще повезло, что такую работу удалось раздобыть.

– Ничего страшного, – сказала Фантина в тот день, чтобы успокоить дочку, но сначала удостоверилась, что кровь не замарала сорочку, которую она подшивала. – Вот увидишь, завтра мне полегчает. Помоги-ка мне с этими складочками, тогда мы успеем закончить до прихода месье Фелисьена.

За предыдущие дни Софи до крови стерла себе ногти, загибая на ткани тончайшие складочки, которые, начинаясь от ворота сорочки, создавали пышную, легкую как пена рябь. Этот прекрасный заказ они получили от месье Фелисьена неделю назад: дюжина элегантных сорочек из белого муслина, по двадцать су за сорочку. Чтобы вовремя закончить работу, Фантина трудилась день и ночь, портя себе глаза, при свете единственной свечки, и еще привлекала на помощь дочку. Иногда они переговаривались вполголоса – обсуждали, что купят себе на ту небольшую сумму, которая останется после уплаты долга бакалейщику.

И вот двенадцать сорочек готовы, аккуратно уложены в корзину и прикрыты куском белого полотна, чтобы не испачкались в дорожной пыли и копоти: ведь на улице январь, во всех каминах Парижа пылает огонь.

Однако в назначенный час месье Фелисьен не пришел.

Не пришел он и на следующий день. А ведь он говорил, что работа срочная. Что эти сорочки нужны к первому дню нового года: если он доставит их пусть даже одним днем позже, то потеряет заказчицу.

Мать и дочь не имели понятия, как с ним связаться. Они не знали ни его адреса, ни даже фамилии. Прошлой зимой, когда Фантина еле оправилась от бронхита, он сам пришел в мансарду на улицу Маркаде с отрезом ткани и готовой сорочкой – образцом.

– Это вы вдова Гравийон? Мне сказали, что вы искусная белошвейка и прекрасно шьете сорочки для дам, – обратился он к Фантине прямо с порога. – Если желаете сшить на пробу, может, у меня найдется для вас работа.

Да только он еще не знает, правда ли она такая искусница и умеет содержать работу в чистоте, а рисковать, что Фантина испортит ему ткань, не может – так он сказал. Поэтому он вынужден взять залог – сорок су за отрез ткани и еще столько же за сорочку, которую оставляет как образец.

– Если послезавтра, когда я приду забирать работу, я увижу, что меня не обманули, то верну ваши восемьдесят су и заплачу за работу еще пятнадцать.

Но не было у Фантины для залога даже такого небольшого капитала: каждая монета, которую ей удавалось заработать, сразу же тратилась на прожитье; в их хозяйстве не было никакой возможности откладывать. Сделка, к отчаянию Фантины, могла вот-вот сорваться, как вдруг взгляд месье Фелисьена упал на башмаки у девочки на ногах. Крепкие и почти новые башмаки, которые отец в феврале прошлого года присмотрел у перекупщика для дочери, хотя они тогда свободно болтались у нее на ногах.

– Тем лучше, – заметил Жан-Жак Гравийон. – Если ты будешь хорошо с ними обращаться, они прослужат тебе много лет.

И Софи обращалась с ними хорошо. Она мазала их каждое воскресенье свиным жиром и старалась аккуратно ступать по камням мостовых, когда башмаки были у нее на ногах.

Месье Фелисьен быстро их оглядел и сказал:

– Я не привередливый: эти башмаки прекрасно меня устроят.

– Но они стоят дороже восьмидесяти су, – слабо запротестовала Фантина. – Мы заплатили за них три франка.

– Ну и что? Вы получите их назад послезавтра. Или вы не уверены в себе и боитесь испортить ткань?

И хотя стоял март и улицы Монмартра превратились в болото, Софи два дня проходила босиком, пока ее мать, вооружившись ножницами и иглой, трудилась над белым полотном. К счастью, у месье Фелисьена не нашлось претензий к сшитой сорочке, и с того дня работы у Фантины хватало.

3

Мать Софи не знала, кем были заказчицы белья, которое она шила, не знала она, и сколько зарабатывает месье Фелисьен за посредничество, но это ее не интересовало. Она понимала только одно: чтобы заплатить за жилье, за нехитрую снедь, какую они с Софи могли себе позволить, за ношеную одежду, за иглы и нитки, за свечи (чтобы работать после заката), ей нужно шить не меньше дюжины сорочек в неделю – если месье Фелисьен будет так добр, что предоставит ей заказы.

Это означало пятнадцать часов работы каждый день, включая воскресенье, или тринадцать, если Софи помогала матери подгибать и защипывать. Но Фантина не хотела, чтобы дочка тратила все дни на шитье.

