Читать книгу Оставайся близок мне - Цешковски - Страница 2

Я видел это место во сне. Это странное место. Оно опасное, поскольку кто-то стоит за одним из множества металлических столбов, покрытых не обсохшей росой, и наблюдает за мной. Когда он смотрел на меня, я чувствовал его тяжелый взгляд. Должно быть, у него мраморные глаза? Иначе, почему мне так холодно, – подумал я. И хотя он понимает, что я его не вижу, он прячется за столбом, или, возможно, просто стоит там, когда смотрит прямо мне в лицо. Я точно играю с ним в какую-то странную игру каждый раз, когда попадаю сюда. Я чувствовал себя голым, как если бы кто-то поместил меня в такую прозрачную камеру, куда сажают подопытных, а затем группа ученых в белых халатах делает самые разнообразные заметки в своих блокнотах и планшетах. Я слышал запах бензина, и он врезался в каждую пору моего тела. Я не мог понять где я и как я сюда добрался. Когда я проснулся сегодня, я был уже здесь. Я слышал, как подъезжают и отъезжают машины. Они проносятся мимо по шоссе или заворачивают сюда, останавливаются, хлопает дверь, люди выходят и заходят, после чего гудит бензоколонка, и они уезжают. В помещении магазина кассир пикает своим аппаратиком, пробивая чеки. Я касался рукой еще прохладного металлического столба. Он не успел нагреться на солнце и капельки росы на нем еще не высохли. Они цеплялись за мою ладонь – маленькие капельки, похожие на крошечных жучков с липкими спинками. На моей коже оставался едва уловимый аромат свежего дождя, плотно покрытый запахом металлического столба. Я слышал, как выпала роса несколько часов назад. Сначала она образовывалась высоко в облаках, а затем медленно опускалась на землю, оседая на тельца придорожных трав, мягко касаясь их выпуклых сочных листьев. Она казалась свежей и чистой, и я слышал, как шуршит лапками божья коровка, которая торопится подползти к прозрачной капельке и напиться из нее. И, хотя я бывал тут уже несколько раз и хорошо запомнил эту заправку, всякий раз, когда я сюда попадал, я все никак не мог сориентироваться, чтобы понять где я или же как я сюда попал.

Я поднялся и постарался глубоко вдохнуть. Мой будильник пищал, точно внутри него расположился целый ансамбль, исполнявший свой репертуар на миллионе крошечных гитар. Моя ладонь вспотела, так что, когда я хлопал по тумбе, чтобы выключить будильник, я чувствовал, как она оставляла за собой сырой липкий след. Мои пальцы дрожали, и поскольку мысленно я все еще находился в том опасном месте, я чувствовал и действовал рассеянно. С деревянным звуком отскочив от прикроватного столика, свалилась флейта, чьи скачки отдавались глубоко в моем мозгу, точно мне колотили по голове. Я опустился на подушку, но тут же вскочил. Мои волосы взмокли во сне, и пот намочил наволочку, которая теперь была пропитана им насквозь, возможно, он даже намочил подушку. Я потрогал его – сырое круглое пятно по центру, удивительно ровное, как если бы я специально его вымерял или разбрызгивал из пульверизатора. Возможно, именно поэтому там всегда появляется роса, подумал я.

Открылась дверь, в комнату вошел брат.

– Поторопись, опоздаем, – он сказал и вышел. Вчера вечером шел мокрый снег, и его липкая масса скопилась в уголках подоконника и обледенела, так что мне пришлось лопаточкой счищать его, прежде чем открыть окно. Я высунул на морозец свое сонное лицо, на улице было тихо. Словно бы все улочки, дорожки, а также аллеи и дворы обили мягким материалом, способным поглощать любые звуки. Что-то приставало к моим ресницам, а мои глаза болели и чесались. Изредка моих ушей достигал шорох автомобильных шин или же кашель, или хлопанье дверцы. Я закрыл окно и пошел в ванную, чтобы умыться. Смывая водой мыльную пенку с лица, я прикасался к своей коже, и она казалась мне упругой губкой, способной впитывать в себя сколько угодно воды. Я чувствовал, как опухли мои веки, возможно, даже под глазами образовались синяки. Я все никак не мог проснуться. Поскольку в последнее время я плохо сплю, мне стало трудно так рано вставать. Я вдруг начал видеть сны, которые постоянно тревожили меня, так что теперь, когда я вижу странные и опасные места, в которые попадаю по ночам, я страшно пугаюсь. Они пропитаны незнакомыми запахами и символами, которые то и дело вспыхивают в моей голове, о чем-то мне сигнализируя. Я не знаю, был ли это сигнал, или же они хотели чего-то от меня добиться. Возможно, это своего рода знак, к которому я должен был прислушаться, но я никак не мог понять его.

Когда я умылся и зашел в кухню, брат уже допил свой кофе. Ольга наливала кипяток в чашку, он булькал и испускал ароматный пар свежевскипяченой воды. Я все мотал головой из стороны в сторону, слушая шорох, исходящий от моих волос, а когда я проглотил кофе, то понял, что напротив меня сидит соседка. Когда она шевелилась, от нее исходили тягучие, точно льняное масло, запахи. Розовое масло и лимон, малиновое варенье и сладкие пирожки, а также дешевая губная помада, мед, топленое молоко и карамельки с начинкой из белого шоколада. Я слышал, как шуршат чужие пальцы, и вздрагивает, вздыхая, чужая грудь.

– Доброе утро, – я произнес и снова глотнул кофе.

– Доброе утро, Никита, – топленое молоко зашевелило губами, и чужое присутствие в комнате явило себя моим ушам. – Я принесла вам новые ключи от домофона, ага? Ох, недавно кто-то нагадил в лифте. Ну, уж теперь-то камеры стоят, ясно? – топленое молоко осеклось и сконфузилось.

Я промолчал. Однажды я открыл дверь какому-то придурку, который обоссал лифт. Я даже не спросил его имени, когда открывал, поскольку думал, что это Макс и Лена. Топленое молоко, должно быть, не простит мне обоссаного придурком лифта, хотя я совершенно не понимал, как она вычислила, что это случилось именно по моей вине. «Старики все знают», – сказал однажды брат. Возможно, он был прав.

Брат постучал пальцами по моему плечу, поторапливая. Я съел кусочек ванильной вафли, еще жуя, обулся и надел куртку. Пока брат разговаривал по телефону, я повязал шарф. Во рту у меня оставался привкус только что выпитого кофе. Он был крепковат для меня и совершенно не сладкий. Топленое молоко молчало, пока я не ушел. Прежде, чем входная дверь захлопнулась за мной, я мог услышать ее скромные извинения:

– Как это я так бестактно, извините…

В лифте действительно воняло мочой. Кроме того, кто-то нарисовал странное граффити прямо рядом с кнопочной панелью. Его контуры были выпуклыми, я чувствовал, как щекочут подушечки моих пальцев легкие шероховатости краски. Такими шероховатостями я представлял себе помехи на радио: мелкие точечки, впивающиеся в уши, точно крупицы не растворившегося пигмента, что врезаются в подушечки пальцев. Я так и не понял, что изображало это граффити, возможно, это было дерево или что-то типа того. Перед тем как выйти из лифта, я спросил брата об этом.

– Голова оленя, – ответил он. – Это похоже на голову оленя. С ветвистыми рогами. Весьма стоящий рисунок.

Я втянул носом свежий воздух. Когда я вышел на улицу, он показался мне липким. Он прилип к моему лицу – едва ощутимый и прохладный.

– Эй, что это? Что-то липнет ко мне.

– Туман, – брат копался в сумке, ища ключи от машины. – Очень густой. И холодно, знаешь ли. С каждым днем все холоднее. Совсем скоро наступит настоящая зима.

– А-а-а, так вот оно что. Слушай, так вот почему рисунок в лифте был таким четким.

– А? О чем ты говоришь?

– Все из-за тумана. Знаешь, каждый раз, когда на улице туман, я могу видеть намного больше. К тому же, когда я прикасаюсь к теплым предметам, мои пальцы точно обжигаются. Я чувствую, как тепло перерастает в жар, и кончики пальцев съедают сотни искорок, которых никто не видит. Они рождаются в тот момент, когда я прикасаюсь к плоскости теплого предмета, роятся на моей коже, размножаются и умирают, едва я отдергиваю руку. Точно так же, как произошло сейчас в кухне с чашкой, которую поднесла мне Ольга. Сотни искорок, колючих и не очень, рассыпались с моих пальцев по полу кухни, треща и тлея. Ты понимаешь, о чем я?

