Читать книгу Йомсвикинг - Бьёрн Андреас Булл-Хансен - Страница 5

Отец никогда не рассказывал много о своем прошлом. Но мы с братом понимали, что на его долю выпало много горя. Сыновья бонда говорили, что он был воином, разъезжал и убивал людей по приказу ярла Хладира из Трёнделага, об этом рассказывал им их отец, но и он был немногословен, когда речь заходила о таком. Мне всегда думалось, что они оба участвовали в походах викингов, так как отец иногда отправлялся в усадьбу, и они с бондом сидели за длинным столом, мрачно поглядывая в свои пивные кружки, и толковали о прошлых временах, а сыновьям, женщинам и слугам в это время было велено держаться подальше. Я чуял, что эти двое заключили своего рода соглашение; меня и Бьёрна нередко отправляли в усадьбу за мешком зерна, репы или даже за кринкой меда – бонд о нас не забывал, мы не голодали. Но должен ли отец взамен вести наблюдение за фьордом или это была своего рода плата за то, чтобы отец держался подальше от усадьбы, я так и не выяснил. Говаривали и то и другое. Об отце вообще ходило много слухов, но сам он хранил молчание. Мы узнали, что мать умерла, рожая меня, она была красивой женщиной, и скорбь по ней чуть не убила отца. В последние дни ее терзала лихорадка, и я сам чуть было не заразился и не последовал за ней. Когда отец говорил об этом, он всегда держал меня за руку, смотрел в глаза и добавлял: не смей только думать, что ты в чем-то виноват. Норны прядут нити жизни и мужчинам, и женщинам – мы не можем ничего изменить.

О своей жизни до нашего рождения он, как уже сказано, почти ничего не поведал. Но мы ведь видели шрам на его спине, полосу шириной в ладонь прямо под лопаткой. Брат считал, что этот шрам похож на отметину от датской секиры. Ничем другим это быть не могло, он же сам видел человека с похожим шрамом, воина на борту одного из длинных кораблей, приставших однажды к усадьбе. «Именно так и случается, – уверял Бьёрн, – когда человек, облаченный в кольчугу, получает сильный удар секирой. Лезвие не всегда прорубает броню насквозь, вместо этого кольца сгибаются под ударом и впечатываются в тело».

Отцу не нравились подобные разговоры, и ему не нравились наши настойчивые просьбы научить нас управляться с топором и щитом. «Сейчас время мира», – отвечал он. Но сам не мог избавиться от привычки бросать настороженные взгляды на фьорд. Иногда мне начинало казаться, что он выглядывает вовсе не врагов, а родичей. В глубине души я лелеял надежду, что мать на самом деле не умерла при родах, что она, по каким-то непонятным нам причинам, отправилась в путь на запад, и именно поэтому отец всегда смотрит на море.

Теперь пришла моя очередь выглядывать кого-то во фьорде. Уже в первый день после того, как Хальвдан Корабел купил меня, он обмолвился: большая редкость, когда рабов захватывают прямо в Вике, и еще более необычно, что меня продали недалеко от того места, где я вырос. Но если у отца и были родичи, я о них не слыхал, я был последним в роду, не считая брата. И раз уж здесь, на материке, у меня родичей не было, никому и дела нет до того, что я живу рабом на другом берегу фьорда. Никому, кроме Бьёрна. Он был старше меня на пять лет: я сосчитал, что, раз день моего рождения приходится на девятый месяц, мне уже исполнилось тринадцать. Значит, Бьёрну восемнадцать. Должно быть, он возмужал, стал сильным, и, если он только вернется домой, он вскоре узнает, что наш дом сожгли, а усадьбу бонда разорили. Он будет копать золу и наткнется на отцовские кости, но не найдет моих следов. Так что он примется разыскивать меня. Он будет расспрашивать повсюду, не знает ли кто-нибудь, куда девался тот, кто напал на нас. И, может быть, он наконец приплывет сюда, к торжищу, на боевом корабле, он сойдет на берег, будет ходить по улицам, смотреть меж домов. И вот он находит меня. Голубые глаза блестят, в них читается и радость, и гнев. Радость из-за того, что нашел меня. Гнев – при виде рабского ошейника у меня на шее. Вот он быстрыми шагами подходит ко мне, выхватывает из ножен сверкающий на солнце широкий меч. Он рычит на старика, как волк Одина, и обнимает меня так, как может обнять только старший брат. И тут я понимаю, что я наконец-то в безопасности. И вот мы уходим прочь по дощатой улице. Он обнимает меня за плечи, мы проходим мимо мастера янтарщика, тот склонился над своей скамьей и боится поднять глаза. А потом мы восходим на его корабль и уплываем.

