Читать книгу Уцелевший - Чак Паланик - Страница 5

Назавтра мне предстояло покинуть дом, и вечером накануне отъезда мой старший брат рассказал мне о внешнем мире. Все, что он знал.

Во внешнем мире, рассказывал он, женщины могут менять цвет волос. Глаз и губ.

Мы сидели на заднем крыльце, где не было света, кроме света из окна кухни. Мой брат, Адам, стриг мне волосы точно так же, как он обычно срезал колосья: собирал в руку пучок волос и резал их бритвой примерно на середине. Он держал меня за подбородок, заставляя смотреть прямо на него; его карие глаза так и бегали вправо-влево между двумя моими бакенбардами.

Чтобы подровнять мне бакенбарды, он сначала подрезал одну, потом – вторую, потом снова – первую, потом снова – вторую, и так продолжалось до тех пор, пока от них вообще ничего не осталось.

Семеро моих младших братьев сидели по краю крыльца и настороженно вглядывались в темноту, словно боялись увидеть там все грехи и пороки, которые живописал Адам.

Во внешнем мире, рассказывал он, люди держат птиц дома. Он это видел своими глазами.

Адам всего раз выезжал за пределы общинных земель нашей церкви, когда им с женой нужно было зарегистрировать брак. Без такой регистрации официальные власти не признали бы его законным.

Во внешнем мире, рассказывал он, домой к людям приходят духи, которые там называются телевидением.

Духи разговаривают с людьми через радио, как это у них называется.

Люди используют телефон, как это у них называется, потому что не любят быть рядом, слишком близко друг к другу, но боятся остаться одни.

Он стриг мне волосы, но вовсе не для красоты. Он стриг мне волосы точно так же, как он обычно подрезал деревья. Волосы осыпались на дощатое крыльцо и ложились вокруг, словно собранный урожай.

В нашей церковной общине мы собирали состриженные волосы в мешки и подвешивали их в саду, чтобы отпугивать оленей. Адам сказал мне, что это правило, чтобы ничто не пропадало впустую, во внешнем мире не действует. Когда ты покидаешь общину, ты лишаешься многих благ, что ниспосланы человеку Богом. И самое трудное, что тебя ждет, – это лишиться блага тишины.

Во внешнем мире, рассказывал он, нет подлинной тишины. Не искусственной тишины, когда ты затыкаешь уши и не слышишь вообще ничего, кроме ударов собственного сердца, а настоящей тишины снаружи.

Через несколько дней после свадьбы Адам с Бидди Глисон сели на автобус и выехали за пределы церковной общины в сопровождении одного из старейшин. Всю дорогу в автобусе было шумно. Снаружи ревели автомобили. Люди во внешнем мире только и делают, что болтают друг с другом, причем болтают какие-то глупости, а когда умолкают, то заполняют паузы, включая радиоприемники, где одинаковые голоса снова и снова поют одни и те же песни.

Адам сказал, что темнота – это еще одно благо, которого ты лишаешься во внешнем мире. Можно, конечно, закрыть глаза и запереться в шкафу, но это будет совсем не то. В нашей церковной общине темнота по ночам – абсолютная. Звезды в такой темноте светят ярче. А на Луне различимы пейзажи: горные цепи, изломы рек, гладь морей.

А когда нет ни звезд, ни Луны, то не видно вообще ни зги, но зато можно вообразить что угодно.

По крайней мере я так запомнил.

Мать была в кухне, гладила и складывала одежду, которую мне разрешили забрать с собой. Где был отец, я не знаю. С тех пор я их больше не видел.

И вот что забавно: меня всегда спрашивают, плакала мать или нет. Всем интересно, плакал ли мой отец и обнял ли меня на прощание. И все всегда удивляются, когда я отвечаю: нет. Никто не плакал, никто меня не обнимал.

Точно так же, как никто не плакал и не обнимался, когда мы продавали свиней. Никто не плакал и не обнимался, когда резали кур или собирали яблоки.

Никто не мучался по ночам бессонницей, изводя себя вопросом, хорошо ли колосьям и счастливы ли они, что из них испекли хлеб.