– В туман ты чувствительнее.

– Вроде бы как.

– Раньше ты мне об этом не говорил.

– Не знаю, возможно, не было повода.

Брат высадил меня у главных ворот поликлиники. Он предложил проводить меня, я отказался. Поблизости меня должны были ждать Макс и Лена. Я направился ко входу. Вчерашний мокрый снег хлюпал под моими ногами. Каждый раз, когда я убирал подошву, чтобы сделать следующий шаг, в отпечатке моего ботинка оставалась мокрая жижа, которая чавкала и превращалась в небольшую кашеобразную лужицу. Я поскользнулся и едва не упал. Какой-то мужчина придержал меня за руку. Поскольку от него пахло медикаментами, я решил, что это, должно быть, медработник. Я поблагодарил его и спросил, где я могу найти ребят, что пришли на медицинский осмотр. Мужчина проводил меня до лифта и подробно рассказал, куда мне следует идти, точно я был неразумный. Выходя из лифта, он сказал:

– Хлипковатая у тебя трость, дружочек. Никуда не годится.

– Что поделать, – ответил я и нажал кнопку. Мужчина ушел, хмыкнув. Лифт ехал вверх, и его вибрации отдавали мне в ступни. Женский голос объявил третий этаж, и когда двери раскрылись, я услышал голос Макса. Он громко смеялся, что-то кому-то втирал, а когда заметил меня, то подбежал, толкнул локтем и сказал:

– Эй, где тебя носит? Эй, слышь, Лен, он пришел!

Обдавая запахом своих смородинных духов, Лена обняла меня и чмокнула в щеку. На моей коже остался липкий сладковатый след ее блеска для губ или помады. Пощекотав меня кончиком пальца за ухом, она произнесла: «Стремно выглядишь», – и предложила мне кофейную пилюлю. Разжевываемая мною горьковатая капсула казала мне сделанной из старой резины, насколько негодной, что она потеряла свои эластичные свойства и теперь рассыпалась прямо у меня во рту. Я запил ее парой глотков минеральной воды, а потом подошла классная руководительница и выдала мне направление на медосмотр:

– Проходи в кабинет, – сказала она.

В кабинете доктора на потолке над самой моей головой трещала люминесцентная лампа. Ее мерное гудение заполнило комнату, а из-за облепившего город тумана тишина казалась еще более глубокой, поэтому гул и треск лампы казались особенно громкими. Стены были отделаны кафелем или покрыты белой краской, которая точно отторгала все тепло, так что в кабинете было немо и прохладно, я подумал, что, возможно, так же выглядит морг. Я протянул доктору свое направление, и он проводил меня к аппарату, указав, где мне следует встать. Каждый раз, когда я оказывался в кабинете флюорографии, мне становилось не по себе. По сигналу доктора, я прислонился грудью к холодной плоской поверхности, и мне казалось, что меня вот-вот сожмет с обеих сторон и расплющит, точно тисками. Словно кто-то выкачивал все тепло из моего тела, высасывая его через поры или невидимые глазу связующие канальцы между мной и этой жуткой ледяной плитой, к которой я вынужден был прислоняться. Я услышал сигнал, сообщающий мне о том, что процедура закончена, и когда я, вздохнув, оторвал свое тело от аппарата, я почувствовал, как тоненькие ниточки тепла моей кожи отделились от меня, легонько пощекотав, и остались на холодной плите. После этой процедуры я чувствовал себя бледным и прозрачным, как если бы был соткан из эфира.

Я очутился в кабинете, где пахло каким-то спиртовым раствором, которым обрабатывают иглы из хирургической стали, упакованные в новые, еще хрустящие, бумажные конвертики. Вокруг витал странный навязчивый страх крови, а также беспрестанно ощущался взгляд работников, чьи лица скрыты медицинскими масками. Их лики, прикрытые тонкой тканью, и сами казались масками, к которым можно было прикоснуться.

Хотя я не боялся крови, каждый раз, когда мне приходилось сдавать ее на анализы, я точно проходил испытание, поскольку я покрывался потом, а мои ладони становились скользкими, так что даже доктору было трудно их удерживать в своих, облаченных в скрипучие перчатки, пальцах. Врач взяла мою руку. Она покрепче сжала безымянный палец и натерла его ватой, источающей резкий запах. Меня немного трясло, маленькие точечки пота выступили на моей шее и ладонях. Я слышал, как ее пальцы надрывают конвертик с чистой иглой, и с легким шорохом отбрасывают его, опустевший, в корзину. Эластичные резиновые руки снова схватили мой палец и сдавили его. Острие иглы промяло мне кожу, после чего погрузилось глубже, с хрустом высвобождая наружу небольшую капельку крови, теплую, соленую и очень густую. По моему телу прокатилась горячая волна, опалившая каждую его клеточку. Бумажным платочком я протер шею и лоб. Тонкая полая трубочка присосалась к моему пальцу, качая кровь, точно комар или муха, поглощающая съедобную субстанцию своим хоботком. Когда стеклянный хоботок трубочки насытился, и эластичная рука выпустила из своей хватки мою скользкую ладонь, моего истерзанного пальца коснулась мягкая и холодная вата.

– Закончили, – голос доктора звучал добродушно. Я попрощался и вышел из кабинета. Возможно, из-за всех этих процедур, моя голова разболелась, голоса посетителей поликлиники смешивались и сливались в один поток. Они искажались, уравнивая в тональности мужские и женские голоса, и превращая их в один громкий и гудящий голос, который, должно быть, принадлежал самой больнице. Совершенно верно, голос, принадлежащий больнице, бесконечно гудящий, густой и изможденный различными процедурами, анализами, болезнями, говорил о чем-то у меня в голове, возможно, он что-то хотел мне сказать. Я присел на лавку, поскольку мне показалось, что меня шатнуло в сторону. Моя голова кружилась и ныла, в гудящем голосе больницы я услышал щебетание небольшой птички. Она кричала что-то, сидя на своей ветке, похожей на голову оленя, изображенную в лифте нашего подъезда. Я старался найти ее, но никак не мог понять, откуда идет звук. Она все щебетала где-то совсем рядом, точно над самым моим ухом, но когда я поворачивал голову, она куда-то пропадала, потом снова появлялась. Меня тормошили за плечо. Щебетание птички превратилось в голос Макса, который беспрестанно повторял мне: «Проснись, эй, слышишь? Просыпайся». Голос больницы смолк, превратившись в голоса посетителей. От присевшей рядом со мной Лены исходил такой же спиртовой запах, каким была напитана вата, которую я прижимал к пальцу.

– Ты чего? – она спросила, подергав меня за кончик уха.

– Ха! Да он уснул! – щебетал Макс, и я понял, что он – та самая птичка, кричавшая над моим ухом. – Эй, да ты паршиво выглядишь! Пойдемте пить какао? Здесь недалеко есть одна хорошая кофейня.

– Погода – дрянь, – сказала Лена. – Я не хочу шляться по улицам, пока там так холодно и сыро, понял? Ты только погляди, ну и дичь!

– Что, неужели погода настолько плохая? – спросил я, вспоминая о тумане.

– Да-а, поганая, – протянул Макс и куда-то ушел. А когда я спросил у Лены, куда он, она ответила, что не имеет понятия. «Кто знает, что на этот раз взбрело в его башку», – произнесла она уставшим голосом. Казалось, он звучит немного болезненно, потому я спросил не случилось ли чего, а Лена ответила: «Я совершенно выжата, наверное, из-за погоды». Вернулся Макс и велел мне вытянуть вперед руку, и когда я протянул ему свою ладонь, в нее лег кусочек влажной ваты. Распушенной и покрытой капельками воды, точно из пульверизатора. Вата была воздушной, а крошечные капельки жидкости липли к моей коже.

– Это еще что?

– Туман. Знаешь, эта дрянь окутала все улицы, даже к окнам липнет. А поскольку вчерашний снег еще не сошел, ходить там совершенно невозможно, так как ничего не видно, ясно?

– Во-от как. И какого же она цвета?

– Не знаю. Серая. Как будто плотный дым. Че вы расселись, айда пить какао!

Я поднялся, и Лена взяла меня под руку. Голова немного гудела. Я слышал, как отдаляясь, голоса мужчин и женщин сливались, снова превращаясь в голос больницы. Он ревел и стонал, монотонный, похожий на гул далекой электростанции. За нами захлопнулась дверь. Забытый мною кусочек тумана остался лежать на скамейке. Возможно, кто-то его уже выбросил.