Я часто представлял себе это. Когда я стоял и снимал стружку с заготовок для лука, я уплывал в мечты. Я добавлял слова, которые он бы мне шептал по дороге, представлял ряд разноцветных щитов по борту корабля – у него будет двадцать пар весел! Там, на борту, нет рабов, все, как и мой брат, свободные люди, они улыбаются в бороды, и все похожи на отца, каким он мог выглядеть, когда был молодым.

При виде меня, погруженного в мечты, Хальвдан Корабел качал головой.

– Мир – это жестокое место, – говаривал он. – Все не так, как в сагах, парень. Вовсе нет.

В то время я начал понимать, что жители Скирингссаля вовсе не считали ярла Хладира мудрым и справедливым правителем. Мне это казалось удивительным, ведь отец всегда вспоминал о нем с теплотой. Он называл его просто Хакон, будто близко знал его, и говорил, что именно благодаря ему в нашей стране воцарился мир. Конечно, Хакона-ярла мало заботило то, что происходило в Вике, но он с уважением относился к решениям, принятым на тинге, и не слишком притеснял людей податями. В то время я мало чего понимал во всем этом, но был уверен, что и бонд, и отец считали Хакона-ярла хорошим человеком.

Поэтому я удивился, когда Рагнар Двухбородый однажды пришел к нам на двор: взгляд его был мрачен, руки сжаты в кулаки. Хальвдан сидел на стволе сосны, которую мы накануне срубили, и наливался пивом. Рагнар тяжело опустился рядом с ним и начал вполголоса рассказывать, что утром в гавань зашел кнорр, люди на нем пришли с запада и слышали вести из Халоголанда. Один могущественный бонд, звали его Харек, отказался платить налоги, и говорили, что Хакон-ярл велел в отместку разорить его усадьбу. Ни одного мужчину не оставили в живых. Женщин изнасиловали прямо в крови их мужей, а затем продали в рабство за море, на запад.

Хальвдан, услышав это, только головой покачал. Мне он потом сказал, что о ярле всегда распускают много слухов: историй о его жадности к женщинам и золоту немало, и, пожалуй, какая-то истина в них есть, но, переходя из уст в уста, эти истории множатся и обрастают новыми подробностями. Правда, теперь таких историй становится подозрительно много. Если ярл действительно начал брать чужих женщин, он вскоре обратит против себя могущественных людей.

В тот день я был занят, обтесывал доску, но теперь опустил топор, чтобы лучше слышать, о чем они говорят. Тут к нам на двор приковылял давнишний трехногий пес, и я, сев на корточки, стал подзывать его. Я каждый день понемногу подкармливал его из своей доли, и это, наверное, поддерживало в нем жизнь. Янтарщик дал мне кое-какие травы, их я засунул в кусок сала и скормил псу, эти травы должны были помочь тощему песьему животу избавиться от червей. Я и сам пожевал эти травы, но, к счастью, не увидел ни червей, ни яиц в своих испражнениях. У Хальвдана-то они водились, я видел, как они шевелятся в отхожей яме после того, как он там побывал.

Той осенью мы услышали и другие истории о Хаконе-ярле. Вряд ли кто-то на торжище точно знал, правдивы они или нет, но в любом случае ярл и его сыновья стали пользоваться дурной славой по обе стороны Вика. Это обеспокоило Харальда Рыжего, херсира и хёвдинга Скирингссаля. Он мало что мог противопоставить могущественному ярлу из рода Хладирских правителей и его сыновьям, а если он покажет, что не может защищать свой город, люди начнут говорить, что он и херсиром быть недостоин. Он ведь тоже собирал подати, правда, не столь уж большие, но ведь люди платили ему именно за то, чтобы его дружина держала наготове свои мечи и копья на случай, если в гавань войдут грабители.