– Это еще почему? – возмущалась мадам Анно. – Девчонке скоро девять. Пора покончить с играми и начать зарабатывать себе на жизнь. Вам сколько было, когда вы начали работать?

Но, к неодобрению привратницы, бедная вдова предпочитала делать всю работу сама, чтобы дочь могла ходить в Школу рабочей взаимопомощи, открытую в их квартале Обществом друзей народа.

Это Пьер Донадье, работавший вместе с отцом Софи, уговорил его два года назад отдать дочь учиться и объяснил, что образование важно не только для мальчиков, но и для девочек. Сам Жан-Жак Гравийон и его жена были неграмотны. Жан-Жак был из тех рабочих, которых на типографском жаргоне прозвали «медведями», потому что они, как медведи в клетке, ходили туда-сюда от матриц к типографским прессам и проворачивали тугие рычаги, чтобы текст с матрицы отпечатывался на бумаге. Это был тяжелый труд, но грамота для него была не нужна. Умение читать и писать требовалось от наборщиков, которых звали «обезьянами», потому что они постоянно суетились – искали необходимые литеры в ста пятидесяти двух ящичках типографского набора.

– Видела бы ты их, Софи, – смеясь, говорил Гравийон дочери. – Ну чисто мартышки, будто блох ищут!

Так что «обезьяны» были людьми образованными, они посещали библиотеки и читальные залы, а в типографии говорили если не о литературе и поэзии, то о политике. А «медведь» Жан-Жак Гравийон слушал их рассуждения о только что напечатанных страницах, смотрел, как они выправляют речи самых просвещенных людей Франции, утверждавших, что, только когда весь народ выучится читать и писать, можно будет вводить всеобщее избирательное право.

Когда Софи впервые у него на глазах написала все буквы своего имени на обрывке бумаги из мясной лавки, отец растрогался, поцеловал ее в лоб, взял с собой в пивную и купил ей кулек конфет и анисовый пончик.

– Она очень смышленая, – сказал он жене. – На будущий год она хорошо выучится и будет читать нам воскресную газету. И мы узнаем, какие пакости готовит правительство беднякам и как нас защищает оппозиция.

А потом он ласково похлопал Фантину по руке и добавил:

– Может, Софи и роман, что печатают по частям на последней странице, будет тебе читать. Я знаю, вы, женщины, с ума сходите по таким вещам.

Софи, при всей ее застенчивости, оказалась отличной ученицей – любознательной, жадной до знаний, с хорошей памятью. Она умела думать и видеть связь между вещами. Учителя ставили ее в пример старшим ученицам и поручали ей младших, чтобы она обучала их первым навыкам чтения и письма.

Увы, Жан-Жак Гравийон не успел порадоваться школьным успехам дочери. Но жена его слов не забыла. И теперь, три года спустя, она предпочитала, чтобы девочка в свободное от школьных занятий время не шила, а читала ей о событиях светской жизни из старых газет, в которые зеленщик заворачивал им репу или картофель. О политике Фантина после смерти мужа и слышать не желала. Чем ей помогло, что она вдова героя Июльской революции? Какая разница, кто сидит на троне – наследники Людовика XVI или Наполеона? И важно ли, что Республика сменилась монархией? Зато Фантине казалось, что, если она будет знать, сколько раз графиня де Мерлен или виконтесса д’Абрант посетили театры – Опера́ или Порт-Сен-Мартен, Одеон или Итальянскую комедию – и как они были одеты, это облегчит ее тяжелый труд. Она знала имена всех самых знаменитых дам Парижа, знала всю их родню и все помолвки дочерей. Она знала самых известных актрис и у кого больше поклонников; знала, кто в каком театре играет, поет или танцует; знала, кто больше всех разбил сердец и кто диктует моду на наряды и прически…

Она была крайне увлечена скандалом в артистическом мире, который разразился из-за новой трагедии Виктора Гюго «Эрнани». И вовсе не оттого, что могла судить о достоинствах литературного произведения, – хотя годом раньше, когда к показу запретили еще одну пьесу Гюго, «Марион Делорм», вместе с мужем разделяла негодование Пьера Донадье и других «обезьян». На этот раз разрешение было дано, но в день премьеры поклонники поэта и его недруги устроили потасовки в театре и на улицах города. Среди сторонников Гюго, как рассказывал хроникер, был даже автор театральных пьес, высокий худой мулат с густыми курчавыми волосами, по имени Александр Дюма. А еще там был молодой художник, скульптор и поэт Теофиль Готье, с длинными черными локонами до пояса – «по моде Меровингов», как он объяснял газетчикам, – одетый в блестящий алый жилет.