К моему лицу липла влажная вата серого цвета. Где-то далеко, настолько далеко, что никто не смог бы даже увидеть, кричал ребенок. Его голос разносился вниз по улице эхом, слабо отскакивающим от домов, и едва ли достигал моих ушей. Даже когда мы прошли квартал вверх, плач ребенка никто не услышал, так далеко это было. Я задумался, все ли с ним в порядке и где его мать. Поскольку он так истошно кричал, я решил, что ее, скорее всего, не было рядом.

Я держал Лену под руку и водил пальцами по теплой ткани ее пальто, которое было мягким и шероховатым. Нежная ткань, казалось, была способна источать тепло во внешний мир. Ее складки и изгибы согревали мне ладонь.

– Это новое, не так ли? – спросил я. – Раньше ты ходила в синем.

– Черт, как ты это делаешь? Ну! – воскликнула Лена.

Я улыбнулся.

– Видишь ли, когда я был ребенком, то есть мне было лет шесть или семь, брат водил меня к одному доктору. Как же его… я уже не помню, что это точно был за доктор, во всяком случае, это специалист, который занимается со слепыми. Так вот, он отвел меня к нему, и доктор давал мне бумажки. Я не знаю, возможно, это были совершенно обычные бумажки, а может быть и нет, ну, ты знаешь, они все были окрашены в разные цвета. Так вот, он брал мою ладонь, я имею в виду доктор, он брал ее вот так и подносил совсем близко к бумажке, я едва ли мог ощутить ее кожей. И поскольку каждая бумажка была разного цвета, я должен был понять, что это за цвет, понимаешь? Таким образом я постепенно стал отличать одну от другой.

– Да ну, – произнес Макс. Он закрывал лицо шарфом от морозного воздуха. – И как же это работало?

– Не знаю, но со временем бумажек стало больше. Сначала это были простые цвета, вроде красного или зеленого, а затем постепенно доктор добавлял новые бумажки с более сложными сочетаниями. Иногда, когда я затруднялся с определением какого-то цвета, он брызгал чем-то на такие длинные полоски, подобные тем, что стоят в парфюмерных магазинах, и давал мне их понюхать, пропитанные самыми разными запахами. Он спрашивал, какой цвет я чувствую, и если я, к примеру, говорил, что я чувствую аромат лимона, я сразу понимал, что этот цвет желтый или близкий к нему. В общем, через некоторое время я смог увидеть все бумажки, а также некоторые оттенки, после чего перестал посещать доктора. С тех самых пор каким-то образом я чувствую цвет, когда трогаю предмет или же он источает какой-то характерный запах. На самом деле процедур было довольно много, и все они были разные, я уже не помню толком, что именно я делал на этих сеансах.

– Должно быть, они были дорогостоящие?

– Я не знаю, брат не говорил.

Из-за угла ближайшего дома доносился аромат шоколадных и молочных напитков, исходящий из кофейни, о которой, должно быть, говорил Макс. Когда я зашел в помещение, мое лицо окутало теплым воздухом, так что туман, налипший на него, растворился в этой теплоте. В воздухе кофейни витали разнообразные ароматы, которые смешивались между собой в более сложные, непонятные моему обонянию. Я прикоснулся ладонью к поверхности столика – мягкого дерева, изрезанного бороздками древесного узора, теплого и рыхлого. Я опустился на кресло, обитое байкой или чем-то типа того. Оно было просторным и уютным, я окунался все глубже в него, точно в теплый кокон, защищавший меня от внешнего холода.

Я снял куртку и передал Лене, чтобы она повесила ее на вешалку.

– Куда-нибудь поближе, идет? – я сказал. Пока Макс заказывал напитки и десерт, я водил ладонью по мягкой ткани кресла, кремовой и теплой, способной нагреться до бежево-розового цвета, как если бы на пушистых его щеках выступал детский румянец. Байковый кокон был уютным, а у самой его спинки лежал ворсистый плед, выполненный из совершенно другого материала. Плюшевый и плотный, он втянул мою руку, которая погрузилась в него подобно маленькому зверьку, разрывшему себе уютную норку и теперь ютившемуся там. Рука-зверек покинула свое вместилище, когда принесли горячий шоколад с густой пористой пенкой, усыпанный мягкими цилиндриками воздушного зефира. Мой ноздри щекотал аромат молока и какао, а также ванили и сладкого тростникового сахара. Я коснулся губами края чашки, и тягучий напиток нежно растекся по моему языку. Теплые, совсем не обжигающие, кусочки шоколада и зефира таяли у меня во рту, превращаясь в разноцветные согревающие потоки. Когда я поставил чашку на столик, от моих пальцев отскочили десятки искорок, рождение которых никто даже не заметил.

– Я заказал печенья, – сказал Макс, обращаясь ко мне. – Ты, кажется, любишь выпечку, не так ли?

– Чего-о-о? – возмутилась Лена. – Макс, ты че, я же просила шоколадку. Брат, ты невыносимый тормоз, понял?

– Ну, так пойди и сама закажи, ясно? Нет, серьезно, ты только посмотри на нее, эй!

Ничего на это не ответив, я лишь покачал головой. Моя рука снова погрузилась в плед, зарывшись поглубже. Я пил свой напиток, и сладкие тающие комочки спускались вниз по моему пищеводу, согревая меня своим тягучим коричневым теплом. Я услышал шаги приближающейся официантки и мягкий стук керамических тарелок о рыхлую поверхность стола. Лена попросила принести имбирный шоколад. Я закинул в рот печенье. Разжеванный мною кусок был мятный.

Я облокотился щекой о ладонь, и мне показалось, что я слышу запах металла. Тогда я вспомнил о заправочной станции и сказал:

– Вы помните, я как-то рассказывал вам о том, что мне приснился странный сон, точно я попал в незнакомое место. Там еще были столбы, а потом, помните, я сказал, что кто-то все время смотрит на меня, а его глаза словно высечены из мрамора. Помните?

– Да, точно. Ты еще сказал, что, кажется, слышал цокот каблуков.

– Ну, во всяком случае, мне так показалось. Дело в том, что сегодня я снова каким-то образом там оказался. Я все стоял без дела, а машины проносились туда-сюда по очень широкому шоссе, а иногда оно совсем пустовало. Я хочу сказать, тот человек снова там был.

– Вот как. И что же он делал? – Лена игралась ложечкой в своем напитке, и ее удары о стенки стакана были приглушенными и мягкими.

– Ничего. Понимаете, он просто смотрит. А я стою на месте, или сижу на траве, поскольку я совершенно не знаю, что делать. Мне все кажется, словно это какой-то символ, который я никак не могу понять. Или же, возможно это воля случая, который специально оправляет меня туда и требует каких-то действий. Но так как я не могу ориентироваться, я просто неподвижен, точно истукан, или вращаю головой из стороны в сторону. Во всяком случае, теперь мне кажется, что все это неспроста. Порой я словно замечаю какие-то проблески, как бывает, когда голова болит с такой силой, что кажется, что перед глазами прыгают самые разные блики и кружочки, понимаете, о чем речь?

– Не-а. Старик, а ты не слишком заморачиваешься? – спросил Макс, отрывая хвостик сахарного пакетика. – Ты знаешь, порой мне кажется, что все вокруг меня движется и перемещает, как знаешь, если бы я был очень уставший, и тогда все плывет перед глазами, но даже тогда я понимаю, что все это лишь признаки усталости. Что если ты просто впадаешь во что-то типа осенней депрессии, и именно поэтому твои тревоги приобретают такую странную форму.

– Ой, да брось, – вмешалась Лена. – Ты разве не слышишь, он действительно понимает, о чем говорит, посмотри на его лицо, он совершенно серьезен. Невозможно спутать такие вещи. Что если это на самом деле важно, а когда ты говоришь не заморачиваться, он может упустить что-то очень значимое, понял? Ты разве не помнишь, как мне снился сон, в котором тебя едва не сбила машина, а потом еще, помнишь, ты действительно едва не попал под тот жуткий черный седан, потому что все время витаешь в облаках и не смотришь под ноги. Так вот, я думаю, что если в твоем сне, Никита, кто-то смотрит на тебя таким холодным взглядом, то вполне возможно, что это какой-то опасный человек, с которым тебе стоит быть осторожнее, ясно? Или же наоборот, эй, что если это кто-то очень важный для тебя, но совершенно к тебе безразличный, и все же, у него есть какое-то сообщение, которое необходимо тебе передать, но он так боится обнаружить свое существование, что даже его глаза леденеют, потому-то тебе и кажется, что это мрамор. Как тебе это нравится?