Я был рабом Хальвдана вот уже три месяца, год клонился к зиме. Утром, пока старик лежал на шкурах и заходился кашлем, я обычно шел к деревьям. Там я отливал, а затем стоял и смотрел на просветы за стволами. Больше всего в те мгновения мне хотелось забрать несколько стрел, лук моей работы и убежать. Но я знал, что за мной отрядят верховую погоню, и тогда мне либо придется сдаться и принять клеймо, либо сражаться за свою свободу. Я уже неплохо стрелял, но смогу ли я убить человека? Отец говорил, что это не так легко, как думают некоторые. Так что я просто стоял и смотрел в лес, в просвет между могучими стволами дубов и ясеней, пока запах моей мочи выветривался, а утренний туман ковром лежал на мху, зарослях папоротника и пнях срубленных деревьев.

Хальвдан начал делать маленькую шнеку – легкое узкое судно с двумя парами весел, на борту было место для двух-трех человек, нескольких бочек с водой и кое-какого припаса. Он строил судно на дворе у своей хижины и пока подогнал только доски днища. Но у этого кораблика уже был форштевень, соединенный с килевой доской, а под самим килем были подложены деревянные катки из дуба. Хальвдан обмолвился, что строит судно для своих сыновей, и, когда они вернутся с западного пути, все уже будет готово. Если в бухте их будет ждать этот кораблик, им не нужно даже скидывать вещевые мешки. Они спустят шнеку на воду и тут же уплывут, а Хальвдан отправится вместе с ними.

Мне пока не разрешали работать над шнекой Хальвдана. Ему помогали Рагнар Двухбородый и его брат, Стейнар. Вместо этого мне велели валить деревья, обтесывать доски и искать дерево, пригодное для луков. В полудне пути от дома была тисовая роща, и Хальвдан часто отправлял меня к ней. Он будто бы совсем не боялся, что я решу сбежать. Но лошади мне не давали, мне приходилось носить вырубленные шесты на плече. На следующий день я всегда расщеплял их при помощи клиньев, а затем складывал на полки в хижине, чтобы они сохли до будущей весны.

Хальвдан ввел такой обычай, что из тиса делался только один лук из четырех. Он считал, что щепки этой древесины могут испортить легкие, именно так он заполучил свой надрывный кашель. Так что я в основном работал с ясенем, сосной и горным вязом. Тогда я и не подозревал, что учусь ремеслу, которое потом пригодится мне в жизни, но в ту осень я понял, что мне нравится работать с деревом. Хоть я и был рабом и по-прежнему чувствовал тяжесть рабского ошейника у себя на шее, я нередко забывал о времени, забывал, где я нахожусь, работая с деревом. Когда делаешь лук, надо следовать вдоль жилок дерева. Надо видеть, как линии изгибаются вокруг сучков, понимать, с какой стороны на дерево дул ветер и где напряжение древесины сильнее всего. В суровые годы дерево становится сильным, на таком прожилки идут ближе друг к другу, а в изгибе кроется больше силы. А если дерево к тому же выросло на скудной почве или пробилось из расщелины скалы, то в твоих руках может родиться лук, которым не погнушается и великий воин. С помощью такого лука можно пробить кольчугу и щит, а если у владельца меткий глаз и твердая рука, он и конунга убьет, одним выстрелом одержав победу в битве. Но в луке не будет нужной крепости, если у мастера, его сделавшего, нет любви к своему ремеслу и к куску дерева, что он держит в своих руках. Хальвдан говорил мне об этом в один из первых вечеров, заплетающимся языком, допивая третью кружку пива. Тем вечером я не понял, о чем он говорит. Прошло несколько недель, прежде чем я поймал себя на том, что стою и разглядываю свой первый боевой лук, и только тогда я испытал то чувство, о котором он говорил. Этот лук – не чета тем, что я торопливо выстругивал дома, на полуострове, тем, которыми забавлялись мы с братом. Этот лук был оружием, и, когда я взял его и попробовал натянуть тетиву, мне почудилось, что я держу в руке живое существо. Скоро его продадут внизу, у пристаней, и он уйдет в море. Возможно, он станет верным спутником своему хозяину, может, доплывет прямо до Ютландии; я представлял, как воин стоит на страже на гребне Даневирки, могучего укрепления, пересекающего всю страну, и пускает стрелы в диких франков. А может, он уплывет по западному пути, к лесам в Англии. Так и я, раб корабела в Скирингссале, тоже некоторым образом побываю там.