Фантина слушала то с любопытством, то с негодованием. Недавно она была всерьез возмущена, когда Софи прочитала ей о молодой аристократке, баронессе Амандине Люсиль Авроре Дюдеван, урожденной Дюпен, которая оставила мужа, покинув замок в провинции, и переехала жить в Париж, где стала якшаться с самыми безалаберными художниками, писать романы вместе со своим юным возлюбленным и подписывать их мужским именем. А в довершение всего – о ужас! – она появлялась на людях в мужской одежде.

4

Привратница мадам Анно, неграмотная, как и большинство жителей дома, посмеивалась над пристрастием бедной швеи к новостям из жизни высшего света. Ей самой Софи читала страницы криминальной хроники или листки ценой в один су, в которых рассказывалось о насилии, тайнах и кровавых преступлениях. Она с большим воодушевлением слушала о премьерных показах «Роберта Дьявола» – оперы с леденящим душу сюжетом, с балетом в третьем акте, когда на сцене появлялась толпа призраков: усопшие монахини во время ночной бури выходили из могил в белых саванах, чтобы соблазнить главного героя и заставить его совершить святотатство, которое низвергло бы его прямо в ад.

Софи тоже считала, что страшные истории такого рода куда увлекательнее светских сплетен; но, читая по часу, а то и больше, мадам Анно об интригах, предательствах, бледных духах мщения и окровавленных трупах, она – ради матери – брала с привратницы по полсу за каждое чтение.

Когда по прошествии четырех дней месье Фелисьен так и не явился, девочка, под впечатлением от прочитанного в привратницкой, сказала:

– Может, его убил соперник в любви, а тело бросил в Сену, чтобы скрыть следы преступления? И никто о нем больше ничего не узнает. Бедный месье Фелисьен!

– Бедные мы, если мне не заплатят за работу, – с горечью простонала мать, вытирая рот после очередного приступа кашля, разрывавшего ей грудь. Она горела, у нее даже не было сил поднять голову от подушки.

Накануне ужин Фантины состоял из стакана воды, а Софи она оставила сухие корки хлеба да кусочек сала, купленный на последние два су. Жаровня давно остыла, и во всей мансарде не было ни поленца, ни уголька, чтобы ее растопить. За окном шел снег, в щели между черепицами задувало. И вдобавок мадам Анно прокричала громким голосом снизу вверх, через все лестничные пролеты, что завтра придут от владельца за арендной платой.

Месье Дюкруа, который собирал деньги с жильцов, был человеком непреклонным, смягчить его обещаниями или мольбами было невозможно. Софи с матерью хорошо знали, что, если они не заплатят – деньгами или самой ценной вещью, – он немедленно выставит их на улицу. «И ничего нам не останется, как отправиться в дом призрения», – с ужасом думала девочка.

Мать дремала. Софи поправила старое одеяло и стала осматриваться в надежде обнаружить что-нибудь, что можно оставить в залог этому безжалостному человеку в счет уплаты за аренду.

Перечень того, чем они владели, был краток: лохмотья, в которые были одеты мать и дочь; одна простыня, дырявое одеяло; две тарелки, кувшин, стакан, нож – все оловянное, старое, с вмятинами; жаровня, три хромых стула с вылезшей соломой, один из которых служил им столом; рваный тоненький матрас на полу – потому что кровать была продана старьевщику сразу после смерти отца Софи, чтобы заплатить за похороны.

Софи в отчаянии покачала головой. Ничего. В мансарде не было решительно ничего такого, что могло бы пробудить интерес в алчных глазах сборщика арендной платы. Вдруг взгляд ее упал на корзину, в которой лежали сорочки, своей белизной освещавшие дальний угол мансарды. Вот что спасет их от дома призрения! Искусство матери снова поможет им.

Это тончайшее белье можно предложить месье Дюкруа или заложить, как она уже делала много раз: по просьбе матери она носила в ломбард вещи куда хуже. А сорочки прекрасные, совершенно новые, целая дюжина. За них она получит в ломбарде никак не меньше пяти франков.

5

Фантина застонала во сне, как будто угадала, что задумала дочь, и выразила неодобрение. Софи словно слышала ее голос: «Они не наши… Это моя работа, верно… но ткань-то принадлежит месье Фелисьену. Как мы расплатимся с ним, если он придет, а их нет?»