– Ну не знаю, – ответил Макс. – Лично я считаю, что это уж полная чушь. Если бы кто-то хотел передать ему сообщение, так почему же он просто не подойдет к нему? Я просто хочу сказать, что не вижу никакого смысла в том, чтобы каждый раз мучить его этим страшным взглядом. Хотя, в конце концов, я думаю, ты права, и этот человек действительно опасен.

– Я очень устаю от этого, – ответил я и проглотил свой напиток. – Эй, а что, печенья кончились?

– Ну ты и проглот, – воскликнула Лена и, хихикая, хлопнула Макса по плечу. Макс хихикнул в ответ.

Дома стоял запах ранних весенних цветов – запах, доносившийся из спальни брата и Ольги. Я решил, что они, должно быть, ушли на мероприятие, которое устраивало издательство, где работает брат. Поскольку я был совершенно один, я позволил себе войти в их комнату и теперь открывал и нюхал каждый из флакончиков, стоящих на невысоком столике у окна. Некоторые из них были выполнены из стекла, и мне нравилось трогать их бока, принимающие самые разные формы. Флаконы были гранеными или округлыми, а другие немного шероховатыми. Еще был один, особенно мне нравившийся, пузатый флакон, выполненный из странного стекла, которое казалось более гладким и глянцевым, чем остальные. Его горлышко было очень узким, затем шли резкие, точно шпильки, изгибы, а самое его основание было округлым и гладким. Между каплеобразной крышкой и поршнем распылителя висел пучок тонких, но тяжелых нитей, собранных в кисточку чем-то вроде глянцевой пуговицы. Флакон казался мне особенным, и я знал, что именно из него доносился этот свежий цветочный аромат, совершенно не сладкий, и от этого казавшийся еще более естественным. Этот аромат носили и брат, и Ольга, именно поэтому запах, стоявший в квартире, был таким плотным и четко различимым.

Возможно из-за того, что я был жутко уставшим, у меня кружилась голова. Что-то беспрестанно вращалось внутри нее, точно мне внутрь запустили волчок, и теперь он с бешеной скоростью вертелся и тянул меня за собой. В моей комнате было невыносимо жарко, настолько, что пришлось даже открыть окно. Туман, обивший улицы, ворвался ко мне в комнату и расстелился повсюду своими липкими курчавыми клочьями. Я чувствовал его под ногами, когда двигался и перемещался, и потом, когда я вышел на балкон, он оплетал мои ноги, пока я стоял, облокотившись о подоконник, и вдыхал липкий холодный воздух, запуская его в себя. Волчок, что кружил внутри моей головы, все никак не унимался, должно быть, тот, кто запустил его, беспрестанно раскручивал его снова и снова.

На подоконнике лежала пачка сигарет с оторванной крышкой, и когда я ухватился за одну из плотно набитых табаком трубочек, я подумал, что, возможно, дым способен выкурить волчок из моей головы, или же одурманить его своими успокаивающими свойствами. Пламенем зажигалки я прожег дыру в скопившемся тумане, а сигаретный дым своей резкостью и теплотой рассеивал его, оставляя полые, никому не видимые бороздки. Постепенно волчок останавливался, и даже невыносимая тяжесть, наполнявшая мою голову, ощутимо таяла, оставляя за собой лишь легкий гул. Поскольку пепельница была пустой, я выбросил окурок на улицу, чтобы не спалиться перед братом.

Я сходил за флейтой, после чего вернулся на балкон и заиграл. Что-то в моей мелодии напомнило мне место, в котором я так часто бывал. Знакомые запахи и символы окутали меня, возможно, они липли ко мне вместе с туманом. Что-то мистическое происходило прямо здесь и сейчас, и я был немного напуган и взволнован. Сквозь мелодию до меня доносились посторонние звуки, я слышал, как шумят машины на дороге, как пищит домофон, и какой-то голос все пытался докричаться до кого-то. Это был странный голос, колючий и терпкий, он был такой же липкий как туман. Лишь когда я закончил играть, я понял, что этот голос звал меня.

– Слышишь меня? – голос надрывался, стараясь долететь до седьмого этажа. – Эй, парень с флейтой, слышишь?

– Да.

– Тогда спустись ко мне и сыграй, пожалуйста, еще раз эту мелодию.

– Что? Почему это?

– Просто спустись, ну! Не съем же я тебя, в конце концов!

Я чувствовал возбуждение. Возможно, мистифицировав смысл места, в котором случайным образом оказывался, я запустил какую-то реакцию, которая брала начало не только глубоко в моей голове, но и в могучем естестве самой природы. Какие-то перемены или же совершенно случайные события, на которые никто не обращает внимания, разогнали громадную центрифугу, которая до этого вяло вращалась. Должно быть, именно поэтому волчок в моей голове беспрестанно крутится, подумал я. Я чувствовал, как меня переполняет странное предвкушение, которым я был готов поделиться даже с первым встречным. Я все думал об этом, пока натягивал ботинки, и забыл их зашнуровать, а поскольку торопился, забыл схватить шарф, чтобы надежно укрыть им горло, как я обычно это делал. Я вспомнил о нем уже в лифте, когда трогал рисунок головы оленя, казавшийся теперь еще более рельефным. Я все водил по нему пальцами, а потом шумно сглотнул. Тогда-то я и прикоснулся к своей шее, заметив, что позабыл о шарфе. Едва я вышел из подъезда, как совсем рядом раздался терпкий голос, который ждал меня все это время.

– Эй, флейта! Я здесь! Иди сюда! Ты когда-нибудь слышал, как кричат синеглазые птицы?

– Нет. А что это за птицы?

– Это прекрасные птицы! Они кричат по ночам, а поскольку твоя мелодия очень похожа на их крик, я бы хотел попросить тебя сыграть для меня еще раз. Я заплачу тебе, только у меня с собой всего полтинник.

Он схватил меня за локоть и потащил в сторону к лавочке, что стояла у детской площадки. Пока он устраивался на ней, я слышал запах, исходящий от него – стойкий, тягучий запах леденцов, выполненных из растопленного сахара с примесью самых разных компонентов. Маленькие и большие леденцы, закрученные в спирали, загнутые в крючки и насаженные на палочку, леденцы, которые заворачивают в ломкий шуршащий полиэтилен и продают в крупных торговых центрах в небольших палатках или прилавках, словом, обычные леденцы, чей аромат так привлекал меня, когда я был ребенком. Когда голос объявил, что готов, я заиграл. Из-за тумана воздух слипся, или же мои руки немного замерзли, и мелодия выходила более протяжная и тревожная, чем должна была. И хотя я старался следить за дыханием, что-то творилось с моими легкими и горлом, из-за чего мелодия звучала горестно, точно ее переливы таили в себе надрывные рыдания и вопли, в которых кровоточила еще свежая рана скорби по безвозвратной болезненной потере. Иногда она приобретала совершенно другую форму, и отдельные моменты ее звучания походили на отдаленный плач, который никто не слышит, поскольку он тихий и едва различимый. Точно такой же, как плачь крохотного ребенка, раздававшийся откуда-то издалека, который я слышал по дороге в кофейню. Когда я закончил, голос пригласил меня присесть рядом с ним. Он поблагодарил меня и протянул полтинник, последний, по его словам. Я отказался, рассмеявшись. Некоторое время голос молчал, а потом вдруг спросил:

– Так, что это была за мелодия?

– Как, ты не знаешь? Это же Брамс.

– А?

– Я говорю, это музыка Брамса, это третья часть третьей симфонии, она называется «Поко Аллегретто», понял?

– А-а, вот как. Это классическая музыка?

– Да, совершенно верно.

Голос снова смолк, а потом вдруг произнес тише, чем говорил до этого:

– Я никогда не видел синеглазых птиц. Я только слышал, как они поют по ночам в лесу. Я могу рассказать тебе о них, если ты хочешь.

– Пожалуй.

– Они живут на самых высоких деревьях и вьют свои гнезда на самых тонких ветвях. Говорят, они питаются только особенными жучками, вроде светлячков, и пьют только самую первую росу. Они живут так близко к небу, и именно поэтому их глаза такие синие. Они действительно синие, а если взглянуть в них, можно узнать что такое счастье. Знаешь, мне рассказывали, что если смотреть им в глаза слишком долго, можно сойти с ума, поэтому никогда не смотри этой птице в глаза, если когда-нибудь повстречаешь такую.

– Я не смогу посмотреть ей в глаза. Ты разве не заметил, я ведь слепой.