Хотя я той осенью вырезал много луков, Хальвдан и впрямь был корабелом. Старик будто потерял интерес ко всему, кроме своей шнеки, так что товар на продажу пришлось делать мне. Кроме луков и стрел, я мастерил щиты, их Хальвдан обивал по кромке оленьей кожей. Также я вырубал шпангоуты и тесал корабельные доски. Сперва я начал мастерить маленькие лодки, которые даже конопатить не надо было. Эти делались не для плавания, а для похорон. Ведь я сам видел, что в числе ремесленников на торжище много стариков, и Хальвдан говаривал, что в эти дни, когда люди покидают торжище, их лодки чаще опускают под землю, а не на воду. Затем он начинал жаловаться, что сыновья его покинули и он остался одиноким в старости. Однажды он, напившись так, что потерял остатки ума, спросил меня, могу ли я представить себе, как ужасно жить вот так, не имея рядом никого из родни. Я ему не ответил.

Когда старик не был занят своим судном, он часто пропадал в лесу. Там он сложил себе хижину. То были просто стены из палок с крышей из коры, но внутри он поставил несколько бочек, в которых бродило пиво. Он нередко говорил, что продаст напиток хёвдингу и другим богачам, но я никогда не видел, чтобы он продал хотя бы одну бочку. Думаю, он сам выпивал всё до последней капли.

Я возился со своей четвертой погребальной лодкой, когда Хальвдану стало хуже. Первый снег лег на землю, помню, Хальвдан выдал мне кожаную куртку, пропитанную пчелиным воском, вязаные шерстяные носки и пару старых башмаков. Тем утром я встал рано, ведь дни стали короткими, а я хотел успеть сшить борта до темноты. Но Хальвдан не вышел во двор. Он остался на своей лежанке, и я слышал, как он заходился кашлем.

Вскоре пришли Рагнар Двухбородый и Стейнар. Они услышали, как старик харкает, и обменялись тревожными взглядами, а затем вошли в хижину. Они недолго там пробыли, а затем с мрачным видом направились к шнеке. Рагнар провел рукой по форштевню. Оставалось еще много работы, борта еще не были обшиты. Мне казалось, что судно походило на огромного зверя, который околел лежа на спине, а потом вся плоть его истлела, так что на земле остался только позвоночник.

В тот день они не обмолвились со мной ни словом. Они потихоньку обтесывали топором доски, повозились с коловоротом, а потом Рагнар вновь зашел к старику. Выйдя из дома, он прищурившись посмотрел на залив, на заходящее солнце, а затем махнул брату, и они ушли.

Тем вечером я долго стоял во дворе. Залив уже подернулся льдом. Теперь торговля прекратится до весны, ведь когда станет лед, кораблям в гавань уже не войти. Большинство торговцев уже уехали, на зиму остались только старики ремесленники. Их судьба была схожа с судьбой Хальвдана: сыновья отправились по западному пути, а старикам было некуда податься.

Меня охватило беспокойство, и я стоял во дворе до тех пор, пока последние лучи солнца не потонули в воде, а на торжище не спустилась мгла. Когда я зашел в дом, Хальвдан сидел за столом, надрывно кашляя. В промежутках между приступами его трясло. Мне было велено взять кочергу и сунуть ее в его кружку с пивом, он был уверен, что такое средство помогает от всяких болезней.

Колченогий пес уже улегся на мою шкуру у очага. Я назвал его Фенриром, в честь огромного волка, отгрызшего руку отважному Тюру. Эту историю отец нередко рассказывал нам с Бьёрном, когда мы были детьми. Услышав это имя, Хальвдан расхохотался, ему казалось, что с моей стороны было глупо делиться едой с псом, которого следовало бы убить из жалости. Но я видел, как он гладил Фенрира, когда ему казалось, что я не вижу, а теперь, когда на улице стало холодно, он позволил псу спать у нас в доме.

Тем вечером Фенрир заснул, прижавшись теплым боком к моему животу. Иногда во сне он дрыгал лапами, и его покалеченная лапа тоже дергалась. Когда-то отец поведал мне о том, что значит «сердце воина». Быть бесстрашным недостаточно, в сердце воина должно быть место и доброте. Без нее он – не воин, а чудовище, наподобие тех, с которыми сражались сыновья Одина. Отец тогда указал на небо, был вечер, южный ветер шелестел листьями деревьев, а над прибрежными камнями поднимались брызги прибоя. Над фьордом собирались темные тучи, и вдруг мы увидели молнию, ломаное копье, ударившее во фьорд. «Это Тор, – сказал отец. – Тор опять вышел на бой. Он охотится на чудовищ, мужей без доброты в сердце. Вождь, свободный человек или раб – ему все равно. Мужи, не ведающие доброты, – кем бы они ни были – к ним Тор не знает пощады. Он разит их своим могучим молотом Мьёлльниром».