«Если придет, мама. Если… – мысленно отвечала ей Софи. – Я-то опасаюсь, что его давно уже обглодали рыбы на дне Сены, я же тебе говорила. А вот месье Дюкруа придет завтра непременно. И если мы ему не заплатим…»

Софи решительно подошла к корзине и приподняла, взвешивая в руке. Ничего, от улицы Маркаде до ломбарда идти не так уж далеко, можно донести. Она сняла кусок полотна, чтобы еще раз пересчитать сорочки, и среди остатков муслина, аккуратно свернутых и перевязанных – ее мать была настолько честна, что не оставляла себе даже этих обрезков ткани, как другие швеи, а возвращала всё до последнего клочка месье Фелисьену, – увидела две бумажки. Софи осторожно вытащила их, развернула и пошла к единственному окошку, в которое падал отсвет снега на крыше, – тут можно было, не зажигая свечу, прочитать, что написано на бумажках.

На первом листочке была нарисована сорочка, а рядом с рукавами, вырезом и низом стояли числа. В те разы, когда месье Фелисьен не мог принести уже готовую сорочку как образец, он давал Фантине размеры единственным понятным ей способом: цифры она знала, а буквы нет.

На втором листке было написано следующее:

Дюжина утренних сорочек

для мадам Селин Варанс, бульвар Капуцинов, 83,

5 франков за штуку.

Пять франков за каждую сорочку! Не веря, Софи протерла глаза, потом снова перечитала каждое слово, водя пальцем по строчкам. Сомнений не было: пять франков за штуку. Софи нащупала спинку стула, чтобы опереться: у нее кружилась голова. В Школе рабочей взаимопомощи немного обучали арифметике, и она быстро сосчитала в уме: за эту корзину сорочек уговорились заплатить немыслимую сумму – шестьдесят франков! Почему месье Фелисьен так непредусмотрительно оставил листок, вместе с тканью, у швеи, которая за всю работу получит всего два франка? Цена ткани тоже была известна Софи: весь отрез стоит не больше пяти франков. Так, всего-навсего получив заказ и забрав готовые сорочки, месье Фелисьен заработает целых пятьдесят три франка. Неужто торговец бельем не боялся, что швея, найдя эту бумажку, потребует у него прибавки за каждую сорочку?

Впрочем, месье Фелисьен мог быть совершенно спокоен: ведь он знал, что вдова Гравийон не умеет ни читать, ни писать; даже если увидит листок, она все равно не поймет. Фантина и в самом деле вложила листок между лоскутками муслина, ни о чем не задумавшись.

Но вот чего торговец уж совсем не мог предположить – так это что жалкая нищая швея может позволить себе роскошь отправить дочку учиться и что эта сопливая девчонка, вся в перелатанных и перештопанных лохмотьях, которая крадется вдоль стены мансарды как полудохлая мышь, прочтет его записку.

«Шестьдесят франков», – повторяла про себя сопливая девчонка, комкая бумажку в руках. Целое состояние, которое надолго разрешило бы все их трудности. Как все очень бедные дети, Софи, хотя ей было только девять лет, понимала, из чего складывается семейный бюджет. Она, например, знала, что месячное жалованье отца, когда он работал в типографии, равнялось двадцати пяти франкам, и на эти деньги семья рабочего могла дотянуть до конца месяца, не голодая, но и не позволяя себе ничего лишнего.

Шестьдесят франков! А если ей не закладывать сорочки, а самой отнести их на бульвар Капуцинов, придумав оправдание задержке и отсутствию месье Фелисьена? Но заплатят ли ей, маленькой девочке, такую большую сумму?

Она внимательно перечитала адрес. И вдруг поняла, что уже слышала имя Селин Варанс – не только слышала, но и сама не раз произносила его вслух, читая матери газетные хроники, в которых говорилось о балетной труппе театра Опера.

Из этих хроник мать и дочь Гравийон составили себе представление о том, что балет – это такой особенный спектакль, прекрасный, изысканный, духовный, бестелесный. А балерины – необыкновенные женщины, поэтические натуры, которые живут среди простых смертных в ореоле волшебства.

Им были известны имена всех звезд первой величины, они знали об их успехах. Знали, что знаменитая Мари Тальони, дочь, сестра и племянница известных артистов, несколько лет назад имела невероятный успех как исполнительница главной партии в «Золушке» Фердинана Альбера, а недавно выступила в роли аббатисы в танце усопших монахинь из третьего акта «Роберта Дьявола». Они знали, что единственной достойной соперницей Тальони была австрийская танцовщица Фанни Эльслер, блиставшая в Вене и в турне по Европе, но пока не готовая принять вызов и выступить в парижском Опера. Софи читала Фантине, держа в руках половину газетного листка, что в Париже восходящей звездой храма Терпсихоры называют прекраснейшую Селин Варанс, а в Миланском театре Ла Скала поклонники балета с замиранием сердца следят за достижениями одиннадцатилетней Карлотты Гризи, которая со временем обещает затмить всех.