– А? Правда? – длиннопалая рука схватила меня за подбородок, и чужое лицо приблизилось к моему. – Ба! Действительно! Знаешь, у тебя совершенно необычные глаза! Они особенные! Ты знаешь, как выглядят твои глаза?

– Нет.

– Они светлые, что-то серебрится внутри. Искрится глубоко внутри тебя, возможно, это твоя душа. Поскольку твои глаза не видят, они не могут спрятать ее как следует, так что она просвечивает или что-то типа того. Понимаешь, о чем я говорю?

– Я никогда об этом не задумывался.

– Вот как. Мне кажется, это красиво, – рука отпустила мое лицо и отстранилась: – Послушай, можно я иногда буду приходить сюда, и ты будешь играть для меня? Я не стану отнимать у тебя много времени, я лишь хочу иногда слушать твою игру, поскольку, понимаешь, она превосходна. Я мог бы платит тебе, хотя, возможно, тебя это не заинтересует.

– Да брось, я вовсе не против! Тебе не обязательно мне платить, я буду рад просто болтать с тобой, кажется, ты славный парень. Я дам тебе свой номер телефона, так что просто звони, когда захочешь послушать мою флейту.

– Правда? Здорово! Ты знаешь, это просто замечательно! Ты можешь называть меня Лик, многие так меня называют, всего лишь потому, что я подхожу под описание набоковского персонажа. Хотя ты, должно быть, не знаешь этот рассказ, не так ли?

– Ошибаешься, я знаю множество литературных произведений, поскольку мой брат работает в издательстве, он часто приносит мне книги, а в детстве он читал мне сам.

– Да ну? Во дела. У меня никогда не было брата. Зато есть сестра, она старше меня на восемь лет, и когда ей было семнадцать, она убежала из дома с каким-то пареньком, с тех пор я о ней не слышал. Лишь однажды моя мать получила от нее паршивенькую новогоднюю открытку, к которой была приклеена ее фотка с этим самым пареньком и младенцем на руках. Это очень скучно, не так ли?

– Да, возможно. Ах, кстати, меня зовут Никита.

– Никита? Послушай, я буду называть тебя Кит, я не люблю слишком длинные имена.

– Ладно, я не против.

Лик замолчал. Когда его ладонь касалась моего лица, я почувствовал насколько упругая, но при этом сухая его кожа, и тогда я задумался о том, сколько же ему лет. Казалось, он довольно молодой, хотя и старше меня. Его дыхание было настолько тихим, что я едва ли мог его различить, и если бы не стойкий запах сладостей, который дразнил меня, щекоча мне ноздри, можно было бы подумать, что я здесь совершенно один.

Пока я крутил в руках флейту, я представлял себе птицу, вьющую гнездо на самой верхушке дерева. Ее глаза искрятся, а из ее длинного клюва вылетают звуки, способные складываться в причудливые мелодии, подобные тем, что лились из моей флейты. Она топчется в своем гнезде, приминая лапками пух, чтобы укутать своих птенцов. Она живет так высоко, что ветер никогда не прекращает дуть, и поскольку ей негде укрыться, она ограждает свое гнездо высокими толстыми стенками и таскает туда самые разные предметы и травы, чтобы утеплить его. Ветер разносит ее песню по всему лесу, а молодые змеистые ветки беспрестанно извиваются над ее головой. Гибкие, с множеством побегов и сучков, которые покрывают их тонкую кору, они извиваются и издают звуки, точно хлысты, рассекающие воздух. Подумав о ветвистых деревьях, я вспомнил о рисунке в лифте.

– Эй, ты знаешь, кто-то нарисовал оленью голову в лифте в нашем подъезде, это довольно красивый рисунок, хочешь посмотреть?

– Ну, раз ты утверждаешь, что красивый… К тому же довольно прохладно просто сидеть здесь, как ты считаешь?

В подъезде, окутываемый теплым воздухом, я слышал, как ежился и слегка дрожал Лик. Он тер ладони друг о друга и дышал на них, чтобы согреть. Я машинально нажал кнопку своего этажа, а потом прикоснулся к рисунку, указав на него. Лик сунул руку в карман, чем-то там зашуршал, что-то звякнуло, после чего он вздохнул. Мы вышли на лестничную площадку, и я спросил, что он об этом думает.

– Знаешь, там не было света, – его голос звучал разочарованно. – И, хотя я посветил телефонным фонариком, я все равно ничего не рассмотрел. Знаешь, пока я стоял там, подсвечивая стену, я глянул на тебя, касающегося этого рисунка, и подумал, что в этот момент я тебе действительно завидую, поскольку ты всегда все видишь, даже когда свет погас или его нет вообще. На самом деле завидую.

Я предложил ему зайти ко мне и выпить чаю или какао, но он отказался. «Я и так отнял много твоего времени», – извинился он. После того как мы обменялись телефонными номерами, он ушел. Я вспомнил его слова, и мне стало немного грустно. В следующий раз, он обязательно ее увидит, подумал я. Я закрыл окно в своей комнате и завалился на кровать прямо в куртке. Теплый плед касался моего лица, а моя ладонь гладила его, как если бы это был кот. До тех самых пор, пока я не заснул, я все думал о том, сколько же Лику лет, вспоминая запах леденцов, окутанных терпкостью его колючего голоса.

Когда я проснулся, я снова был на заправке. Человек с мраморными глазами смотрел прямо на меня, и солнце жгло мою правую щеку. Стрекот тысячи насекомых, прячущихся в траве на обочине дороги, разносился эхом на сотни километров. В своей руке я держал флейту, она была еще липкой от тумана, но очень горячей от тепла моих ладоней. Я шел прямо навстречу человеку, чьи глаза были высечены из мрамора. Когда я подошел совсем близко, я сказал:

– Вы знаете, как поют синеглазые птицы? Они живут на самых высоких деревьях, и их пение напоминает мою флейту. Я мог бы сыграть для вас, но боюсь, вы сойдете с ума, как и многие до вас. Но если вам не страшно, то я непременно сыграю. Только не смотрите на меня так холодно, вы сверлите меня насквозь.

Человек с мраморными глазами развернулся. Он уходил, я считал его шаги, цокающие и торопливые. Что-то стряслось с моей рукой, и она начала подрагивать. Через некоторое время наступила тишина, и я мог слышать, как где-то совсем рядом беседуют двое.

– О чем ты говоришь, их не существует! – сказал один.

– Эй, проснись же! – сказал другой.

Я почувствовал, как брат трясет мою руку, и открыл глаза. Поскольку я спал не меняя позы все это время, моя правая нога затекла, и теперь я не мог ею пошевелить. Когда я тормошил ее и растирал руками, стараясь вернуть чувствительность, брат спросил, почему я сплю в таком виде. Тогда я рассказал ему, что пошел на улицу, чтобы сыграть Брамса для одного своего знакомого.

– Ты знаешь, я играл для него, а потом мы сидели на скамейке и болтали, так что, когда я вернулся домой, я по какой-то причине был так переполнен эмоциями, что совсем позабыл раздеться.

– Это был Макс?

– Нет, что ты, это был совершенно другой знакомый.

Ольга заказала пиццу. Пока они с братом смотрели кино в гостиной, я вышел на балкон. Морозный воздух покалывал мне кожу и пробирался в щелки теплой кофты. Уже почти стемнело, подумал я. Я воткнул в плеер флешку с новыми аудиокнигами, которую принес брат, и стал слушать ту запись, что была первая в списке. Книгу читала женщина. Если бы ее голос мог принять какую-то определенную форму, то это непременно была бы тающая карамель, что стекает с ложки, растягиваясь. Она говорила о цветах, что-то описывала и перечисляла. Поскольку я все думал о возрасте Лика, я слушал невнимательно, вычленяя лишь отдельные отрывки. И все же атмосфера книги казалась мне приятной. Отлично выполненное аудио-сопровождение точно переносило меня в большую, залитую солнцем оранжерею, где произрастали самые разнообразные цветы и растения, о которых повествовал голос. Где-то фоном щебетали птицы, чьи голоса казались переливистыми и почти ощутимыми, а также шелестели листья описываемых растений, и бутоны тех из них, что способны были рождать цветы, покачивались, роняя на землю свою сочную пыльцу. Я слышал, как сорвались с широкого листа какого-то невиданного деревца цепкие птичьи лапки, и птица упорхнула прочь. Прошелестели ее перышки – легкие и плоские, совсем не нежные, как те, что вылезают из подушек. Голос все рассказывал, но мысли в моей голове уже перемешались и теперь роились там, точно живые существа, перемещавшиеся по собственному маршруту. Я ухватывал лишь отдельные фразы из общего повествования, которые присоединялись к моим мыслям и, срастаясь с ними, продолжали двигаться и перемещаться.