Той ночью я заснул у очага, и сон перенес меня в Асгард. Я бродил с отцом по березовой роще в облаке весенней листвы. У опушки рощи перед нами раскрылся широкий вид, мы оказались на гребне холма. Отсюда мы видели Гладсхейм, чертоги самого Одина. Между нами и кольцом крепостных стен расстилалась долина, но нам были видны золотые шпили и блики солнца, отражавшиеся от шлемов и щитов стражей крепости. «Теперь это мой дом», – сказал отец. Тут я повернулся, услышав прямо за собой громкий стук, и подумал, что это, должно быть, враги Одина и его сыновей, они пришли разрушить стены Гладсхейма.

Я вздрогнул и проснулся. Казалось, что сон продолжался. Хальвдан застонал на своей лежанке:

– Раб, пойди посмотри, кто там явился. Я болен.

В двери у нас была щель, и я сначала глянул в нее. У дома стоял человек, держа узду лошади. Я видел его раньше, это был Свейн, один из сыновей хёвдинга, так что я отворил перед ним дверь. Свейн был высоким, широкоплечим парнем с кудрявой золотисто-рыжей бородой. За поясом у него был меч, я заметил, что из-под синего шерстяного плаща выглядывают ножны.

– Торстейн, – сказал он. – Так тебя называют?

Я кивнул.

– Что Хальвдан, он дома?

Я вновь кивнул.

– Подойди-ка, раб. Подержи мою лошадь.

Я повиновался. Свейн откинул капюшон и зашел.

Я остался стоять во дворе. Двое в хижине тихо переговаривались, но кое-что я все же услышал. Они говорили о хёвдинге, похоже, с ним что-то случилось. Я побоялся подобраться поближе, это касалось взрослых свободных мужей. Иногда Хальвдан заходился кашлем. Кашель усилился, казалось, он свил гнездо в его груди.

Через некоторое время Свейн вышел. Он прикрыл дверь, покосившуюся от непогоды, и тяжело вздохнул. Затем подошел к своему коню, вытащил из седельной сумки небольшую палку, конец которой был обернут берестой и пропитан смолой.

– Пойди сунь его в угли, – сказал он, протягивая мне ее.

Я повиновался, раздул угли в очаге и ткнул в них факелом. Тот мгновенно загорелся.

Когда я вышел, Свейн уже сидел в седле.

– Беги вперед, раб. Посвети мне.

Снег еще был неглубоким, не выше ладони, так что я легко побежал по скованной морозом земле. Я боялся остановиться, чувствуя, что дело спешное. Свейн держался прямо за мной и время от времени окликал меня, чтобы я был внимательнее – то ветка торчала слишком низко, то под ногами оказывалась кочка или рытвина, будто я сам этого не видел. Теперь уже я хорошо знал этот лес, а тропинкой ко двору хёвдинга ходил много раз. Но мне по-прежнему было невдомёк, что это за спешка посреди ночи.

Когда мы добрались до пашен у усадьбы, нас встретили братья Свейна. Они стояли с горящими факелами и быстро провели нас мимо конюшни и свинарника во двор, к палатам, где, как я знал, проживал Харальд Рыжий. По дороге Свейн сообщил братьям, что Корабел заболел и послал вместо себя раба.

Дом хёвдинга возвышался прямо посредине двора. У двери сторожили двое с факелами. Дом терялся в темноте, но я уже бывал здесь и помнил, какое впечатление произвели на меня просторные палаты – таких огромных я никогда не видывал. Крыша была похожа на корпус огромного корабля, перевернутого и водруженного на стены из досок. Опорой для стен служили несколько толстых столбов, они чем-то напоминали весла, поднятые из воды и вкопанные в землю.

Я узнал сторожей у входа. Один из них был Кальв, тоже сын хёвдинга. Второй – человек с очень странным говором. Когда-то он был рабом хёвдинга, но тот освободил его много лет назад. Поэтому я всегда считал Харальда Рыжего хорошим человеком.