Разумеется, ни мать, ни дочь никогда не ходили из своего предместья Монмартр в Париж, чтобы посмотреть балетный спектакль. Билет стоил слишком дорого, а никого, кто мог бы пустить их бесплатно в шумные ряды клаки, они не знали; да и для театра, который посещала самая богатая публика города, требовалась приличная одежда, а ее у них не было. Их туманные представления основывались на отзывах критиков, а также на рисунках и цветных иллюстрациях, изображавших сцены или движения танцовщиц, легкие летящие костюмы, вдохновенные лица. Газета «Глобус» опубликовала портрет Селин Варанс в костюме крестьянской девушки, героини балета «Тщетная предосторожность».

Неужели дюжина сорочек предназначается для несравненной Селин? Софи даже захотелось разбудить больную мать, чтобы сообщить ей эту грандиозную новость. Как бы обрадовалась и взволновалась Фантина, узнав, что ее пальцы в последние дни работали для такой знаменитой красавицы-балерины, принятой во всех салонах, окруженной поклонниками, которые едут с разных концов света посмотреть, как она танцует…

Но больная спокойно спала, и будить ее было жестоко.

«Бульвар Капуцинов, кажется, не очень далеко», – подумала Софи. Она знала, что это в районе улицы Пельтье, куда как-то водил ее отец поглядеть на выход балерин, певцов и музыкантов из театра Опера. «За пару часов обернусь. А если мама тем временем проснется, она решит, что я пошла читать газету привратнице».

6

Софи еще ни разу не уходила так далеко от дома. Но кого могла она попросить проводить ее, с Монмартра в самый центр Парижа, в изысканный квартал бульваров? Подруг у нее не было – она была слишком застенчива; да и мать никогда не отпускала ее играть на улице со сверстницами, боясь, что дочь наберется от них вольностей парижских девчонок, – хотя их предместье порядочно отстояло от города. До замужества Фантина служила в дворянском семействе и была уверена, что хорошее воспитание и скромность – лучшие украшения девушки. И хотя после замужества жить ей пришлось среди людей простых, она, при всей мягкости своего характера, была тверда в намерении воспитать дочь в соответствии с этими представлениями.

Когда Гравийоны переехали в квартиру на пятом этаже, а Софи была еще слишком мала, чтобы работать или ходить в школу, Фантина держала ее всегда при себе и не позволяла якшаться с проживавшей в доме ребятней. Дети целыми днями носились вверх-вниз по лестницам или играли на лестничных площадках. А ведь у них в доме, как и во всех других домах, где жил простой люд – будь то в предместьях или в самом Париже, – на каждой лестничной площадке было отверстие, которое вело прямо в выгребную яму: жильцы сливали туда грязную воду и ночные горшки. Ребенку не составляло труда сдвинуть каменную крышку, прикрывавшую вонючую дыру, и Фантина страшно боялась, что ее дочка, подстрекаемая разгоряченными товарищами по играм, наклонится над отверстием посмотреть вниз или достать упавший предмет и, не дай бог, упадет сама – и окажется в зловонных сточных канавах Парижа. Жан-Жак посмеивался над мрачными картинами, которые рисовало воображение жены. Но Пьер Донадье объяснил, что от этих отвратительных дыр исходит и еще более серьезная опасность – холера, которая год за годом с большей или меньшей силой выкашивает население Парижа, и поддержал Фантину в ее решимости держать девочку дома.

Тогда Софи придумала себе воображаемого друга, полуребенка-полуэльфа по имени Пиполет, который играл с нею, не издавая ни звука, под кухонным столом или в спальне, в укрытии между шкафом и стеной. Жан-Жак и Фантина снисходительно посмеивались: они уже привыкли, что девочка каждый день ставит на стол четвертый прибор и оставляет на своем стуле место, чтобы Пиполет мог сидеть за столом со всей семьей. Когда Софи перепадало что-нибудь сладкое, она всегда оставляла кусочек для воображаемого друга, а когда по воскресеньям Жан-Жак вел жену с дочерью прогуляться вдоль Сены, Пиполет всегда шел вместе с ними, и Софи крепко держала его за руку, чтобы он не выбежал на дорогу и не попал под колеса проезжающей кареты.

А потом в один прекрасный день Пиполет вдруг исчез. Софи была в отчаянии от того, что не видела и не слышала его.