«…все это нам давно знакомо, но ничего из этого мы не знаем досконально…», «…мы рождаемся, развиваемся, созреваем и умираем, точно как и те цветы…», «…рискуя быть срезанными…», «…рискуя быть растоптанными…», «…импульсивно…», «…которые не измеряют свою реальность…», «…простым сном и комой…», «…как между мокрым асфальтом и мокрой кроватью…».

Карамельный голос таял, и мне казалось, что температура вокруг стала выше. Я открыл окно, и запустил на балкон воздух, который окончательно остыл в сумерках, и теперь был особенно холодным. Он щекотал мне щеки и покусывал оголенные участки шеи. Я втянул его носом и закурил. Я все затягивался, а моя голова шла кругом, и мне казалось, это приятно, хотя я и чувствовал, как царапает мое горло холодный воздух, смешавшийся с сигаретным дымом. Карамельный голос рассказывал о цветах, хотя, возможно, цветы тут были вовсе не при чем, но, поскольку я уже давно потерял основную нить повествования, я мог лишь четко представить, как они живут, тепличные, в своей оранжерее. Они были стойкие и хрупкие, красивые и отталкивающие, ароматные и нет, на них садились мушки и шмели, чтобы собрать пыльцу, они складывали свои хрупкие головки с закатом солнца и потом, когда оно вставало, снова раскрывали лепестки, которые тянулись ввысь к огромному необъятному небу, отделенному толстым лоскутом стекла.

Я задумался, что стало бы с ними, окажись они в дикой среде. Пожалуй, все они давно бы засохли и покрылись грязью, или же наоборот, те из них, что нашли в себе силы бороться, смогли пустить свои корни глубоко в почву и нашли там необходимые им питательные элементы. Хотя едва ли такие цветы способны быть красивыми.

На дворе стоял ноябрь, и воздух становился по-настоящему зимним. Когда брат зашел ко мне, я не успел выбросить сигарету. Поскольку я растерялся, я совершенно позабыл о том, что держу ее в руке.

– Неплохо устроился, а? – его голос был спокойным, я слышал в нем легкую улыбку. – Совсем меня не боишься.

– А? Что? – мой голос был хриплым.

Брат забрал окурок у меня из пальцев и с хрустом затушил его в пепельнице. Он не злился, но его движения были резкими. «Пожалуй, в следующий раз я тебе просто врежу. А может и нет, кто знает», – сказал он и объявил, что у меня несколько раз звонил телефон. Я извинился. Я пошел на кухню и сварил себе какао. Я съел два кусочка пиццы, после чего пошел к себе в комнату. Макс оставил мне три сообщения на автоответчике, которые я удалил, даже не прослушав. Когда я перезвонил, он сказал, что хочет посетить какую-то лекцию по фольклористике в это воскресенье, «а поскольку там непременно будет интересно, ты тоже должно пойти», – сказал он и добавил: «Мама разрешила мне взять тачку, так что я за тобой заеду». После чего бросил трубку, не дожидаясь моего ответа. Я почувствовал легкое раздражение, поскольку мне очень хотелось рассказать ему о том месте, где я просыпаюсь каждый раз, но стоило мне открыть рот, как разговор уже оборвался. Я вошел в гостиную, чтобы рассказать об этом брату. Телевизор работал очень тихо, настолько, что я слышал собственное дыхание и даже как отдается эхом мне в голову легкая пульсация венки на тыльной стороне моей ладони.

– Ольга уснула, не так ли? – спросил я шепотом и услышал, как брат еле слышно ответил мне. Я вышел, так ничего ему и не рассказав. Я подумал, что, возможно, когда-нибудь я попросту растворюсь в запахе бензина на заправочной станции. Я принял ванну и зарылся в постель, устланную свежим шуршащим бельем. Эта ночь была спокойней, чем все предыдущие.

На улице совершенно не было ветра, отчего солнце казалось даже жарким. Я расстегнул куртку и ослабил шарф. Рядом со мной на лавочке сидел пожилой мужчина и кормил голубей. Они ворковали и гулили, прохаживаясь у моих и его ног. Их жесткие клювики подбирали семечки, и их кожура трещала с громким хрустом. Мужчина подкидывал им новую порцию, и птицы налетали снова и снова, заполняя собой все окружающее скамейку пространство. Когда я перекидывал ногу на ногу, птицы пугались и отдалялись на безопасное расстояние, после чего возвращались обратно к рассыпанным по земле семечкам подсолнечника, а их лапки шуршали по асфальту. Шуршание продолжалось до тех пор, пока все они не вспорхнули, разлетаясь и хлопая крыльями. Едва слышные шаги приблизились ко мне.

– Привет, – сказал Лик. Он присел рядом со мной. Пожилой мужчина ушел, постукивая по мощеной дорожке тяжелой деревянной тростью.

– Привет. Скажи, это ничего, что я попросил тебя прийти?

– Все в порядке, Кит. Я очень рад тебя видеть. Так, что ты, говоришь, хотел мне рассказать? Ты ведь за этим меня позвал, не так ли?

– Да, совершенно верно. Знаешь, возможно, это прозвучит странно, ты уж не думай, что я псих или вроде того, я хочу сказать, со мной все в порядке, мне лишь надо немного разобраться в происходящем. Возможно, ты мог бы мне помочь. – Он угукнул. – Есть одно место. Я не знаю, как я туда попадаю. Каждый раз, когда я просыпаюсь, я уже там. По какой-то причине, там всегда солнечно. И, знаешь, кто-то смотрит на меня из-за одного из железных столбов, их там много, я говорю о столбах, кто-то смотрит на меня, он знает, что я его не вижу. Ты, случайно, не знаешь, что это за место? Оно меня тревожит. Как и этот человек с мраморными глазами, поскольку он беспрестанно смотрит на меня. Иногда я испытываю к нему странные чувства, которые не могу понять, а он, кажется, меня ненавидит.

Лик молчал. Он расстегнул свою тряпичную куртку и что-то вытащил. Раздалось шуршание полиэтилена. Он скомкал в руке крошечный пакетик, после чего взял мою ладонь и вложил в нее круглый плоский леденец на палочке. Я поблагодарил его.

– Знаешь для чего я дал это тебе? – Лик открывал еще один леденец. – Чтобы ты не курил, когда не следует, ясно? У меня очень тонкий нюх, пожалуй, такой же, как у тебя, так что я чувствую, как от твоих волос исходит запах сигарет. И он вовсе не свежий, понимаешь, скорее, ты выкурил около половины пачки, когда попал туда вчера, не так ли? Именно поэтому от твоих волос сейчас исходит этот запах, как если бы ты не вымыл волосы, прежде чем лечь в постель после вечеринки. Но ты должен знать, что тебе не стоит курить там, Кит. Это опасно в таких местах. Ты понимаешь, о чем я? На заправках нельзя курить, иначе может случиться неприятность.

Я молчал. Я не знал, что ему сказать, поскольку все происходящее казалось мне галлюцинацией, или же я не мог разобраться в собственных мыслях. Пальцы Лика постукивали по деревянной поверхности скамейки, точно стремясь доказать мне, что все это происходит здесь и сейчас. Постучали немного и перестали. Меня вдруг начало легонько трясти и, возможно, почувствовав мою дрожь, Лик крепко сжал мои пальцы. Пока он так держал мою руку, я чувствовал жар его кожи, и потом, когда он отпустил ее, искорки отскочили от кончиков моих пальцев, хотя погода была ясная. Словно крохотное электричество, которое родилось во мне, когда Лик сказал о заправке, вырвалось наружу, не способное удержаться внутри. Он усмехнулся моей реакции.

Я понюхал леденец. Он источал запах вишни. Когда я лизнул его плоский бок, кончик моего языка пробежался по гладким округлым ребрышкам. Лик грыз свою карамель, и этот хруст отдавался эхом в моей голове.

– Ты бывал там, верно?

– Разумеется. Я искал кое-что.

– Это были синеглазые птицы?

– Совершенно верно, это были они. Ты ведь тоже что-то искал?

– Человека с мраморными глазами. Я совершенно точно понял это на днях, поскольку чувствую с ним какую-то связь, точно незаданные вопросы копошатся во мне, иногда они словно закипают, и тогда я готов бросить их прямо в мрамор этих глаз, понимаешь, о чем я?