Мой брат просто стриг мне волосы. Моя мать просто гладила мои вещи, а потом села шить. Она была беременна. Я ее помню всегда беременной и помню, как мои сестры сидели с ней рядом, на кухонных скамьях или прямо на полу, и тоже шили.

Меня всегда спрашивают, что я чувствовал: страх, волнение или что?

Согласно нашей церковной доктрине, только первенец, старший сын, Адам, может жениться и прожить всю жизнь в общине. Все остальные, то есть я и еще семеро братьев и пять сестер, должны покинуть общину по достижении семнадцати лет и устроиться на работу во внешнем мире. Мой отец жил в общине, потому что он был первенцем у себя в семье. Моя мать жила там, потому что совет старейшин выбрал ее в жены моему отцу.

Люди даже и не пытаются скрыть своего разочарования, когда я отвечаю им правду: что нас никто не притеснял и мы не чувствовали себя ущемленными. Никто из нас не возмущался порядками церкви. Мы просто жили. И не терзались какими-то уязвленными чувствами. Во всяком случае, так чтобы сильно.

Такова была вся глубина нашей веры. Можно назвать ее мелкой и ограниченной, а можно – глубокой. Нас ничто не пугало. Потому что нас так воспитали с детства. Все, что случается в мире, – на все воля Божья. Наше дело – работать. Трудиться в поте лица. А всякие слезы и всякая радость лишь отвлекают тебя от трудов. Церковь тебя взрастила, и теперь ты должен приносить пользу церкви. Всякое чувство – оно от лукавого. Предвкушения и сожаления – глупое излишество. Роскошь.

Вот определение нашей веры. Ничего нельзя знать. Зато ожидать можно чего угодно.

Во внешнем мире, рассказывал Адам, люди продали душу дьяволу, который приводит в движение их автомобили и переносит самолеты по небу. Зло в образе электричества течет по проводам, чтобы люди впадали в леность. Там есть такие буфеты, куда убирают грязную посуду, и эти буфеты моют ее сами. Вода уносит по трубам дерьмо и мусор, так что уборка твоих отходов – это уже не твоя проблема. Адам берет меня за подбородок, придвигается ближе, и смотрит мне прямо в глаза, и говорит, что во внешнем мире люди смотрятся в зеркала.

Он говорит, что в автобусе у всех были с собой зеркала, и все в них смотрелись, озабоченные своим внешним видом. А ему было стыдно на это смотреть.

Я помню, что после той стрижки я потом очень долго не стригся, но не помню почему. Моя голова тогда напоминала колючее поле соломы, на котором почти ничего не осталось.

Во внешнем мире, рассказывал Адам, все вычисления проводят машины.

А всю еду подают официантки.

В тот единственный раз, когда брат с женой выезжали за пределы общины в сопровождении старейшины, они заночевали в гостинице, в центре Робинсвилля, штат Небраска. Всю ночь они не смыкали глаз. А наутро автобус отвез их домой – уже навсегда, до конца жизни.

Гостиница, рассказывал Адам, это такой большой дом, где живет много людей; они там едят и спят, но никто друг друга не знает. Он сказал, что большинство семей во внешнем мире именно так и живут.

Церкви во внешнем мире, рассказывал брат, это не настоящие церкви, а торговые лавки, где продают людям ложь, изготовленную на далеких заводах и фабриках по производству гигантских религий.

Он еще много чего рассказывал, я всего просто не помню.

После той стрижки прошло без малого шестнадцать лет.

Когда отцу было столько же лет, сколько мне теперь, он уже был отцом четырнадцати детей.

Мне было семнадцать, когда я покинул дом.

Сейчас я выгляжу так же, как выглядел мой отец, когда я его видел в последний раз.

Смотреть на Адама – все равно что смотреться в зеркало. Он был старше меня всего на три минуты и тридцать секунд, но в Церкви Истинной Веры близнецов не бывает.

В ту последнюю ночь в общине, когда я видел Адама Бренсона, как мне казалось, в последний раз, я думал, что мой старший брат – человек очень добрый и очень мудрый.

Вот каким я был глупым.