– Ты выросла, и больше он тебе не нужен, – сказал ей Жан-Жак. – Скоро ты пойдешь в школу, и у тебя будет много подруг из плоти и крови.

– Девочек, которые учатся, – добавила Фантина. – Воспитанных девочек, которые моются каждый день.

Но Софи не могла успокоиться, утратив друга. Она чувствовала себя покинутой, преданной. Она прекрасно понимала, что Пиполет – плод ее собственного воображения, но ведь он так скрашивал ее одиночество!

Прогнозы Жан-Жака относительно школьных подруг оказались совершенно необоснованными. Девочек в Школе рабочей взаимопомощи было очень мало, да и те целыми днями трудились – им едва удавалось выкраивать время на уроки. А времени на игру, шутки и болтовню, из которых рождается дружба, у них и вовсе не было. Из всех учениц для одной только Софи школа считалась основным занятием. Она единственная не вносила лепту в семейный бюджет; погружаясь дома в чтение, она не получала за это подзатыльники, и никто не кричал ей, чтобы она немедленно отложила книжку и мыла пол или присматривала за ревущим младенцем. В компании «обезьяны» Пьера Донадье (который и убедил отца отдать ее в школу и который, не кичась своей образованностью, по воскресеньям с удовольствием заходил к Гравийонам поболтать) она посещала Кабинеты публичного чтения, где можно было бесплатно читать не только литературные новинки, но и все свежие газеты и журналы. Под руководством Донадье Софи просматривала «Глобус», «Конститюсьонель», «Монитор», «Обозрение Старого и Нового Света», «Парижское обозрение» и множество других изданий, читала статьи и любовалась иллюстрациями.

Из-за этого ее соученицы, как и сверстницы с близлежащих улиц, считали Софи странной, показывали пальцем и перешептывались; пристрастие к чтению казалось им пороком, едва ли не хворью, отделявшей маленькую Гравийон от остальных. Кто-то завидовал ей, кто-то сочувствовал, кто-то насмехался или выкрикивал обидные слова. Смеялись над ее худобой и малым ростом. «Мелкий гравий-Гравийон, – дразнили ее. – Как же в тебя, такую мелкую, вмещается вся эта наука?»

Софи страдала и, не зная, как себя вести и что отвечать, просто избегала других детей.

А после смерти отца ей стало не до того: надо было думать о выживании и о здоровье матери. Теперь подруги казались Софи роскошью, какую она не могла себе позволить.

А хоть бы и была у нее подружка, разве могла бы Софи просить ее в тот день выйти из дому, чтобы вместе идти по пустынным улицам, где завывал ветер и снег летел прямо в глаза? Один только Пиполет, будь он все еще с ней, мог бы сопровождать ее в этом походе.

Так что Софи туго затянула на себе вязаный платок из серой шерсти, подхватила драгоценную корзину и бегом понеслась вниз по лестнице. Было так холодно, что вода в каменных бачках на лестничных клетках покрылась ледяной коркой. За окнами выла метель. Софи перепрыгивала через ступеньку, щеки ее горели от возбуждения.

Внизу мадам Анно чуть приоткрыла дверь, чтобы не выпускать тепло от жаровни, и спросила:

– Куда? В такое ненастье…

– По делу, – ответила Софи, не останавливаясь. – Если к пяти часам не вернусь, пожалуйста, загляните к маме.

Едва она вышла на улицу, северный ветер налетел с такой силой, будто хотел сорвать с нее одежду. К счастью, он дул в спину. Софи бежала вниз по улице Жозеф-де-Местр; ветер почти нес ее по воздуху – ей казалось, что она летит. Она бежала вдоль Монмартрского кладбища. Метель замела все могилы, и теперь за оградой было только ровное снежное поле. Где-то посреди этого поля лежал Жан-Жак Гравийон. Но у Софи не было времени остановиться и помолиться, она не могла даже поднести руку ко лбу и перекреститься – боялась выронить корзину. Поэтому она просто поздоровалась про себя с отцом и взволнованно сообщила, как будто он мог ее слышать: «Мне дадут шестьдесят франков!»

И побежала дальше по улице Коленкур, потом по дороге вдоль мелового карьера, мимо заснеженных полей без единого дома или фонаря, а потом по улице Фонтан. Путь в город на бульвар Капуцинов оказался не таким коротким, как ей помнилось, но зато под гору. Народу на улицах было мало, редкие прохожие шли торопливо, засунув руки в карманы, наклонив голову и надвинув фуражку на глаза. На Нотр-Дам-де-Лорет мимо Софи тихо-тихо проехали две кареты. От лошадиных морд поднимались облачка пара.