– Ты знаешь, каждый, кто туда попадает, что-то ищет.

– Постой, о чем ты говоришь? Ты хочешь сказать, что там еще кто-то бывает?

– Конечно! Я бывал там один или с приятелями. Многих из них я повстречал именно там, они возвращаются туда снова и снова, точно как и ты, до тех самых пор, пока не находят то, что ищут или же пока не сдаются. Разве ты не слышишь их разговоры вокруг себя? Эй, Кит, неужели каждый раз ты только стоишь на месте? Что за дела, приятель, так ты никогда не сдвинешься.

– Вчера я подошел к нему близко, и он ушел. Я рассказал ему о синеглазых.

– Вот как.

Я крутил в руках леденец. Лик замолчал и откинулся на спинку скамейки. В моей голове зарождались мысли и заполняли ее целиком, не давая мне покоя. Я хотел расспросить Лика об этом месте подробнее, а когда открыл рот, мой голос точно застрял в глотке, сдерживаемый едва ощутимой перепонкой. Мне захотелось выпить чего-то прохладного, чтобы протолкнуть ее и снова заговорить. Я облизнул пересохшие губы, на которых еще оставалась липкая сладость вишневого леденца, который я держал в руке.

– Если ты не будешь больше этот леденец, я доем его, – сказал Лик. Я отдал ему плоский кругляш, и он сгрыз его так же быстро, как и предыдущий. Мне на колени упала легкая картонная коробочка пачки сигарет. Я повернулся к Лику, он сказал «раз уж ты не любишь сладости» и похлопал меня по колену. Я закурил. Я курил очень долго и держал сигарету в руке до тех самых пор, пока пепел не начал обжигать кожу моих пальцев. Я затушил окурок о подошву ботинка и выбросил его.

– Послушай, если хочешь, в следующий раз я мог бы проводить тебя туда, я имею в виду, заправку. Я мог бы быть там с тобой.

– Что? Разве это возможно?

– Конечно.

– Тогда обязательно сделай это.

– Я познакомлю тебя со своими приятелями. Они часто бывают в таких местах, возможно, от них ты мог бы узнать много полезного.

Мы договорились встретиться на следующей неделе. Пачка сигарет, подаренная Ликом, осталась в моем кармане.

Дома погруженный в молчание брат беспрестанно кликал мышкой и с невероятной скоростью щелкай клавишами клавиатуры, сидя за ноутбуком. В другой комнате Ольга делала покупки в онлайн-магазине. Дома было тихо, и это не давало мне покоя. Я направился к себе и высунулся в окно. Где-то совсем рядом пищали котята, должно быть, в одном из этих подвальных окошек, что источали тепло по периметру всего дома. Их жалобный писк был громким, его слышали люди в соседних домах, но должно быть, все окна были закрыты из-за холода, или же, люди были настолько бессердечными, что не желали прийти им на помощь. По тротуарной дорожке шуршали шины детской коляски, которую толкал кто-то, обутый в обувь с низкими широкими каблуками. Я взял свою флейту. Возможно, если я сыграю, это успокоит котят, подумал я. Едва я начал играть, как где-то вдалеке зашумел поезд. Он несся с огромной скоростью, тягая за собой набитые углем или щебнем составы. Железнодорожные пути находились совсем не в том направлении, откуда раздавался звук. Возможно, этот поезд был пассажирским. Котята все не унимались, так что я снова заиграл. Я играл довольно долго, несколько совершенно разных мелодий, среди них были грустные и веселые, медленные и быстрые, я даже сыграл одну колыбельную, но писк крохотных созданий становился все жалобнее и громче.

От стен дома пахло сыростью. Я отложил флейту и закурил. Дверь моей комнаты была заперта, и поскольку брат был занят работой, я решил, что он не заметит. Крепкие сигареты, которые дал мне Лик, кружили мне голову. Их дым казался тяжелее и гуще, чем у тех, что курил брат. Сырость со стен дома перекочевала в воздух и окутала мой нос и щеки. Скорее всего, выпадет куча осадков, подумал я. Я представил, как маленькие снежные точки будут падать с неба и таять на моем лице и губах. Город приободрится после осенней депрессии, и тогда, пожалуй, первый, едва ощутимый, дух праздника просочится в каждый дом через трубы, кондиционеры и щели в окнах. Бездомные будут ютиться на теплотрассах, а животные улягутся на канализационные люки – единственный доступный им источник тепла. Я все думал о пищащих комочках в подвале. Что случится с ними, когда наступят настоящие холода, если только они доживут до этого времени? Возможно, никто не поможет им, и они умрут прямо там, брошенные и замерзшие. Где же их мать, подумал я, и на глаза мне навернулись слезы. Я выбросил окурок и вышел на улицу, накинув на плечи толстовку. Я шел вдоль дома по узкой тропинке на голос пищащих комочков. Я ощупывал ладонями стены дома, мои пальцы цеплялись за бугристые швы фасада. Когда я нашел подвальное окошко, больше походившее на дыру, я услышал женский голос из окна на первом этаже:

– Эй, что это ты там делаешь?

– Я ищу котят. Они кричат, неужели вы не слышите?

– И что ты собираешь с ними сделать?

– Еще не знаю, возможно, одного я оставлю себе, а остальных отдам в добрые руки.

Я присел на корточки. Тонкие надрывающиеся голосочки котят достигали моих ушей из небольшого прямоугольного отверстия, дышащего на меня теплым прелым воздухом. Я принялся звать их, но они лишь топтались где-то поблизости, не решаясь выйти. Тогда голос надо мной произнес:

– Вот, возьми. Выманишь их на запах.

Я протянул руку вверх, и моих пальцев коснулся липкий и холодный кругляш вареной колбасы. Я поблагодарил женщину, после чего разорвал пальцами колбасу на много маленьких кусочков и сложил их кучкой возле окошка. Я продолжал звать котят еще некоторое время, но они не отзывались. Я сел на газон. Женщина сверху посоветовала просунуть еду поглубже в окно, чтобы они смогли почувствовать ее запах. Какое-то время спустя писк смолк, и я услышал рычащее чавканье, издаваемое несколькими голодными ртами. Мягкие носы котят обнюхивали холодные кусочки, их крохотные шершавые язычки приглаживали тонкие усы, после чего они впивались зубками-иголочками в кусочки мяса. Я подождал, и когда они доели, протянул руку, пахнущую колбасой, в их сторону. Один маленький мокрый носик, затем второй и третий стукались о мои пальцы, терлись о них и надкусывали, принимая их за еду. Когда пушистые комочки осмелели, они вылези наружу, и я смог поймать их и собрать в охапку. Толстовка упала с моих плеч, и я почувствовал, как мурашки пробежались по коже.

Шерстка у котят была мягкая и пушистая, хотя и грязная. Кое-где уже образовались колтуны или, возможно, это были раны, затянувшиеся сукровицей. Голодные малыши урчали, тыкаясь в меня носиками и топча меня лапками.

– Эй, знаешь что, – сказала женщина в окне, – вот этого, серого, я, пожалуй, заберу себе. Ты только подумай, это же чудо! Подай мне его, пожалуйста.

– Этого? – спросил я, взяв на руки котенка. «Нет, другого, этот трехцветный», ответила женщина, и я передал ей серого котенка, чья шерсть была короче и гуще, чем у остальных.

– Ты молодец, – сказала она, когда я закутывал котят в свою толстовку, чтобы отнести их домой. Они не сопротивлялись и все урчали, топча лапками спинки и животы друг друга.

Подъезд, затем лифт и коридор квартиры заполнились урчанием котят и запахом вареной колбасы. Я открыл дверь, а когда Ольга увидела в моих руках тарахтящий сверток, она воскликнула: «Ой, это что такое?» Подошел брат и развернул толстовку.

– Они пищали, – ответил я. – Посмотрите, какие они худые. Должно быть, кошка бросила их, или с ней что-то случилось, возможно, какие-то отморозки ее отравили. Поглядите на их ребра, смотрите, они совсем торчат! Вы только потрогайте их лапки. Бедняжки погибли бы. Да, они погибнут, если вы не позволите мне оставить их. Возможно, одного мы могли бы отнести в приют или отдать в добрые руки, как вы считаете? Только не заставляйте меня нести их обратно, слышите? Я не буду этого делать, ясно?