Внутри было тепло и пахло дымом костра. Земляной пол был хорошо утоптан и сух, к балкам, подпиравшим крышу, крепились факелы. Вдоль стен шли скамьи, такие широкие, что на них можно было спать головой к стене и ногами к очагу, представлявшему собой продолговатую яму, заполненную горящими углями, вокруг которой лежали горшки и вертела. Харальд Рыжий сидел на почетном месте по другую сторону от очага, облаченный в синий плащ и верхнюю тунику, вышитую золотом, он смотрел на горящие угли и едва обратил на нас внимание.

Людей здесь было немного. Несколько мужчин сидели на скамьях, мрачно уставившись перед собой. В глубине зала, в сумраке, стояли три женщины, тихонько переговариваясь. Сыновья хёвдинга провели меня вдоль очага и оставили стоять перед вождем. Харальд Рыжий поднял глаза, посмотрел на меня, а затем перевел взгляд на сыновей.

– Где Хальвдан? – спросил он.

Свейн подошел к нему и положил ладонь на руку отца.

– Он болен, отец. Он прислал вместо себя раба.

Харальд вновь взглянул на меня. Он был уже немолод: косматая седая борода, мешки под глазами, но плечи и руки по-прежнему налиты силой. Он ткнул в меня рукой, испещренной шрамами.

– Тебя зовут Торстейн, так?

– Да, – ответил я, – Торстейн.

– Хальвдан хорошо отзывался о тебе.

Я не ответил. Слышать такое было странно. Хальвдан не был щедр на добрые слова, но я и не ожидал их, ведь я носил рабский ошейник.

– Ты видишь этого человека? – Харальд указал в глубину зала, и со скамьи у стены поднялся мужчина, выступил из сумрака и встал под свет факела. Он был худ, с длинными руками и ногами, с раскрашенным лицом, облаченный в плащ из волчьей шкуры. Я тут же его узнал. Он приплыл на торговом корабле несколько недель назад и привлек всеобщее внимание на торжище. Но люди сбегались со всех концов поселения не только для того, чтобы глянуть на его раскрашенное лицо. Он нес посох с вырезанными на нем рунами и утверждал, что он – знающий руны, ведун. Услышав это, Хальвдан закрыл глаза и заявил, что не выйдет за порог, пока чужак не исчезнет из торжища. Но долго ждать ему не пришлось. Ведун не собирался прорицать простым людям. Его занимали короли и вожди. В крайнем случае он мог снизойти до херсира Скирингссаля. Так что он отправился к хёвдингу, и с тех пор мы его не видели.

Харальд Рыжий взмахом руки подозвал к себе разрисованного чужака. Тот взял со скамьи свой посох и подошел ближе. Сыновья отступили, будто опасаясь ведуна.

– Знающий руны, – сказал Харальд. – Расскажи этому мальчишке о моем сне.

Ведун обратил ко мне свое раскрашенное лицо. Когда он сходил на берег, я не смог подобраться достаточно близко, чтобы как следует разглядеть рисунки на его коже, но теперь его худое лицо освещали факелы и огонь очага. Он сделал шаг ко мне и уставился своими большими глазами; во взгляде читалось безумие, губа отвисла, так что стали видны передние зубы внизу. Так он замер, не издавая ни звука, и я увидел, что Хальвдан говорил правду: люди ошибаются, называя ведуна раскрашенным. Ведь краску можно стереть. Эти же знаки будто вырезаны на его лице. И то были вовсе не бессмысленные линии, а руны. Отец обучал меня им, но я позабыл почти все, кроме тех, что составляли мое имя. Теперь же я видел весь футарк, вырезанный на лице прорицателя.

– Харальд Рыжий, херсир Скирингссаля, заснул этим вечером и увидел… – ведун полуобернулся к старому вождю, а затем опять уставился на меня, – дракона…

Он протянул руку к входу в зал, обращенному к заливу:

– Он плывет из океана. Из глотки вырывается пламя. Когти крушат дома и палаты. Харальд Рыжий берется за меч. Он сражается. И погибает.

– Я попросил, чтобы ведун раскинул руны. – Харальд положил ладонь на рукоять меча. – Я хотел узнать, был ли сон вещим.

Ведун засунул руку в мешочек на поясе, вытащил горсть камешков и показал их мне. На каждом из них была высечена руна.

– Руны – это дар Одина нам, людям, – сказал Харальд. – Он обрел их, повешенный на Иггдрасиле. Спустившись с Мирового ясеня, он сразу же высек их и передал знание о них трем родам Хеймдалля.