Она уже задыхалась от бега, ноги промокли, в левом боку кололо. Рука с корзиной совсем онемела – боясь уронить драгоценный груз, Софи повесила корзину на локте, а запястье, дважды обмотанное углом вязаного платка, сунула за пазуху. Она утратила представление о времени. Силы иссякали, но Софи понимала, что не может остановиться и перевести дух даже на минуту. Она просто замерзнет, превратится в ледяную статую и не дойдет до цели.

Ей хотелось пить, и она слизывала снежинки с губ.

Вот наконец улица Пельтье, на ней прекрасное здание театра Опера – оно превратилось в сказочный сахарный дворец. Вот бульвар Итальянцев, а там, вдали, бульвар Капуцинов. С какой стороны дом номер 83?

Может, та дверь с тремя ступеньками и блестящими латунными ручками – в глубине обнесенного решеткой сада? За окошком цветного стекла над дверью мерцал теплый розоватый свет. Софи толкнула калитку, которая, к счастью, оказалась не заперта, пробежала по короткой аллее к крыльцу и, задыхаясь, поставила корзину на верхнюю ступеньку. Увидела латунный дверной молоток в форме кулака. Поднялась на цыпочки и с силой постучала раз, другой, третий. Софи понимала, что невежливо так настойчиво стучать в незнакомый дом. Но теперь, когда она добралась до места, она едва держалась на ногах от слабости и боялась упасть и потерять сознание раньше, чем ей откроют.

7

Дверь приоткрылась, и на заснеженные ступеньки упала полоска света. Софи заморгала.

– Здесь ли живет мадам Варанс? – еле проговорила она, и в это время из двери высунулась рука и схватила ее за локоть. Софи крепко сжимала корзину, которую ветер рвал у нее из рук.

Но ее уже рывком втащили внутрь, и дверь закрылась.

– А ты-то кто будешь? – услышала Софи.

Удивительно, но перед ней стоял не взрослый человек, а мальчик чуть выше нее самой, совершенно невероятное существо, каких Софи никогда еще не встречала. Даже одежда на нем была странной: шелковые желтые чулки, короткие широкие штаны голубого бархата и рубинового цвета курточка с жемчужными пуговицами. На голове тюрбан персикового цвета. Но не одежда так потрясла Софи, а цвет его кожи – темно-коричневый, почти черный. Девочка неуверенно протянула руку, дотронулась до его щеки, которая оказалась теплой и мягкой, и не обнаружила на руке никакого следа краски.

– Судя по твоему изумлению, ты никогда раньше не видела негра, – сказал мальчишка, весело смеясь. У него были белоснежные зубы, по-французски он говорил прекрасно, разве что не по-здешнему тягуче.

Софи онемела. От размеров комнаты, изящества меблировки, тепла, а главное, от сильного аромата цветов, расставленных большими букетами на высоком столике у стены, у нее закружилась голова и возникло странное ощущение, как будто все это происходит во сне.

– Хочешь воды? – спросило у нее разноцветное создание.

Но не успела Софи ответить, как в прихожую стремительно вошел господин лет тридцати в темно-красном парчовом халате и громко, раздраженно сказал:

– Что происходит? Кто эта оборванка, Туссен? Зачем ты ее впустил?

Он говорил с сильным английским акцентом, но Софи заметила, что кожа у него смуглая, как у провансальца или итальянца. Резкие черты лица, решительный подбородок и черные глаза, строго глядевшие из-под густых бровей, напугали девочку.

– Она спрашивает мадам, – ответил черный мальчик, не смутившись.

– Я должна передать ей дюжину сорочек, – еле слышно проговорила Софи.

Эти слова, вместо того чтобы успокоить господина, разожгли его ярость.

– Для поставщиков есть задняя дверь. Ты что, запомнить не можешь, уродливая тупая обезьяна? – проговорил он в бешенстве, обращаясь к мальчику. – Какой из тебя привратник? Гони ее немедленно вон! – И добавил возмущенно, возведя глаза к небу: – В этой стране никто не желает знать свое место.

Софи в страхе попятилась к двери. Но маленький темнокожий привратник и не думал слушаться приказа. Он продолжал стоять возле столика с цветами, улыбаясь и сложив на груди руки, как будто он глухой или ничего не понял. А ведь до прихода англичанина он выглядел живым и смышленым – и он вовсе не показался Софи дурачком.

При виде такого непослушания господин побагровел от бешенства.

– Давно кнута не пробовал?