Котята снова запищали. Они копошились в моих руках. Ольга взяла одного из них на руки, после чего сказала брату:

– Думаю, мы это уладим, да? – Она обратилась ко мне: – Давай-ка для начала вымоем их, а потом нужно будет хорошенько высушить им шерстку полотенцем. Завтра я возьму их в клинику, чтобы сделать прививки и осмотреть как следует, а пока что покорми их, кажется, в холодильнике оставался паштет, идет?

Брат вздохнул. Он ничего не ответил. Ольга ушла в ванную, до меня донесся шум воды, потом она забрала у меня котят, а когда увидела толстовку, то произнесла: «Ох, придется застирать», и крикнула брату:

– Помоги мне с этим, слышишь?

В ванной напуганные котята все пищали. Ласковый голос Ольги старался успокоить их, маленьких и растерянных. Иногда до меня доносился голос брата. Пока они купали их, я приготовил два стареньких полотенца и расстелил их на кровати поверх теплой бабушкиной шали, которой она или брат укрывали меня в детстве. Когда Ольга принесла котят, мокрых и дрожащих, они, казалось, стали еще меньше, и пока я сушил их шубки, они все норовили удрать, а Ольга, посмеиваясь, теребила пальцами их ушки.

– Какие хорошенькие! – воскликнула Лена, едва увидела котят. Она присела на корточки, шурша своим пальто и распространяя запах духов. Взяв их на руки, она поднялась, и отшвырнула свои туфли на высоких каблуках к порогу, где они с грохотом ударились о паркет и остались валяться, разбросанные. Она прошла мимо гостиной, после чего зашла в мою комнату, и шлейф аромата точно описывал траекторию ее движения. Он был настолько плотным, что казался живым, или же являлся частью ее самой. Когда я сказал об этом, она ответила:

– Как в Донни Дарко.

– Чего?

– Это фильм, он называет «Донни Дарко». Там был паренек, попавший во временной парадокс, и в какой-то момент он стал видеть будущую траекторию движения человека, ясно? Знаешь, эта траектория выглядела как полый пузырь с жесткими, но гибкими стенками. Я очень люблю этот фильм, хоть мне и становится грустно каждый раз, когда я смотрю его.

– Вот как. Нет, не думаю, что временные парадоксы здесь уместны, к тому же я говорю только о шлейфе, а это скорее эхо, нежели траектория, но все равно я понял твое сравнение. А что, этот фильм настолько печальный?

– Да, пожалуй. Хотя мне очень нравится его основная идея, я говорю о силе случая, ты знаешь, как по мне, он доказывает, что человеческая натура очень ранимая и хрупкая. Понимаешь, этот паренек постепенно осознает, что каждый сделанный им или окружающими выбор на самом деле дает очень четкий отпечаток в будущем. На крышу дома, где жила его семья, свалился самолетный двигатель, и когда разрушилась его комната, его самого не было дома, поэтому он выжил. Вокруг происходят самые невероятные вещи, и он каким-то образом оказывается в них вовлечен. Парень в костюме жуткого кролика говорит ему, что близится конец света, а пока он слушает его, он, точно под гипнозом, делает все, что тот ему велит. Он устраивает потоп в школе и сжигает дом местного ТВ-фанатика, который оказывается педофилом. Все это время в его голове творится полный хаос, а затем посреди вечеринки он решает навестить одну старушку, но в ее доме оказываются его отморозки-одноклассники, один из которых приставляет нож к горлу его девушки. Тогда проезжающая мимо машина замечает на дороге пожилую женщину, а когда резко поворачивает, чтобы обрулить старушонку, налетает прямо на девчонку и сбивает ее. Девушка умирает, а из машины выходит тот самый парень в костюме кролика, но он оказывается совершенно обычным пареньком, который вовсе не в курсе всех этих временных парадоксов и конца света, поскольку он нынешний не имеет никакого отношения к нему из другой реальности. Прежде, чем он успевает разобраться, что к чему, Донни случайно убивает его, а потом узнает, что его мама и младшая сестренка должны погибнуть в том самолете, двигатель которого свалился в его дом. Тогда он возвращается в свою комнату и ложиться спать, зная, что двигатель самолета непременно упадет прямо на него. В конечном итоге паренек жертвует собой, поскольку понимает, что только так может спасти своих близких. Я имею в виду, не погибает, спасая их, а погибает, чтобы они жили дальше, ты чувствуешь разницу? Именно это и заставляет меня плакать каждый раз. Возможно, я могла бы поискать тебе сценарий, я знаю одно место, где можно было бы напечатать его в Брайле, так что ты мог бы почитать.

– Да, думаю, это интересно. Спасибо.

– Да брось.

Лена села прямо на пол и принялась играть с котятами шуршащим фантиком, который я обвязал старым шнурком. Она смеялась, ласково называя котят всякими детскими кличками. Когда я открыл окно, она взяла их на руки и пересела на мою кровать, продолжая играться.

Я держал в руках половину буханки хлеба, которая уже засохла и кое-где даже появилась плесень. Я щипал ее бока и кидал маленькие кусочки вниз, чтобы птицы смогли их склевать. Поскольку во дворе моего дома сейчас было безлюдно, я не сомневался, что птицы найдут и съедят хлебные кусочки до того, как они окончательно испортятся. Когда я закончил с хлебом, я отряхнул руки и закрыл окно. Мои пальцы замерзли, и я начал дышать на них, чтобы согреть. Они источали легкий запах плесени.

– Что это за лекция, о которой говорил Макс? – я завалился на кровать ничком на локти рядом с Леной. Ее волосы задели мне щеку, пощекотав, когда она поворачивалась.

– Ах да, знаешь, это будет очень интересно, – ответила она, и снова отвернулась к котятам. – Какой-то очень крутой фольклорист или типа того будет рассказывать о германской и скандинавской мифологии. Ты знаешь, все эти легенды и все такое. Я уж не знаю, как ты, а мы с братом очень любим все эти скандинавские сказки. Ты слышал когда-нибудь о Лёфьерскор? Это такие невидимые божества, которые живут в тени деревьев. Знаешь, если дерево особенно пышное, значит там непременно живет Лёфьерскор, и если кто-нибудь причинит вред этому дереву, он обязательно его накажет. И наоборот. Шведские язычники верили в это, понимаешь?

– Да, должно быть, это интересно.

– Ты не увлекаешь легендами?

– Не знаю, может быть, но меня вовсе не интересуют вымышленные существа, скорее обычные люди, совершившие что-то особенное и превратившиеся из-за этого в легенду. Ты знаешь, вроде Гамельнского крысолова. Если подумать, все они наверняка были мошенниками.

– Пожалуй, ты прав.

Мы с Леной выпили какао, после чего перекусили бутербродами с сыром и ветчиной, послушали какой-то подкаст, а потом Лена ушла в ванную и долго делала там прическу, пшикая на свои волосы из разных баночек и тюбиков, которые принесла с собой. Мы уже собирались идти пешком, когда наконец-то позвонил Макс и сказал, что он припарковался у детской площадки.

В машине Лена поправляла макияж. Она щелкала разнообразными коробочками с помадой, тушью и тенями, и издавала тихий мычащий звук, когда выпячивала губы, чтобы подкрасить их. Макс шумно дышал, едва подавляя порыв смеха. Когда я сказал «эй, хватит ржать, она же твоя сестра», он прыснул, не сдержавшись:

– Прости! Прости, Лен, ты ужасно нелепа в этом образе зрелой женщины.

– Смотри лучше на дорогу, козел, – ответила Лена, цокнув языком.

Когда мы приехали к заведению, где должна была состояться лекция, то долго кружили, ища свободное парковочное место, и поскольку Макс так и не смог его найти, нам пришлось оставить машину у соседнего магазинчика фермерских продуктов. Мы вышли на улицу, и сильный ветер ударил мне в лицо. Он швырял сухие листья и мельчайшие пылинки, отчего я чувствовал хруст на зубах, когда облизывал губы. Я поднял шарф повыше. Макс беспрестанно говорил, а поскольку ветер кормил пылью и его, он то и дело плевался и ругался. Лена молчала, лишь изредка поправляя волосы под капюшоном. Множество ног, проходивших мимо нас в этот момент, спешили и толкались: они торопились скорее оказаться в помещении, поэтому до меня то и дело долетали звуки хлопающих дверей магазинов, офисов и жилых домов. Макс все рассказывал нам о чем-то, я почти его не слушал, поскольку он имел привычку по несколько раз пересказывать одно и то же. А когда он сказал, что душа путешествует во сне, мне показалось это интересным, поэтому я спросил:

– Как это понимать? То есть, что ты имеешь в виду, когда говоришь, что душа путешествует? Я хочу сказать, разве это не звучит подозрительно?