– Руны поведали мне, что сон вещий. – Ведун высыпал руны обратно в мешочек и отвел взгляд. – Дракон грядет. Харальд Рыжий будет сражаться и падет в битве.

Одна из женщин, прячущихся в сумраке, залилась слезами. Свейн подошел к ней и обнял.

– Я не понимаю, – сказал я. – Почему вы рассказываете это мне? Я ведь всего лишь…

Я хотел сказать «мальчик», но Харальд опередил меня:

– Раб? Это верно. Поэтому я призвал Хальвдана Корабела. Я хотел поведать свое дело ему, но раз уж он сам не смог явиться… Время не ждет. Надо начинать немедленно. Ведун сказал, что дракон уже приближается.

– Но… Я-то что могу с этим поделать? Я ведь не воин.

Когда я произнес это, ведун поднял глаза. Он так пристально на меня уставился, что мне показалось, будто глаза у него вот-вот выскочат из глазниц, но он лишь отступил в тень.

– Мне не нужно оружие в твоих руках, парень. – Губы Харальда искривились в усмешке, а сыновья его стали пересмеиваться. – Я хочу, чтобы ты вернулся домой и сказал Хальвдану: я велю ему доделать шнеку, которую он сейчас мастерит. Я надеялся, что корабль для моего последнего пути будет побольше. Но вряд ли у нас есть время строить новый.

– Куда же лежит твой путь? – спросил я.

– В Асгард. Шнека будет моим погребальным судном.

Я склонил голову. Хальвдану не понравится такая весть. У него были свои планы на эту лодку.

– Иди же, мальчик. И попроси хозяина не прикладываться к пиву так часто. Я не хочу, чтобы у моего корабля были кривые борта.

Я повернулся и пошел к выходу. За моей спиной сыновья хёвдинга подсаживались к очагу. Наверное, они сейчас будут обсуждать свои серьезные взрослые дела. Но дракон? Что бы это значило?

Я притворил за собой дверь и оказался в одиночестве, объятый зимней ночью. Над двором хёвдинга сияли звезды. Это костры, которые зажигают наши мертвые родичи, чтобы мы их не забывали. Так рассказывал мне отец. Теперь и он ушел туда, наверх. Может, и он каждую ночь разводил там костер, чтобы мы с Бьёрном его не забывали? Я никогда не забуду его. Каждый день я чувствую, что он рядом со мной. Работая топором или снимая щепу с очередного лука, я представлял, будто он стоит за моей спиной. Он молчал, но, благодаря его присутствию рядом, моя рука становилась уверенней, удары топором сильнее. «Ты набираешься сил, – сказал бы он. – Скоро ты возмужаешь, как твой брат».

Стоя на пороге, я вдруг заметил какую-то фигуру во дворе. Месяц осветил плащ из волчьей шкуры.

– Подойди-ка, парень. – Он протянул ко мне руку.

Я заколебался. Этот человек пугал меня.

– Подойди поближе. Мне нужно сказать тебе кое-что.

Я с опаской подошел. Сейчас он больше всего походил на зверя или на оборотня из легенд. На плаще его был капюшон, выделанный из волчьей головы. Сейчас капюшон был накинут ему на голову, и, когда он стоял вот так, ссутулившись, мне казалось, что он вот-вот опустится на четыре лапы и убежит по снегу.

Я уже подошел на расстояние вытянутой руки, и вдруг он схватил меня за руку. Он упал на колени, крепко ухватил меня за кисти рук и уставился на ладони. Вдруг по его телу прошла волна дрожи, глаза закатились.

– Кровь двух королей… На твоих руках.

Ведун отпустил мои ладони, повалился на бок и остался неподвижно лежать на снегу.

Вдруг от дверей послышался возглас. То был Свейн, он вытащил меч и подбежал к нам.

– Раб! Что ты натворил?

Мне хотелось убежать, но я понимал, что, если убегу, они сочтут меня виновным. Вместо этого я попытался поднять ведуна, ухватив за плечи. Свейн уже был рядом. Он повалил меня в снег и приставил к горлу меч. Но ведун уже пришел в себя:

– Раб невиновен. Оставь его.

Свейн с неохотой отпустил меня. Он вернул меч в ножны и, поддерживая ведуна, повел его в палаты.