В этот же миг мальчишка, к удивлению Софи, бросился на землю и громко заверещал, будто его и впрямь хлестнули кнутом. Софи, как ни была напугана поведением господина, совершенно не могла понять, почему мальчик ведет себя так странно: ведь руки у англичанина были пусты, а в комнате не было ничего, напоминающего кнут.

– Помилуйте меня, помилуйте, господин мой! – орал маленький привратник, корчась на полу, словно от боли.

– Эдуар, что вы делаете с бедным ребенком? – раздался строгий женский голос, и Софи так и застыла с открытым ртом. Потому что из внутренней двери в прихожую вышла молодая женщина в белом, самая прекрасная из всех, кого девочка не только видела, но и могла вообразить.

Она ничуть не походила на портрет из газеты, но двигалась с таким изяществом, будто была невесома, будто ее туфельки едва касались пола, а при этом по ее тону Софи сразу поняла, что это и есть хозяйка дома, та самая, которая обещала превзойти великую Тальони, та, которой предназначались сорочки, – знаменитая Селин Варанс.

8

Молодая женщина была одета в домашнее платье из легкого муслина, украшенное кружевами. Ее каштановые волосы лежали локонами на плечах, а свежие щеки и все черты лица говорили о том, что ей не больше восемнадцати или девятнадцати лет. Синие глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, горели от негодования. Она решительно подошла к англичанину и взяла его за отворот халата. Она была такого же роста, как и он, и стояла перед ним, гордо глядя ему в глаза.

– Вам известно, что я не позволю использовать в этом доме кнут, – строго сказала она. А затем, смягчившись, добавила: – Возлюбленный мой, вы же не захотите портить прекрасный подарок, который сами мне привезли издалека и которому завидуют все дамы Парижа?

– Я даже пальцем не тронул этого лгунишку, этого комедианта, – возмутился господин.

– Ну, шоколадка моя сладкая, вставай, не бойся. Месье Эдуар не причинит тебе зла, – тепло сказала молодая женщина, склоняясь над мальчиком и помогая ему подняться. – Бедная крошка, ты больше не на Антильских островах. Здесь, в этом доме, ты в безопасности.

Она вытерла ему нос, помогла поправить одежду и похлопала по щеке.

– Посмотри, на кого ты похож! Мой мавреночек весь в слезах! Ну же, успокойся. Хочешь сахарку?

– Вы слишком балуете его, Селин. Так и испортите вконец, – уже спокойнее проворчал англичанин. Казалось, присутствие балерины смягчило его: он совершенно забыл свою ярость. – Во всяком случае, – добавил он, – раз уж вы поручили вашему прекрасному мавру отворять двери гостям, пора бы ему выучить, что все поставщики заходят через дверь для прислуги.

– Какие поставщики?

Только сейчас Селин Варанс заметила Софи, которая стояла бледная, прислонившись к входной двери, и, хотя из-за тепла в комнате ей очень хотелось спать, смотрела на происходящее внимательно и тревожно, как зверек, попавший в капкан. Вокруг ног девочки, на сверкающем мраморном полу, росла лужица грязной воды.

– Ваши сорочки, – прошептала Софи, стряхивая оцепенение и указывая на корзину, стоящую на полу. – Месье Фелисьен не пришел за ними, и тогда…

Но прекрасная дама не дала ей закончить.

– Ты насквозь промокла, бедное дитя, – воскликнула она ласково. – У тебя, наверное, заледенели ноги. Иди сюда!

– У вас слишком нежное сердце, ангел мой. Только и делаете, что подбираете голодных котят на последнем издыхании! – заметил англичанин с веселым пренебрежением. И с этими словами удалился, показывая всем своим видом, что не разделяет и не поддерживает капризов хозяйки дома.

И тогда, не боясь испачкать прекрасное воздушное платье, Селин Варанс подхватила Софи и усадила на столик в форме полумесяца, так что подол серого перештопанного платья девочки оказался рядом с тонким фарфором и серебряными вазами, полными цветов. Потом хозяйка опустилась на колени и сняла с Софи истертые башмаки и мокрые рваные, в комочках снега, чулки.

– Туссен! Что-нибудь, чтобы вытереть ее, скорее! – приказала она. – Скорее же!

И, поскольку в прихожей ничего подходящего не было, Туссен подал хозяйке одну из прекрасных сорочек в складочку, которую мать Софи – много веков назад, в каком-то другом мире, казалось теперь девочке, – так аккуратно уложила в корзину.

– Беги живо на кухню, мальчик, и скажи кухарке сейчас же принести чашку горячего бульона, – добавила Селин, нежно растирая ступни Софи. – И пусть добавит туда ложку бренди. Бедняжка может умереть от переохлаждения.